Никас встал первым.
Он помог подняться нескольким позитивным рыцарям из личной гвардии Воли, а потом направился к ней самой. Стальная пребывала в трансе, посреди паутины проводов, подключенных к ее прекрасному телу. Она казалось куколкой, внутри которой подергивалась только что уснувшая гусеница. Никас глядел на нее, сомневаясь, удастся ли ему вообще разбудить ее от кошмаров реальности, что разворачивалась над ними. На лице Воли гнездилось страдание.
— Воля! — позвал Никас. — Ты слышишь меня? Ответь! Я не хочу больше ждать, мне нужно выйти отсюда!
Страдание.
Тысячи приказов в секунду.
И все с привкусом отчаянья.
— Воля, это Никас! Я должен найти Максиме прямо сейчас, я чувствую, что она уже где-то рядом! Очнись на секунду и открой мне двери! Или я их выломаю!
Приоткрылись закатившиеся глаза. Воля согнулась, из ее отверстий хлынули дымящиеся жидкости. Они плюхались на пол густыми кляксами, скользили киселем по натянувшимся кабелям. Раздалось механическое щелканье, дребезжание и звон лопающихся струн.
— Ник. Ас. Это. Ты.
— Да, Стальная, да, это я! Прошу, открой мне ворота!
— Ник-ар-ар-ар-ас. Она зд-йе-йе-йе-сь.
— Об этом я и говорю… Господи, как же тебе, должно быть, больно.
Никас, чертыхаясь, пролез в дебри провисших кабелей, и взял Волю за лодыжку, как за руку. В этот момент в бункере погас свет. В темноте, человек услышал тяжелое дыхание и скрежет заклинивших шестеренок.
— Ник-ник-ник… Крепо-сть-ть-ть почти-йи-йи пала. Иди. Иди. Иди. Она. Оно. Приближается. Архи-ва-ри-ри-ри… Во-во-во-дит.
Металлическая лапа Архивариуса потянула Никаса за руку. Тот, понимая, что никак не поможет Воле, последовал обратно через кабели. Тихо попискивающий механизм вел его в полной темноте, через множество коридоров. Вслед за ними увязалось несколько гвардейцев. Они предложили Никасу помощь на выходе. Их фонари освещали путь.
У выхода позитивные воины встали по обе стороны от тяжелых створок. Архивариус принялся копаться в какой-то настенной панели. Из него вылезло несколько дополнительных манипуляторов, и все они что-то смыкали, размыкали и перестраивали внутри сложной системы плат. Через какое-то время в убежище загорелся аварийный красный свет. Ворота загудели. Лампа наверху, то зажигалась, то гасла, выхватывая их темноты мрачное лицо журналиста, похожее на готическую гравюру.
Ворота начали открываться. Медленно, рыча приводами, вздрагивая от недостатка энергии, пропуская внутрь все больше дыма, гари и грохота. Раскрывшись на ширину трех ладоней, они остановились.
— Бип, — сказал Архивариус, повернувшись к Никасу. — Бип, буп.
Никас понятия не имел, что это значит, но решил, что ему желают удачи. Он кивнул в ответ и быстро пролез в щель, повернувшись боком. Налетел жар, удушливый дым и пепел. Человек закрыл глаза предплечьем и закашлялся. Врата за ним начали закрываться. «Зря я выкинул шлем», — подумал Никас. Он попытался осмотреться. Перед ним держались последние, собранные впопыхах баррикады. На валах из обломков бетона, металлического мусора, тяжеленных переносных щитов и жертвующих собой механизмов, последние защитники поливали отрицанием рвущийся вперед негатив. Тот походил на широкий поток мазута, разделяющийся на отдельных особей только у самых баррикад. И вид их был ужаснее, чем когда-либо. Все кошмары рода человеческого давали им вдохновение.
Город, насколько мог судить Никас, был на грани.
Он подбежал к баррикадам.
— Жертва! — крикнул ему позитивный рыцарь, возвышающийся на горе разлагающихся негативных тел.
Он был здесь единственным в серебряных доспехах. Усиленных, могучих, но уже опаленных, разрезанных в нескольких местах когтями-бритвами. Остальные образы были ополчением и беженцами Котожрицы. Они смотрели на Аркаса с благоговением, как вернувшегося из нирваны мессию.
— Кто-нибудь может сказать, где Максиме?! — крикнул в ответ Никас, почти не услышав себя. — Ее кто-нибудь видел?!
— Точной информации нет! — прогрохотал рыцарь встроенными в шлем динамиками. — Но бьюсь об заклад, она где-то впереди! Потому что эти твари становятся все яростнее! Умоляю тебя, скажи…
Его перебил залп из многоствольных орудий громадных механизмов, стоящих за баррикадами на трех паучьих ногах. Визг роторов и рев изливающегося отрицания бил по ушам. Никас не стал дожидаться окончания и начал подниматься по горе трупов к рыцарю. Тот подал ему руку и помог встать рядом с собой.
— Умоляю, скажи, со Стальной все в порядке?
— Ей плохо, — не стал скрывать Никас. — Очень плохо. Но она жива. И борется.
— Потому что она Стальная! — радостно воскликнул рыцарь. — За Стальную! За Волю!
Обороняющиеся ответили ему согласным ревом.
— Я должен идти к Максиме, — сказал Никас.
— Придется идти наугад, это опасно.
— Я знаю, но ждать больше нельзя. Наплыв негатива слишком силен. План провалился.
— Ты неуязвим, — рыцарь смотрел на него золотыми визорами. — Но помни, что негатив бьет в самую душу. Я бы пошел с тобой, клянусь, но не могу оставить пост.
Никас улыбнулся и ничего не сказал. Он хотел уже представить себя летящим, чтобы найти Максиме с воздуха, но ему не дали.
— Нет, — прошептало левое ухо. — Войди в страсть.
— Что? — опешил Никас. — Зачем?!
— Ты должен увидеть все сам.
Человек смотрел в темноту, а та — внимательно всматривалась в него. Негативные твари бежали мимо него, но, почему-то не атаковали. Нужно было войти в эту топь. В самое ничто. В ужасы и темень.
Никас сделал глубокий вдох. Выдох. Вдох.
Он нырнул.
Идти было невероятно тяжело. Негатив мягко, но чрезмерно давил. Никасу казалось, что он прокапывается сквозь толщу снега. Дьявольски холодного и сыпучего. Все чувства лгали ему. Зрение, осязание, слух, равновесие. Ногами он отталкивался от пустоты, видел пустоту, обонял ее и слышал. Словно в той пещере, после гибели Валентина, Никас оказался наедине с собой. И собственное я задавало ему неудобные вопросы. И глядело чужими глазами с поверхности подсознательного пруда.
Ты в действительности не хочешь всего этого, правда, Никас? Ты слабый человек. Тебе не пережить поход через негатив. Кроме того, ты безразличен ко всему. Ты так и не смирился с этой реальностью. Она не улеглась в твоей голове. Ты идешь вперед, потому что хочешь умереть. Да, побыстрее. Тогда остановись. Ляг. Мы все сделаем за тебя.
Никас не останавливался.
— Я иду, потому что хочу увидеть конец всего этого, — сказал он отражению на поверхности пруда. — Ты не прав. Я не безразличен. Я крайне любопытен. Я ж все-таки журналист.
Тогда негатив решил атаковать. Затек внутрь через желание видеть и слышать. Заполнил череп. Заслонил сознание темными картинами гигантских пожарищ, руин, истязаний, подлости, смерти. Заострился, вытесал из кровавого минерала зазубренную иглу, и метнул сам себя в сознание человека. Но Цинизм накрыл разум хозяина лапой и отодвинул подальше от ужасов, способных сломить кого угодно.
— Я возьму это на себя, — прорычал он. — Иди.
Кошмары, насылаемые негативом стали размытыми. Их бешеный вой, доносился издалека. Никас не мог всерьез сконцентрироваться на нем. Пока он был в безопасности.
Он несколько раз терял сознание от недостатка воздуха, но его поддерживали невидимые руки воспоминаний. Котожрица была рядом, она держала его за предплечье, мурлыкала что-то беззаботное. Никас делал шаг за шагом. Когда давление становилось невыносимым, он падал на колени и ступал на четвереньках. Когда и этого не мог: полз как червяк. Извивался, кричал, но не мог остановиться. Не желал. Где-то позади оставалась Воля. Она почти умерла. Сначала Надежда. Потом Любовь. Но только не Воля. Он будет цепляться зубами, подтягиваться одной головой, но достигнет Максиме.
Что-то должно остаться.
Максиме, как ты не понимаешь?
Мы не можем отказаться от всего, только потому, что когда-то оступились. Нельзя уходить разрушителем. Нужно уметь прощать себя. Что бы с тобой не произошло, ты должна простить себя. Можешь смеяться сколько угодно. Я не могу не попробовать в последний раз.
— Ты почти у цели, — пошептало его левое ухо.
Никас почувствовал, что падает. Это было острое ощущение потери почвы под ногами, хотя ее давно уже не было. Что-то зашумело в ушах. В глаза ударил свет. Аркас упал на мягкое и сыпучее. Он покатился по горячему от солнца песку куда-то вниз. Несколько раз подлетел на камнях. Крякнул. Сшиб столбик и остановился, распластавшись как морская звезда.
Полежав несколько минут, он медленно перевернулся на живот, оттолкнулся от земли и встал на колено. Журналист оказался на границе некоего города. Небольшого, но плотно застроенного. Вдаль от него простиралась саванна, которая оканчивалась странным туманом, застилавшим дальние земли. Редкие акации, желтая, высушенная трава, кустарники, песок. Никаса кольнуло чувство узнавания. Кроме того, ощущение какой-то неправильности. Реальность здесь была статичной. В светло-голубом выцветшем небе застыли птицы. Солнце безжизненно висело в зените.
Никас вошел в город. Тот явно не был придуманным, хотя нельзя было сказать наверняка. Дома были разнообразными, но Аркас замечал отсутствие мелких деталей. Все было смазанным, цельным, без трещинок в асфальте. Складывалось впечатление, что на город постоянно смотрели в отдалении. И хорошо запомнили только действительно крупные объекты.
— Вертолет, — прошептал Никас. — Она смотрела на него с высоты. Всегда с высоты.
Город был атакован. Никас видел разрушения, разбросанные по земле кусочки быта, трупы на улицах. Тощие, лежащие ничком тела в грязном камуфляже. Тела в обмотках и цветастых лохмотьях. «Как на Максиме», — подумал Никас. Кровью истекали и военные, и мирные жители. Застывший огонь прилип к стенам, выглядывал из окон, обнимал дома, словно спичечные головки. Аркас старался не смотреть на тела поменьше, скорчившиеся под тряпками матерей, пытавшихся защитить самое ценное.
— Любовью не прикрыть от пули, — сказало левое ухо голосом Максиме. — Любовь — тоньше бумаги.
Вскоре Никас увидел первых нападающих. Они приехали на колонне из старых джипов и грузовиков. Часть была подорвана и застыла посреди улицы раскуроченными железными жуками. Никас обошел стоящее на ребре колесо, которое катилось куда-то по своим делам, пока время не остановилось. Возле колонны еще оставалась часть нападающих. Это были люди, толще, здоровее и, очевидно, агрессивнее тех, кого они убивали. На них ладно сидела песочного цвета униформа. Много оружия. Ожесточенные лица.
Никас потер глаза.
Нет, лиц у них не было. Были ужасные вытянутые морды с двойными клыкастыми пастями. Это были негативные твари. То, какими их запомнили, наверное. Какими они были внутри.
— Ничего не скрыть, — прошептала невинность Максиме. — Ничего не утаить.
Аркас прикоснулся к автомату одного из атакующих. Дуло было горячим. Из него много стреляли.
— Много и с удовольствием.
Отсюда человек видел асфальтовую дорогу, перекрытую железными ежами и колючей проволокой. Судя по всему, дорогу эту яростно обороняли. Она вся была усеяна изломанными телами. Усыпана гильзами. Изрыта пулями и снарядами. Полита кровью. Она вела к чему-то критически важному. Защитники буквально вгрызались в горло врагу. Они лежали по два, по три человека на одном теле в песочной униформе. Как холмик муравьев, одолевший ценой всего, что было, одного огненно-рыжего захватчика.
За спиной Никаса что-то затрещало, словно панцирь чистого льда, расколотый силой реки. Он вздрогнул и обернулся. В хвосте колонны реальность потрескалась и начала проваливаться внутрь себя. Из неровной бреши вытянулась огромная чугунная глыба. Никас не сразу понял, что это рука. Он, потеряв способность двигаться, смотрел, как появляется бугристая оплавившаяся голова, как широкие плечи выдавливают осколки реальности. И покрытое ранами тело, вползает в этот мир, волоча за собой обломки колоколов.
А потом оно уставилось на Никаса, приподняв морду-печь, превратившуюся в месиво с одним единственным отверстием, из которого глядели огненные черепа.
— Ты! — грохнуло оно. — Ты не уйдешь!
— Лучше беги, — предупредило ухо.
— Γαμημένο κορόιδο! — выразился Никас.
Он рванул с места так, что почти сразу запнулся о валяющийся на дороге бампер. Подскочил и понесся дальше, мимо схлестнувшихся людей, мимо гранатных разрывов, в его грудь били и падали спящие в воздухе пули, под ногами коротко поскрипывал мусор. Никас перемахнул через колючую проволоку, не почувствовав ее, благодаря костюму, оглянулся, и побежал уже как обезумевшее от страха животное. Животное, спасающееся от лесного пожара.
Потому что за ним, сметая, плюща, разрывая все на своем пути, ползло гигантское чугунное нечто. Оно локтями разрушало дома, стоящие по обочинам дороги, грудью превращало автомобили в лепешку. Изуродованными клешнями перетирало людей в кашу.
ЛПВВ проиграло?
Никас снова запнулся, пролетел по инерции вперед и неаккуратно упал на выставленные вперед локти. Чертыхнулся, быстро перевернулся на спину. Над ним нависал ненавидящий глаз. Падала вниз клешня. Аркас закричал и перекатился в сторону. Ударная волна подбросила его.
— Цинизм, сука, где ты прячешься?! — Никас свернул с дороги и побежал между домами, пересекая дворики с порхающими посреди перестрелки курами, мертвыми козами и прострелянным бельем, сушащимся на грязных бечевках. — Ты мне нужен!
Паразит не ответил.
— Он спит, — сказало ухо. — Копит силы. Помни, Геноцид не главная твоя проблема.
— Ах! — Никас едва увернулся от водопада кирпичей, которыми раньше был дом позади него. — Ну да! Я и забыл!
Так, ладно, — лихорадочно думал он. — Я творец. Я должен что-то такое сотворить, чтобы появился шанс не попасть к нему в лапы. Он утащит меня в какую-нибудь адскую дыру, и я никогда не доберусь до Максиме. Что, что придумать?
Он попытался снова вообразить крылья, но те не хотели вырастать. Не хватало сосредоточенности. Слишком сильным было влияние негатива позади, чтоб оторваться от земли.
Ладно, Аркас. Ладно. Что еще? Нужно что-то маневренное и быстрое. Что-то вроде кроссового мотоцикла. Ты ездил на нем всего пару раз в Европе, но это не так уж и сложно: улепетывать от разрушителя миров по узким, почти непроходимым улочкам. Помнишь, как шок подорвал Самооценку и у тебя был очень простой выбор из двух вариантов? Ну, вот сейчас, то же самое.
Мотоцикл выглядел странно.
Очень.
Как двухколесный рогалик с очень неровными очертаниями. Впрочем, когда ты дымишься от адреналина, сложно требовать тонкости от воображения. Оно ехало, и этого было достаточно. Никас прижался к раме и гнал, стараясь не цеплять углы зданий. Нужно было возвращаться на дорогу. Спиной Аркас буквально чувствовал приближающийся чугунный кулак, а впереди что-то постоянно блокировало путь. Приходилось тормозить, объезжать, терять время.
На руль села Бабочка.
У Никаса не было времени удивляться.
— А, старые знакомые.
Насекомое, как всегда безразличное ко всему, непоколебимо сидело на месте и коротко помахивало крыльями. Дела сразу пошли на лад. Путь расчистился. Никас смог набрать скорость и гнал сейчас, словно по трассе. Он сделал большой крюк и все-таки смог вернуться на дорогу. Ехать пришлось по обочине, чтобы не нарваться на колючую проволоку, но это были мелочи. Пустяки, по сравнению с тем, что, позади, из кирпично-каменных волн, вынырнул этот треклятый левиафан.
Никас был почти у цели: в самом пекле, на местности перед трехэтажным белым зданием. Судя по символике, это был военный госпиталь. Забор, окружающий его, сломали. Стены раскурочили бронебойными снарядами. С центра крыши поднимался столп дыма, хотя непонятно было, что там могло так гореть. В окнах замерли люди в белых халатах. У них было оружие. Учитывая, что люди в песочной униформе виднелись в сумраке парадного входа, ситуация была критической.
— Вот черт, — внутри Никаса все похолодело.
Он въехал на импровизированный трамплин из бетонной плиты, попал во внутренний двор, резко затормозил и соскочил с мотоцикла. Бабочка порхнула к нему на плечо.
Журналист забежал в приемную, расталкивая тех, кто мешал. Замершие люди падали как гипсовые манекены. Пробежав через облако осколков, выпущенных разорвавшейся гранатой, Никас остановился в коридоре, не понимая куда дальше двигаться. Он видел, как негативные существа в песочной униформе вытаскивают из палат раненых. Пройдя по коридору, он убедился, что вытаскивали не всех. Иногда их убивали прямо в койках. Расстреливали аппаратуру жизнеобеспечения. Кое-где разливали бензин и минировали несущие стены. Навстречу ему катилось инвалидное кресло с заживо сгорающим человеком.
Никас схватился за голову.
— Вот блять, — он прижался спиной к стене. — Сука. Скоты. Вот…
Ударил по стене кулаком.
— Максиме! — крикнул он во все горло. — Максиме! Ты здесь?! Отзовись!
Придется заглядывать в каждую палату. И побыстрее. Этот урод скоро будет здесь. Никас собрался с духом, и побежал по всему первому этажу, проверяя кабинеты и закутки, в которых можно было укрыться. В туалете все заливала кровавая вода, хлещущая из разбитой сантехники. Изначально, она, конечно, была чистой. Окрасили ее те, кто пытался спрятаться в кабинках. В столовой все заволокло дымом из кухни. Там что-то горело. Видимо рванул газовый баллон. На некоторых столах, как на алтарях Ацтеков, лежали заколотые врачи. За прострелянными баррикадами из тех же столов, корчились солдаты. Фильмов что ли насмотрелись? Пара плачущих медсестер, накрывали собой забинтованных парней, поднимая вверх костыли, как знак… Того что сдаются? Что беспомощны? Напортив них застыли оскалившиеся твари. Никаких шансов.
— Максиме! — гаркнул Никас. — Мне очень жаль! Мне жаль! Да где ты?! Давай поговорим! Мы же любим говорить!
Наконец, он нашел лестницу наверх. По ней вниз кубарем катился солдат в зеленом со страшной раной на спине. Стреляли крупной дробью. Никас оббежал его, выскочил на пролет и, прыгая через четыре ступеньки, добрался до второго этажа.
— Нет, сука, нет, — Никас сжал зубы и закрыл глаза запястьями. — Нет!
«Детское отделение».
— Ты хочешь, чтоб я все это увидел сам, — прошептал он. — Хорошо. Ладно. Давай как следует вдарим в мое мягкое подбрюшье. Я знаю, что я из другого мира. Что я не пойму тебя. Что я сытый журналист из жирного спящего мира наверху. Но я знаю, что такое терять дорогих людей, ясно тебе?
Бабочка на его плече нетерпеливо развернула и свернула хоботок. В следующую секунду внизу раздался грохот ломающихся стен и дикий, утробный рев, который проникал сквозь бетонные перекрытия, как через фанеру.
— Не уйдешь!
Насекомое спряталось за воротник Никаса. Тот устоял на ногах и пошел вперед, покачиваясь из стороны в сторону. Штукатурка била по голове. Лампы отрывались от креплений, повисали на проводах, вращаясь и раскачиваясь, а потом с дребезгом падали. Брошенные детские шлепанцы с гербом в виде орла, подпрыгивали на трясущемся полу.
Никас смотрел.
Они увели всех в комнату свиданий. Тех, кто поменьше согнали в центр, толпой. Подростков оставили снаружи круга. Их использовали как столбики для колючей проволоки. Нападающие обмотали проволоку вокруг их ног, талии, шеи, протянули к остальным, повторили. Получился забор вокруг малышни. Очень плотно стянутый. Вряд ли они могли освободиться без посторонней помощи. Чем больше движений, тем сильнее врезаются шипы в нежную кожу. Тихие слезы, плотно сжатые губы, не верящие глаза.
Вокруг стояли равнодушные чудовища. Непонятно было, чего они ждали. То ли любовались делами рук своих, то ли хотели забрать кого-то с собой, но не получили прямых инструкций.
Никас бросился было освобождать детей.
— Нет, — сказало ухо. — Это ничего не даст. Все уже закончилось.
Никас отступил. Нужно было идти дальше. И быстрее. Он прошел мимо хирурга, выскочившего из операционной. Его маску вбили прикладами в челюсть. В самой операционной, на столе, лежало что-то маленькое, окровавленное. Ассистенты закрывались руками от стрельбы.
Лысый мужчина в форме уборщика, пытался тушить пожар, возникший в конце коридора. Его расстреляли. Брандспойт извивался как змея, плюясь в нападающих. Те подставляли потоку спины. Пасти их были приоткрыты. Возможно, они смеялись. Никас, словно в трансе, пошел сквозь огонь. Он чувствовал жар, но это был гнев внутри. Цинизм просыпался и ворчал.
— Когда? Когда? Когда?
— Уже скоро, — отвечало ухо.
Никас поднимался по лестнице на последний этаж. Его заросшие впалые щеки подергивались. Глаза раскраснелись. Пальцы сжались в кулаки. Он миновал последнюю ступеньку и сразу увидел его. Довольную негативную тварь с большим количеством знаков отличия на форме. И внушительном красном берете. Он тащил за собой Максиме, взяв ее за шею, длинными сильными пальцами. Та схватила его за предплечье. Из бедра похитителя торчал нож, но тот его будто и не замечал. За ними следовало нечто. Дымящееся, покрытое свежими ожогами. Темно-красные пятна пожирали светлую кожу. У него были простреляны обе ноги, но мужчина всерьез вознамерился догнать и освободить Максиме.
Некоторое время Никас смотрел на эту картину. Он не решался двигаться. Вмешиваться. Как будто ждал, что кино, наконец, снимут с паузы и этот адский котел забурлит.
Но ничего не происходило.
Аркас подошел к Максиме. Ее рот был перекошен, белые зубы оскалены. Глаза пытались смотреть на того, кто полз следом.
Никас склонился над ней.
— Гав!
Он отшатнулся.
Максиме легко высвободилась из хватки, волокущего ее убийцы. Она сияла, глядя на реакцию Никаса. Потянулась, хрустнув позвонками, а потом с ненавистью ударила замершего негативного лидера Рукой Одиночества. Так, что у существа отвалилась голова. Темный оскаленный кочан ударился о стену и глухо состукал по полу.
— Пидрила, — резюмировала она. — Привет, Никас. Мой самый преданный враг.
— Ты… — выдавил тот. — Это… Все что здесь происходит…
Пророк молчала, глядя на него исподлобья, как волчица.
— Так все и было?
— Я не знаю, — женщина отвернулась.
— Ты же мне об этом рассказывала в кафе. Точно, об этом!
— Я придумывала на ходу, — сказала Максиме. — Мне так казалось. Я не понимаю, почему это место тут появилось. И как я в него попала. Я не уверена, что все это правда.
— И насчет него? — Никас указал на израненного человека, который полз, несмотря, на ужасные раны. — Его ты должна была запомнить! Ты только посмотри на него, он…
— Я провела над ним больше всего времени, — мрачно проговорила Максиме. — Мне показалось… На мгновенье мне почудилось, что я знаю его. Что мы были близки. Любили друг друга. Но потом, я поймала себя на том, что выдумываю. Страсть, Никас, подхватывает расхожие мотивы и мгновенно раскручивает их. А если ты хочешь вспомнить, если тебя даже не нужно уговаривать, она способна подсунуть любую фальшивку, а ты и ухом не поведешь. Но так нельзя. Я говорю, что знаю. Я не помню именно этих событий. Людей. Единственное, что я помню — наверху. На крыше.
Она указала на покрытый трещинами потолок.
Аркас взял ее за плечо. Максиме удивленно взглянула на него.
— Тогда идем туда.
Крыша была усыпана металлическими обломками. Горели бензиновые лужи. Посреди посадочного кольца пылал синий с белым вертолет. Огонь, пирующий на его измятых боках, пытался слизать знак красного креста.
— Вот, — сказала Максиме. — Лазарь. Его я помню. Помню, что он погиб, но не знаю как.
— Погиб, — повторил Никас. — Словно о человеке говоришь. Ты врешь мне, Максиме. И на корабле, и в кафе, ты говорила, что помнишь, как спасала людей. Ты работала здесь. Вывозила раненых с передовой в этот госпиталь. А потом война добралась сюда и жестокие люди, решили, что не потерпят места, которое не дает их врагам умереть. Так?
Женщина молчала.
— А тот мужчина внизу — твой лучший друг, — продолжал Никас. — Ближайший друг. Его толкало вперед очень сильное чувство. Возможно, ты не хочешь вспоминать его, потому что именно он взорвал Лазаря. Ему пообещали, что тебя не тронут. И он поверил. Ему был ненавистен этот вертолет, потому что ты постоянно улетала на нем в такое пекло, которое ему и не снилось. Зато он видел тех, кого ты привозила. И я видел. В палатах под нами. Безногие, безрукие, обожженные бедолаги, покрытые трубками и катетерами, дышащие белыми искусственными легкими. Он не знал, вернешься ты или нет. Никогда не знал.
— Я вернулась, — сдержанно произнесла Максиме, но глаза ее сверкали. Она повернулась к Никасу и надвинулась, чуть наступив на его ступню своей ногой в шлепанце. — Вернулась. Для того, что бы он потерял меня навсегда. Я же говорю, Никас: нас научили, как работает любовь. Есть нотная грамота, где записаны все ля-би-моли. Мы охотно верим тем, кто хорошо к нам относится, чтобы потом выяснить, что любят не нас. А личное спокойствие и комфорт. Любят не тебя, не личность, которой ты являешься. Любят состояния, которые с тобой связаны. Нас обманывает страсть.
— Набор эмоциональных состояний и есть наше представление о человеке, — сказал Никас, выдерживая ее взгляд. — Не все способны смотреть дальше.
— Он знал, что для меня значит этот вертолет! — заорала Максиме. — Знал и совершил такое!
Никас схватил ее и прижал к себе.
— Вертолет, — процедил он. — А люди?
— А что люди?! — вскричала Максиме еще громче. — Для чего я их спасала? А?! Что бы их латали и снова отправляли на убой? Всех кого я спасла, так или иначе убили! Я вертела колеса, вращающие гигантскую шестерню, которая ни к чему не была подключена! Я любила их как детей, а они уходили, чтобы умереть! Все до одного! Ради страны, ради свободы, ради великого лидера! Жирной полоумной обезьяны, которая построила дворец на костях, набила его рабынями и ананасами! А, Никас, драть бы тебя в три прогиба с твоими внезапными озарениями! Какой ты у нас, проницательный, оказывается, сраный хаваль!
Она оттолкнула его Рукой Одиночества. Журналист почувствовал острый, внезапный холод и оказался на бетоне.
— А я так хотела остаться злодеем без прошлого! — Максиме грустно улыбнулась. — Но оказалась здесь и все, сука, вспомнила. Откуда взялось это место?! Неужто Девел оставил его, чтоб подстраховаться еще раз? Ему мало было часов? Мало было тебя?! — взвизгнула она.
— Честно говоря, мне немного подсказали, — Никас поднялся и потрепал себя по левому уху. — Я, конечно, кое-что понял сам, но никогда не догадался бы, что тот тип взорвал Лазаря. Некрасивый поступок, я согласен. Кроме того, ты не упомянула, что, на самом деле, купила Лазаря на свои сбережения.
Максиме смотрела на него, как на сумасшедшего.
Тогда ухо Никаса пропало, и между женщиной и мужчиной возник призрак до боли похожий на одного из них.
— Это что еще такое? — прошипела Максиме.
— Твоя совесть, — произнес призрак. — Ты уже забыла про меня? И, правда, куда удобнее быть чудовищем, когда добровольно отказался от стыда.
Внизу снова завыл, загрохотал Геноцид. Здание качнулось, по нему прошла зловещая вибрация, как по шкуре умирающего животного.
— Ты так ненавидела их, — сказала Совесть. — Но взяла их оружие. Сама стала как они.
— Неправда! — отмахнулась Максиме. Она была не на шутку встревожена. — Они использовали его, чтобы править! Я хочу, чтобы он принес всем покой!
— Покоя не будет, — вмешался Никас. — Ты не успеешь уничтожить все. Одиночество погубит тебя раньше, какой бы сильной ты ни была.
— Я справлюсь, — тихо сказала Максиме.
— В любом случае, люди же не перестанут мыслить, — увещевал Никас. — За твоей спиной будут постоянно появляться новые миры, которые…
— Люди, наполненные негативными страстями, не мыслят! — крикнула Максиме. — Они ничего не создают! Когда негатив полностью заполнит Многомирье, часть умрет от психологического шока. Часть покончит с собой или убьет ближнего. А часть перегорит, перестанет чувствовать что-либо. Власть страстей над нами закончиться. Останется только разум.
— И сколько же людей погибнет? — наступала Совесть. — Ты готова пожертвовать ими?
— Да, — без колебания ответила пророк. — Так нужно.
— Но дети оставшихся в живых будут такими же, как их родители когда-то, — рассудил Аркас. — Все начнется заново.
— Вы меня не слушаете, — покачала головой Максиме. — Выжившая часть людей будет сама по себе мало подвержена страстям. Именно поэтому они и останутся в здравом уме. И передадут это качество своим детям, усилив его. Пока негатив будет пожирать сам себя, пока Многомирье будет возвращаться к состоянию нейтралитета, люди вовсе избавятся от генов, которые делают их чувствительными к страстям, чтобы выжить.
— Откуда ты это знаешь? — спросила Совесть. — Кто тебе это сказал?
Пророк подняла Руку Одиночества и указала себе на грудь.
— А ему это зачем? — не поверил Никас. — Для него это смертный приговор!
— Оно не боится смерти, — сказала Максиме. — Я научилась понимать его. Его разум как у ребенка, Одиночество не понимает последствий своих ответов. Оно появилось, когда нервная система какой-то несчастной обезьяны стала достаточно сложной, чтобы она смогла соприкоснуться со страстями. Первое, что поняла эта странная мартышка: я одна. Вокруг меня сородичи, такие же как я, но именно это и доказывает, что я одна. Я отделена от них и нет никакого способа нам слиться воедино. Разумеется, она не говорила это про себя. Это был, скорее, новый инстинкт. Одиночество — это инстинкт. Сочетание страсти и древней материальной традиции размножаться. Когда разделилась первая клетка, она дала начало этой катастрофе. Целое — стало множеством. Именно поэтому Одиночество существует в двух мирах одновременно. Как и Великая Гидра основных потребностей.
— И оно само тебе все это рассказало? — упавшим голосом спросил Никас.
Пророк кивнула.
— И много еще чего. К сожалению, даже оно не знает другого способа ослабить себя.
— Значит, тебя не переубедить? — Совесть приблизилась к хозяйке. — Никас, я задержу ее, но ненадолго. Успей сделать то, что должен.
С этими словами сущность бросилась на хозяйку и исчезла в ней. Та покачнулась, ее лицо приняло выражение испуга и сильного замешательства. Геноцид внизу закончил терзать здание. Ухая ломающимися стенами, оно начало крениться в сторону. Максиме, все еще не пришедшая в себя, успела прошептать: «что я наделала». Она вцепилась Рукой Одиночества в бетон, глядя вниз, на то, как Никас выпускает клешни Цинизма из спины. Несколько кратких мгновений они смотрели друг другу в глаза. А потом крыша раскололась пополам, разделив их.
На какое-то время они ослепли из-за пыли, поднявшейся кругом серым занавесом. Их понесло куда-то вниз, быстро и угрожающе. Никас упал, его клешни бесполезно цеплялись за обломки и глыбы. Они накрыли его, пытаясь растереть в кашу. Но он расшвырял изломанные плиты быстрее, чем они перестали скрежетать и буйствовать. Вокруг еще катилось, падало и трескалось, а Никас уже бежал сквозь хаос.
Из пыли вынырнула голова Геноцида. Человек, не останавливаясь, врезал по ней тремя негативными кулаками. Чугун гулко откликнулся, из единственного глаза полыхнуло огнем. Потом эта неповоротливая махина сделала рывок, который невозможно было ни предсказать, ни уйти от него. Огромный локоть теснил журналиста назад. Тот упирался нижними клешнями в землю, а верхними давил от себя.
— Пусти меня к ней! — хрипел Никас.
— Ты не достоин даже смотреть на нее!
Они вырвались из пылевого облака. Аркас, понимая, что ему не совладать с остатками силы Геноцида, позволил тому подмять себя. Локоть ушел дальше, а человек схватился за плечо титана и пополз по нему на спину. Тот разочарованно охнул, и попытался перекатиться. Но Аркас шнырял по нему как крохотная полевка по телу быка. В исступлении Геноцид, начал бить самого себя, пытаясь смахнуть человека. После каждого удара он злился все сильнее, боль распаляла печи внутри него. Гнев на неукротимую малявку, гнев на то, что ему не дали уничтожить Крепость лично, гнев на то, что жизнь все еще не была искоренена, гнев на то, что хозяйка снова ушла.
Гнев, гнев, гнев!
Ослабленный схваткой с Все и ЛПВВ, а так же самоубийственной атакой Солнышка, Геноцид терял остатки самообладания. Огонь внутри него обратился сам на себя, как это бывало всегда. Геноцид, столп истинного зла, убивал других и себя одновременно. Неуязвимый, он был обречен гибнуть раз за разом от собственной силы. Это была его вечная участь. Темная ирония.
Разумеется, он воскреснет. Память о нем слишком сильна. Снова спутанный цепями, титан будет ждать освобождения. Люто ненавидя Многомирье и жизнь, во всех ее проявлениях. Но, даже погибая, заберет с собой всех, кого сможет.
На его груди появился циферблат.
00:30
00:29
00:28…
— Я уничтожу жизнь!
Никас замер. Крепость. Мы все еще где-то рядом. Какой силы будет взрыв? Котожрица. Воля. Нет! Он бросился к циферблату, понимая, что все бесполезно. Механизмы внутри этой безумной твари ему неведомы. Даже если он разорвет чугунную грудь, где гарантия, что это поможет?
Максиме может приказать ему.
Но где она?
Он соскочил с ревущего титана и побежал обратно в пыль. Аркас тщетно рыскал среди развалин. Времени было слишком мало. Она могла быть где угодно. За сто миров отсюда. Сбежала, чтобы закончить начатое. Может быть, уже держит за горло Волю. А он застрял здесь, вместе с окончательно спятившим Геноцидом, готовым взорваться в любой момент. Никас останется в пустоте, неспособный найти выход в другой мир.
Из-за воротника выползла бабочка.
Она полетела куда-то, быстро махая крылышками, и Аркас последовал за ней. Только благодаря мельтешению насекомого, он смог увидеть выход среди перекошенных руин. Разлом в реальности.
— Вот черт!
Никас замедлился, но только на мгновение. И ринулся внутрь.
00:05
00:04
00:03
00:02
00:01
Чугунное тело покрылось вулканическими соплами. Оно раздулось, выплескивая из себя волны магмы и огня. Ядерные боеголовки выступали на поверхности как пот. В последнем крике слышался гнев, но и ликование. После него, по телу Геноцида прошла единственная красная искра.
Необозримая часть Многомирья, включая Крепость Воли, была стерта вспышкой раскаленной ненависти. Исчезла так, словно никогда не существовала.
Никас упал на растрескавшийся асфальт. Вскочил, носком ботинка разметав пепел, ползущий на космическом ветру. Путь встретил его мертвой линией, ветхой от ям и трещин. Теперь он не вел никуда. Забытая тропа посреди вымершего леса. Никас чувствовал растущую внутри пустоту. Крепость уничтожена, понял он. Почувствовал. Канатики скрепляющие его сердце — разорвались. У него не осталось ни надежды, ни воли, ни любви. Максиме добилась своего.
— Теперь ты можешь уйти, — сказала она устало.
Никас поднял взгляд. Пророк стояла возле двери. Его двери. Темной, железной. Щелкнули бесконечные замки. Она распахнулась, покачиваясь на ветру. Журналист увидел свою прихожую. Упавшую стойку для обуви. Двери в санузел. Поворот коридора на кухню.
— Мне жаль, что для тебя все так закончилось, — Максиме прятала взгляд, хотя всегда смотрела прямо. — Понимаешь, Воля все равно была обречена. Что бы вы ни предприняли. Невозможно бороться с негативом на истощение. Он всегда побеждает, потому что его больше. Признаюсь, я была неуверенна насчет тебя. Ты выбирался из всех моих ловушек. Я подумала, что, может быть… Но сейчас это неважно. Ты проиграл. Уходи домой.
Никас заметил, что его руки свисают как плети. Даже лапы негатива, болтаются как уродливые лианы. Он заставил себя сжать кулаки.
— Куда ведет эта дверь?
— Домой, я же сказала. Воля уничтожена, Никас. Все твои «друзья» — рассредоточены. Ты проиграл.
Аркас заскрипел зубами. Он почти закричал, что-то бессвязное, полное горечи и сожаления, но смог сдержатся.
— Уходи домой!
— У меня нет дома! — рявкнул журналист. — Я забыл его. Максиме, ты сама сказала, что я выбирался из всех ловушек. Насколько, думаешь, я успел поглупеть, чтобы попасться в настолько очевидную?
— Ты попадешь в место, где тебя будет ждать вечная радость, — проговорила женщина спокойно. В этом она не обманывала. — Целая страта только для тебя. Время там будет идти так, что ты проведешь вечность в наслаждении. Даже когда негатив уничтожит твое убежище, ты ничего не заметишь. Ты будешь веками летать и смеяться. Там будет Котожрица, которая заманила тебя на светлую сторону своими сиськами. Кто угодно.
— А ты? — спросил Никас, начиная приближаться.
— Надеюсь, что нет, — серьезно сказала Максиме. — Для твоего же блага, надеюсь, что меня там не будет. Даже мой призрак не удержится от разрушения.
— Если я не получу, что захочу, зачем мне такой мир?
Аркас подошел к ней вплотную. Краем глаза он глядел в прихожую. Она была как настоящая. Даже запахи. У каждой прихожей есть свой, неповторимый запах, как и у всей квартиры. Внутри шевельнулось желание сделать шаг влево и нырнуть внутрь. Затеряться в покое. Нырнуть под землю. И чтоб сверху насыпали еще больше.
Он сделал шаг влево.
Поймал осторожный взгляд Максиме.
Взялся за дверь.
Увернулся от удара ногой.
Оттолкнул Пророка.
Захлопнул дверь так, что вся иллюзия раскололась как мозаика.
— Как ты мне надоел! — воскликнула Максиме. — Что тебе нужно?! Нет буквально никакого способа, что-то изменить! Даже если ты заберешь у меня Одиночество, ты не сможешь прожить достаточно долго, чтобы появился кто-то подобный Девелу!
— Мы дождемся его вместе.
Они молчали, глядя друг на друга.
— Что ты сказал? — медленно спросила Максиме.
— Я разделю Одиночество с тобой, — объяснил Никас. — Раньше во Многомирье не находилось больше одного человека одновременно. Но теперь мы можем попробовать разделить его сущность. Нам обоим будет легче нести всего половину.
— Что ты несешь? — изумилась Максиме. Она вдруг расхохоталась. — С чего ты взял, что это сработает? Никас, пойми, Одиночество не делиться на дроби. Оно всегда — единое целое. Начало и конец. Замкнутый цикл. В каждом человеке рождается его маленькая копия, как только он начинает дышать. И как делиться им, если в другом человеке есть точно такое же зерно безнадежности? Обмениваться Одиночеством, говорить о нем, бесполезно, его количество останется прежним. Можно нагрузить кого-то своим. Чувствовать себя свободнее, зная, что человек зависим от тебя. Наслаждаться его попытками обратить на себя внимание. Снисходительно позволять ему быть рядом. Это подло, мерзко, жестоко. Можно предаться мечтам о высшем существе, которое всегда с тобой. Это сделает тебя ревнивым и нетерпимым. Можно заесть, забить Одиночество материализмом. Мертвая душа ничего не чувствует, ведь так? Есть еще те, кто выпрашивает сладкие пилюли внимания, чтобы облегчить боль. Ты видел их всех. И знаешь, что ни один из способов не работает. Рука Одиночества держит нас крепко.
— Есть еще забота, — сказал Никас. — Котожрица… — внутри у него резануло зубчатым ножом, — смогла найти средство, просто ухаживая за кошками.
— Нет, — отрезала Максиме. — И это бесполезно. Прячась от собственных амбиций, чтобы Одиночество не могло грызть их, мы становимся трусами. Никас! Признаю, сначала я просто желала мести. Хотела утопить всех в негативе, который унес мою жизнь. Но потом я обрела идею. Поняла, что явилось причиной случившегося со мной. Я хочу избавить нас от страстей! Это ослабит Одиночество, сделает его пассивным без своей половины в Многомирье. Страсти перестанут грызть друг друга. Мы перестанем грызть друг друга. Да, это превратит людей в хладнокровных роботов, которые перестанут мечтать, а Многомирье в белый лист, в котором будут появляться лишь прямые линии, но сколько нам еще унижаться перед этой тварью внутри, раз за разом отдавая ей все самое лучшее? Унижаться, пытаясь найти так называемую любовь. Унижаться, ожидая внимания. Унижаться, отказываясь от собственных желаний. Только для того, чтобы пришла толпа боевиков, которым приказали уничтожить все, что тебе дорого.
Максиме нервно смахнула слезу с щеки.
— Что ж, — сказал Никас, — выходит, что я его защитник.
Глаза женщины расширились.
— Я защитник Одиночества и страстей, — проговорил Никас негромко. — Я благодарен тебе за то, что ты обошлась со мной так терпимо, хотя могла просто задушить во сне. Все-таки, ты хороший человек. Но я не могу отступить, даже зная, что жив лишь потому, что ты меня… жалеешь, наверное. Понимаешь, что я случайный очевидец. Раньше я таким и был. Но я путешествовал по Многомирью и видел, насколько оно разнообразно, хоть и наполнено мраком. А ведь я не узнал, наверное, и тысячной доли. Я не хочу, чтобы все, что было создано миллиардами людей, было уничтожено. Извини, я просто не могу позволить, чтобы ты решала за всех, как бы благородны не были твои намерения. И не потому, что я герой, а просто в моем крохотном мозгу не укладывается, что всего этого может не стать. Все во мне против такого конца.
Никас расправил клешни Цинизма, став странным, черным олицетворением солнца. Максиме грустно улыбнулась и подняла не законченный локоть. Его тут же продолжила Рука Одиночества. Призрачная и плотная одновременно, холодная, пронизанная темно-синими и черными канальцами.
Они молча ринулись навстречу друг другу.
Все Многомирье смотрело. Звезды-глаза не моргали, боясь пропустить решающий момент. Космический ветер, — дыхание, — стал быстрым, треплющим. Из пугающей пустоты прилетали странные эфемерные сущности. Туманности приблизились, калейдоскопом сменяясь на фоне. Даже люди, все люди, что было их на земле, неосознанно присутствовали здесь крохотными светлячками, вспыхивающими на границе зрения. Осколок пути стал узкой, длинной ареной, которая предлагала только одно: беспощадную лобовую атаку.
Они двигались как две молнии, слишком возбужденные, чтобы замедлится. Никас юлил, стараясь не расстаться с лапами, а Максиме буквально окружила его со всех сторон в одиночку, не давая выйти из боя.
Она настигла его, поймала ударом, от которого нельзя было сбежать, только пересилить. Пророк надавила на меч. Черные лапы пытались удержать грубое лезвие. Дуэт человека и Цинизма рычал от напряжения, эмаль на его зубах трескалась. Рука Одиночества была ошеломляюще сильна.
Клинок Насилия вырвался из хватки Никаса. Тот успел нырнуть вправо. Но две его лапы корчились на асфальте, как черви, на которых просыпали соль. Аркас балансировал на краю. Максиме, подняв меч, как пушинку, бросилась к нему. Пришлось нырнуть под удар. Журналист немного занимался фехтованием, но никогда не ходил на курсы противодействия женщине с двухметровым палашом. Сейчас он понял, что одного Цинизма и чувства обреченности, будет недостаточно, чтобы победить. Его постоянно отвлекали горькие мысли о Котожрице. Без Воли, у него исчезало желание сражаться.
Возможно, думал он, Максиме права просто потому, что сильнее. Это всегда было решающим аргументом, разве нет? Что есть у меня? Эгоизм и невежество?
Он услышал тихое кошачье мяуканье.
«Не сдавайся».
«Не сдавайся», — уже совершенно неожиданно произнес полузабытый баритон Девела.
Он увидел Маску. Она была среди изумительных сущностей, роящихся по обе стороны Пути. Ее обрамлял ореол из красных осколков. Это все, что осталось от ЛПВВ, — понял Никас.
«Не сдавайся», — услышал он голос Альфы.
Жуналист ударил по мечу негативным кулаком и выиграл себе спасительный сантиметр, чтобы уйти в сторону. Потом максиме схватила его за ворот живой рукой и так приложила лицом об колено, что он упал на асфальт.
Вот так-то, подумал он. Меня всегда надо подбадривать, как юниора, пытающегося забросить трехочковый после пятидесяти неудачных попыток. Он размазал льющуюся из носа кровь по лицу. А кто подбадривает ее?
Максиме пнула в висок. Не смотря на то, что она была в шлепанцах, Аркас чуть не потерял сознание. Хорошо, что она молчит, подумал он, отползая назад. Господи, как же хорошо, что она молчит. Я во всем хуже ее, ниже, слабее. Но она молчит. Интересно, что бы от меня осталось, если б ее не мучила сейчас совесть?
Проклятье. Мы жили так тысячелетиями. Да, не жили, а скорее выживали. Одиночество отнимало у нас последние крохи самоуважения, затыкало редкие альтруистические позывы, заставляло творить ужасные вещи, сводило с ума. Но ведь мы шли вперед. Часть из нас шла вперед. У нас есть шанс. Помни, Никас, Максиме тоже хотела, чтобы ты победил. Это слышно было в ее голосе. Она специально вела тебя самыми темными землями, чтобы испытать и проверить.
«Докажи, что тебя не интересуют обстоятельства», — прошипел цинизм. — «Просто дерись».
Он пропустил меч мимо себя, а потом, когда тот вонзился в асфальт, с силой вбил его еще глубже. Поднялся, хватаясь за него лапами, остановил правую руку Пророка и ударил в нос.
Она отшатнулась, но не отпустила рукоять. Оружие вырвалось из клина и злобно загудело.
— Ладно, — Максиме коснулась пальцами носа и слизнула кровь. — Пока ничья.
— Ты мне две лапы отрубила, — возразил Никас.
— Боюсь, мне придется отрубить все. А потом забить насмерть. Иначе ты не успокоишься.
— Мы с тобой похожи хотя бы в том, что не можем вовремя остановиться, — констатировал Никас, шмыгая кровавыми соплями. — Но, знаешь, о чем я подумал? Что меня беспокоит? Теперь, когда Воли нет… Насколько тебя хватит? Ты уже чувствуешь, как Оно просыпается?
— Воля, — повторила Максиме. — Я ведь должна была убить ее собственными руками. Это был бы такой эпичный момент. И символичный. «Многомирье зиждиться на символизме». Но этот Геноцид… До сих пор жалею, что освободила его. Ему было насрать на все. Гнусная тварь, — она положила меч на плечо. — Дело не только в этом собирательном образе-жестянке. Есть еще сила характера и принципы. Я справлюсь, Никас. Кроме того, мне бы и двух минут хватило.
— Ты такая грубая, — Никас сложил лапы на груди.
— Перерыв закончен.
Ветер усилился. Он резал глаза Пророка и подталкивал Аркаса в спину. Многомирье помогало ему? Что ж, явно недостаточно. Они сходились, цепляли и ранили друг друга. Звон темных лап, ударяющих в меч, его свирепые ответы, тяжелые хрипы Никаса, глубокое дыхание Максиме. Путь крошился под их ногами. Росли трещины, через которые они обменивались ударами, словно разделенные судьбой. Арена становилась все меньше. Ее части расплывались в пространстве, как льдины подхваченные течением.
Им приходилось сходиться все ближе. У Никаса осталась единственная лапа. Все остальные были отсечены. Его лицо и тело покрывали ссадины от быстрых ударов Максиме. Удар левой у нее был поставлен просто прекрасно.
— Почему ты просто не оглушишь меня рукой Одиночества? — спросил он, стоя на неровном краю асфальта. — Тогда, на крыше мне хватило одного толчка, чтобы полностью потеряться. Меня это не убьет, но…
— Убьет, — Максиме заметно опиралась на меч. — Там на крыше, я прикоснулась к тебе кончиком пальца. Но я не хочу, что бы ты умер так, от его ледяного равнодушия. Как я уже сказала, никто больше не испытает то, что испытала я.
Асфальт между ними снова начал расходится. А ведь им уже оставался крохотный обломок тверди. Никас закричал и перепрыгнул через растущую пустоту. Порок поймала его левой рукой, схватив за предплечье. Они оба закачались на крохотном кусочке тверди, обессиленные, истощенные. Никас прижал Максиме к себе, для устойчивости.
Или для чего-то еще? Он не мог понять, что чувствует к ней. Слишком противоречивые эмоции. Все что он знал: они стали вынужденными попутчиками. Двумя людьми, запертыми в одном купе, которые говорят о том, что видят в окне. Он был человеком, пытавшимся найти новое начало, она — стремящаяся к абсолютному концу. Никас злился на нее. За упорство. И одновременно восхищался им. Боялся, но понимал. Хотел одолеть и не хотел убивать. Не было середины. Не было компромисса. Не было счастливого финала.
— Ну, — выдохнул журналист, положив подбородок на короткие колючие волосы вражеской макушки. — И что теперь?
— Теперь, — тихо сказала Максиме, — мы упадем.
Под ними разверзлось Многомирье.
Это было падение, которое ощущалось как невесомость. Никас не мог этого понять, но ему хватало и того, что не сходил с ума вестибулярный аппарат. Он отдыхал. Максиме тоже расслабилась. Аркас крепко прижимал ее к себе. Врага нужно держать поближе, ведь так? Она обхватила его талию одной рукой. А Рукой Одиночества вращала меч так, словно дирижировала неслышной музыкой. Космический ветер овевал их как медленное течение молочной реки, в которой они занимались любовью.
— Почему ты тогда пришла на реку? — спросил Никас шепотом. И даже так, в абсолютной тишине космоса, прозвучало громче, чем ему хотелось.
— Мне нравилось это место, — ответила Максиме. — Я любила жевать пастилу.
— Я так и знал.
Максиме подняла голову и посмотрела на него. Он попытался найти в ее глазах хотя бы намек на то, что она может сдаться. Ничего.
— Максиме, отдай его мне.
Она молчала. Смотрела, не моргая, и в глазах ее плыли созвездия. Миры. Истории.
— Слушай, Никас.
— Что?
— Если бы твое сознание переместили в другое тело, как бы ты доказал, что ты, это ты?
Аркас удивился.
— Ну, я, даже не знаю. Перечислил бы особые воспоминания, которые могли быть только у меня.
— Возможно. Но что делать, если ты отказался от памяти. Отказался от того, кем был. Стал полной своей противоположностью. Что делать тогда? Мне остается только действовать как раньше. А я всегда шла до конца. Всегда побеждала обстоятельства. Один раз — да, они одолели меня. Но никогда больше. Слышишь? Никогда. Я — это все еще я.
Никас отвел взгляд.
— Ты расстроился?
— Я не хочу. Не хочу чтоб все заканчивалось так. Я никогда не отпущу тебя.
Внутри него Цинизм заскрипел клыками от отвращения.
— Я надеялся…
— Никас, — шепнула она. — Посмотри на меня. Пожалуйста, посмотри.
Как только он повернул лицо обратно, стало видно слезы, застилающие глаза.
— Хватит мучить себя надеждами. Я не для того убила ее, чтобы люди продолжали избивать себя этими: «вдруг она вернется», «может в этот раз у меня получится», «рассчитываю, что это произойдет». Хоть раз в жизни позволь себе полную безнадежность.
Она прижалась лбом к его подбородку. Лоб был горячим, словно нагретый солнцем камень на зеленой лужайке.
— Ты не хочешь понимать, что я делала, и никто не хочет. Я хотела, по-настоящему хотела, чтобы человек избавился от этой стаи хищных птиц, страстей, которые клюют, клюют, клюют нас, растаскивают по кусочкам. Что бы он услышал себя за шумом этой галдящей стаи. Люби! Ненавидь! Радуйся! Грусти!
Пророк выпустила меч, и тот поплыл прочь, словно тихоходный дредноут. Рука Одиночества исчезла. Никас взял ее локоть за основание.
— Я давно слышу себя, — тихо сказал он. — Единственная птичка во мне щебечет: нужна. Нужна. Ты нужна мне.
— Дурачок, — она поцеловала его в губы. — Я, кажется, ошибалась насчет тебя. После стольких злоключений ты не сдался. Я у тебя в руках, хотя такого просто не могло быть. Ты что-то согреваешь внутри меня. Отвлекаешь. Ты опасен.
Никас не успел среагировать. Она убрала руку с его талии, прошла секунда, а потом он закричал от жуткой, острейшей в мире боли. Такой же острой, как костяной нож, который Максиме вонзила в его бок. Он легко прошел сквозь выдуманные доспехи.
Она вонзила. И надавила вниз, словно опустила смертельный рычаг.
Крик прекратился. Аркас дернулся и отпустил ее. Он смотрел, губы его дрожали, между ними еще тянулось тонкое сипение. Как будто дух медленно выходил из тела.
— Они спрятали от меня половину, — услышал он, уже не совсем понимая, что означают слова. — Не подумали, что кость я разделила напополам. Стесала половинки о чей-то родовой камень. Срезала волосы и намотала их на рукояти. Не отдам же я, в самом деле, единственное оружие против тебя какой-то истеричной пиявке. Как бы то ни было, прости. Я должна была сделать это сама. Сразу. Но я боялась, что не смогу переступить черту. Убить человека. Сущность — легко. Но человека. Я спасала жизни. Спасала жизни…
Она оттолкнула его. За ней открылся разлом: темный, узкий зрачок.
— Прости меня, Никас, — искренне попросила Максиме. — Знаешь, если б любовь еще существовала, я бы точно в тебя втрескалась. Прощай.
Она спиной влетела в портал и тот закрылся. И даже, если б жил еще какое-то время, журналист не мог бы сделать того же. Он умирал, быстро проваливаясь в небытие. Кровь кружилась вокруг него, масляно поблескивая, словно краска, выплеснутая из банки. Широкая, глубокая рана в боку, растрачивала ее, и река жизни в человеке мелела. Он слышал, как встревожено мяукают кошки.
Ну что за баран, — слабо прорычал Цинизм внутри него. До последнего думал, что она не сделает этого? Медлил. Жалел. Трусил. Теперь все пропало. Я не спасу тебя второй раз. Я тоже слишком ослаб. Мне нужно было держать тебя живым. Тащить вперед. Единственный раз, когда ты мог помочь мне в ответ, ты не сделал этого. Не смог свернуть ей шею, пока вы миловались как лебедушки. Черт бы тебя побрал, Аркас. Черт бы тебя побрал.
Последняя лапа схватилась за костяную рукоять, обмотанную волосами Максиме. Но не смогла вырвать его, обессилев. А потом растаяла. Никаса вырвало кровью. Он обмяк и больше не шевелился.
Бабочка, как всегда, появилась на нем неожиданно. Она ползала вокруг раны, пробуя ее хоботком, и шевелила крылышками. Пыталась создать почти невероятный случай самозаживления такой интенсивности, что шанс его был за гранью возможностей и понимания даже самой Бабочки. Чья сущность состояла из случайных чисел, каждая комбинация которых когда-нибудь да выпадала.
Но не сейчас.
Бабочка остановилась. Ее могущества, распространяемого даже на Материю, не хватало. Крылья медленно опустились и замерли. Никас не дышал. Его бледное, посеревшее лицо словно уменьшилось. Стало посмертной маской жившего недавно человека.
Он ушел.
Я спасала людей.
Я спасала людей.
Я спасала людей…
Ради научного интереса, Никас, однажды, посетил кенийского колдуна. Тот сидел в фанерном вигваме, в окружении грязных кружек, грязных тарелок, грязных свечей и грязных перьев, на полу, усыпанном кофейным зерном. И глядел в маленькое, но очень грязное ведро. Там пузырилась какая-то забродившая темно-красная жидкость. Возможно, кровь, смешанная с каким-то самодельным алкоголем. Никас подумал, что это была кровь не из суеверности, а просто рядом с колдуном на грязной циновке лежало три обезглавленных птицы.
Говорили, что колдун этот владеет сознанием людей, искусен в зомбировании и поднял уже десятки трупов. Все они служили ему. Убивали конкурентов, приносили еду, возможно, даже работали и подкидывали старику денег. Различных неверующих, туристов и зевак, колдун приглашал на сеансы глубокого гипноза. Без зомбирования. Никас решил, что, раз его не заставят потом работать курьером, можно попробовать и такой аттракцион. Сделать несколько фотографий, возможно, написать небольшую статью.
Он предстал перед старым, высохшим человеком, одетым в оранжевую тунику, расписанную этническими узорами, всю в разноцветных камушках и украшенную костями мелких животных. Лицо колдуна походило на морду черепахи. Такое же холодное, безразличное, всезнающее. Он совершал какие-то пассы руками, бормотал в ведро, поднимая его ко рту, и, сохраняя положение головы, все смотрел и смотрел на журналиста глазами рептилии. Никас в это время думал о том, что на земляном полу вот бегают какие-то жучки. И надо бы потом…
А потом он обнаружил себя на рынке, возле лавки мороженщика. Он ел из маленькой глиняной миски холодный деликатес, глядя на то, как чернокожие женщины выбирают себе ткани у мрачного, несговорчивого торговца, норовящего поднять цену.
Никас инстинктивно потянулся к камере: она на месте, весит на шее и ждет. Кошелек. На месте. Внутри не хватало ровно той суммы, которую назначил колдун и мелочи за мороженое.
Тогда он был сильно впечатлен. Хотя и не поверил до конца. Старик мог обмануть его сотней разных способов. Но сейчас, Аркас понимал, что Максиме парализовала его взглядом, как кролика. Она была настолько возбуждена, оглушена борьбой спасителя и убийцы внутри себя, что на время лишила рассудка их обоих.
В отличие от прошлого раза, он помнил все, что произошло. Его лучшая подруга вынула из хламиды костяной нож. А потом ударила, но не в него, а по касательной, разодрав Никасу бок. Выражение ее прекрасных глаз в этот момент было совершенно безумным. Никас мог поклясться, что видел в них все то, что она внушила себе. Она убила его, извинилась, сбежала. А потом были слова Цинизма, попытки бабочки воскресить скрюченное тело и водовороты крови.
Нож, который не смог вынуть Цинизм, на самом деле застрял в костюме Никаса. Тот достал его, ощутив обжигающий холод рукояти. Журналиста замутило от одного вида этой отвратительной штуковины.
«Она съезжает с катушек» — сказал Цинизм. «Совесть не дала ей убить тебя. Но Максиме уверена, что ты мертв. Ударь ее этим оружием в спину и забери Одиночество».
— Заткнись! — крикнул Никас. — Заткнись, ублюдок, заткнись! Как я могу убить ее, да еще и в спину, если она довела себя до помешательства, чтобы не сделать того же со мной?!
Цинизм не ответил, но легче от этого не стало. Максиме не остановить по-другому. Спазм совести, это не та причина, которую можно назвать уважительной для отступления. Только не сейчас. Ты должен сделать это ради тех, кто еще чувствует. Создает. Ищет. Возможно Многомирье однажды погибнет само по себе, как и Материя. Но, пока этого не случилось, каждый новый день, это десятки новых миров, которые заслуживают быть живыми.
Максиме.
Ты не права лишь в одном. Что не оставляешь нам ни единого шанса. Это слишком жестоко.
Аркас представил как однажды, в городе кошек, по обитым бархатом улицам, пройдет одинокий образ. Кошки-стражники, спящие то тут, то там, навострят уши, еще не проснувшись. А потом откроют глаза и резко вскинут острые мордочки, толстые мордочки, широкие мордочки. Кто это? Кто посмел явиться в наши владения? Это будет Котожрица. Немного другая, отличающаяся от той, что запомнил Никас. Мелкие детали будут рознить ее с девушкой, делившей с ним последние часы перед сражением. Она вряд ли будет помнить об этом. Но это не так важно.
На главной площади зашевелится Архикот. Он встанет ото сна, присядет на огромную пушистую попу и начнет неторопливо вылизывать лапы, ожидая. На его макушке будет Шу-шу. Она станет мяукать и беспокоится. Топтаться по голове хранителя. И тот склонится, чтобы дать ей спрыгнуть. Кошечка побежит среди просыпающихся собратьев. Они, недоуменно, но азартно последуют за ней. И где-то, посреди коробок и домиков, Шу-шу и новая Котожрица встретятся. Кошка замяукает еще громче и запрыгнет на протянутые руки. А потом лизнет девушку прямо в улыбку, подтверждая право Котожрицы и дальше славить кошек.
Никас улыбнулся.
По его лицу пробежала Бабочка. Отвратительное ощущение. Ему пришлось открыть глаза. Насекомое слетело на приборную панель автомобиля. Оно ползало вокруг экрана навигатора, намекая, чтобы человек поскорее задал пункт назначения. Тот вздохнул и назвал имя.
Спящий солнечный мир наполнял тихий звук поющего рожка. В густой траве что-то шуршало и посвистывало, словно игрушка-пищалка. Деревья шумели, раскачиваясь. С древних стволов сыпались чешуйки коры, увядшие иголки-трубочки, шарики засохшего сока. Они попадали в прозрачные ручьи, которые уносили их в даль, неизвестную здесь.
В море.
На берегу его, рядом с каменным маяком, стоящим в стороне, словно безмолвный свидетель, собрались жители этого мира. Те, кто не хотел уходить до последнего. Несколько тысяч, не больше. Красивые, высокие, краснокожие гуманоиды, укрытые шкурами животных. Глубоко под капюшонами они прятали слезы от родных. Нельзя было печалиться сейчас. Поэтому они пили, ели и смеялись. Они разрисовали себя красками из глины, ягодного сока и крови животных. Как и многие народы до них, объяснились друг другу в любви в последний раз, простили врагов и пообещали встретиться где-то еще. В иных землях, при иных обстоятельствах.
На гальке перед ними лежали примитивные лодки, но сейчас они были не нужны. Не сговариваясь, следуя за первыми смельчаками, люди поднимались и шли к накатывающим волнам. Заходя все глубже, они вздымали руки вверх, прощаясь с солнцем, а то, к сожалению, не могло ответить. Но оно старалось согреть их в пути на холодное дно. Светило ярко и успокаивающе.
«Жаль, что ты не можешь последовать за нами», — говорили люди.
Они скрывались в воде, один за другим. Целыми семьями, общинами, племенами. Пока на берегу не осталось никого. Только следы костров, косточки, оставшиеся от пира, и пустые бурдюки.
Не осталось никого.
Кроме двух фигур в звериных шкурах.
Одна из них сидела почти у самой воды. Как будто в последний момент передумала уходить из жизни перед надвигающимся концом света. Вода, нежно касаясь ног, подхватила заранее снятые шлепанцы и утащила за собой, словно шкодливый вор.
— Черт, — сказала Максиме, снимая с себя маскировку. — Как же я теперь босиком-то?
Она посмотрела на маяк. Красивая башня, сложенная из глыб, проложенных мелкой галькой. И все это скреплено натуральным цементом из глины и козьих какашек. Или чего-то такого. На ее вершине сложены дрова. Они должны гореть в ночи.
Максиме утерла набежавшую слезу.
Она помахала вслед ушедшим. А потом начала плакать. Она плакала долго, повторяя:
— Я спасала людей. Прости, Никас. Прости. Так было нужно.
Горе оглушило ее. Слезы сделали незрячей. В такие моменты, как сейчас, увидев исход, она становилось совершенно беззащитной.
Второй человек, не покинувший берег со всеми, находился позади. Сидел у догорающего костерка. Максиме так и не обернулась, поэтому не знала о нем. Тот уже встал и приближался. Тихо, неторопливо. Под капюшоном с пастью хищника, горели голубые глаза.
Он выслеживал ее так долго, полагаясь на удачу, даруемую Бабочкой. Шел попятам, выжидая, прячась среди негатива, который принимал охотника как брата из-за Цинизма. Жизнь его стала тихим преследованием и созерцанием уничтоженных миров, превращенных в нейтральную энергию страстей. Охотник пытался найти слабое место. Осторожно оценивал шансы. Приближался и отступал. Сколько прошло времени? Он не знал. Сколько минуло миров? Охотник сбился со счета.
Негатив опустошил его. Запрещая себе мыслить, чтоб не сойти с ума, он смог удержать тонкую скорлупу рассудка в целости. Но места под ней осталось только для одной картинки.
Со временем он заметил, что, иногда, очень редко, Пророк разрешает себе провести время в некоторых обреченных мирах. Она жила с его аборигенами, пока те готовились к массовому самоубийству. А потом провожала их, оставаясь одна. Охотник не пытался понять эти поступки. Было ли это попыткой наказать себя, лично увидеть, какие беды несет темный крестовый поход? Или просто желанием побыть в тишине и покое? Возможность излить свои чувства?
Неважно.
Это был шанс.
Она всегда оставалась одна в такие моменты. Три раза охотник наблюдал за этим ритуалом, и три раза осторожничал, отступая. Не решаясь. Но он больше не мог идти. Не мог прятаться в негативе. Устал повторять про себя: «остановить, остановить, остановить».
Никас подошел почти вплотную. Опустился на колени. А потом черная лапа резко схватила женщину за макушку, запрокинула голову, и тогда уже бледная человеческая рука вонзила нож в правый, раскрывшийся от изумления глаз. По самую рукоять, так что острие царапнуло внутреннюю стенку черепа.
Слезы смешались с кровью.
Никас положил голову Максиме себе на колени. И даже сейчас она боролась, отказывалась умирать, отказывалась покориться. Слабеющими пальцами она хватала его здоровой рукой за подбородок, шею, шарила перед собой, словно падала и хотела зацепиться за пустоту.
— Ник… Никас. Я же… Как?
Он не отвечал. Смотрел на море. Туда, где исчезла последняя надежда этого мира.
— Тебе будет боль… Больно. Ты… Не понимаешь.
Она смотрела на него уцелевшим глазом. Рука Одиночества появилась на секунду и тронула его щеку. Вместо холода, Никас ощутил тепло. Щека дернулась сама по себе. Потом Рука исчезла.
Максиме, все-таки, сдалась, замерла. Ее несокрушимая воля проиграла циничному расчету. С довольным вздохом, демон покинул Аркаса. Тот вырвал нож из глазницы и с криком выбросил его в море, как мог далеко. А потом, стараясь не смотреть вниз, накрыл лицо женщины снятыми с себя шкурами.
— Я, — прохрипел он, вспоминая как говорить.
Его губы дрожали. Сухие воспалившиеся глаза застыли.
— Я… Никогда… Не отпущу.
Никас закричал. С надломом, скрежетом, ломаясь, теряя крохи самообладания. Испуганные птицы визгливо вторили ему с вершины маяка.
Потом он держал тело за плечи и ждал. Его колотил озноб и нервное истощение. Края хламиды разошлись, открывая темный колодец на груди. Из него медленно, словно птенец из гнезда, показалось Одиночество. Оно смотрело на Никаса, хотя его бесформенная частичка не имела глаз и ничего кроме студенистой плоти. Человек задрожал от накатившего ужаса. Организм упрашивал его бежать, бежать пока слушаются ноги. Но Аркас не послушался, не выпустил Максиме.
Демон, державший в страхе все Многомирье, начал подниматься, выбираясь наружу. Словно дух леса, вырастающий из крохотного орешка. Ширилось его трапециевидное тело, расходились в сторону руки-трубы. Вытаскивая ноги-колонны из Максиме, оно стало таким всеобъемлющим, что невозможно было поверить: как оно могло поместиться в одном человеке. Дыра в груди женщины, пустая, теперь казалась бездонной.
Никас мычал от страха. Но оставался на месте.
Одиночество стояло перед ним, на фоне моря, безголовая громадина, по телу которой пробегали черные волны, словно помехи на экране телевизора. Оно казалось сбитым с толку. Рука, покрытая тысячью пальцев, неуверенно протянулась к телу Пророка. Никас стиснул зубы. На его губах показалась кровь. Чудовище смахнуло шкуры. Залитое красным лицо смотрело в небо.
Черные полосы стали шире, и побежали быстрее, внутри голубоватого тела послышались глухие звуки, щелканье, скрип. Одиночество осторожно забрало тело у Никаса, тот цеплялся за него, но голубые пальцы легко оттолкнули журналиста, угрожая холодом. Сущность держала труп максиме у груди, словно мертвого котенка. Полосы замедлились, искривились. А потом пропали. Тело Одиночества стало абсолютно чистым, как глыба льда из родниковой воды.
Оно проявляло уважение к тому, кто смог жить с ним так долго, сохраняя достоинство и силу характера? К тому, кто отнял его силу. Чье сопротивление не могло сломить, а тело превратить в сосуд горького яда? Возможно, просто забавлялось.
Одиночество взяло лодку, лежащую на берегу и положило туда Максиме. Аккуратно накрыло шкурами и зашло в воду. Оно поставило суденышко на воду. Лодка закачалась на волнах, но держалась уверено. Демон слегка подтолкнул ее. И последнее путешествие Максиме началось.
Оба, Никас и его немезида, долго смотрели вслед уплывающему островку древесины.
— Я так и не спросил, — прошептал Никас, — так и не спросил, как ее звали на самом деле.
Одиночество повернулось к нему. Человек застыл, приоткрыв рот. Вот оно. Сейчас ему предстоит стать новой тюрьмой. Он так много прошел и увидел. И теперь, что он может сказать об этой зловредной страсти?
— Я знаю, — говорил он, быстро, горячо, словно бредил. — Ты — часть нас. Наше жестокое движущее начало. Страх перед тобой толкает людей не только на преступления. Мы творим добро, пусть расчетливо, чтобы укрыться от тебя, созидаем, пусть отчаянно, чтобы спастись от пустоты, общаемся, объединяемся, дышим в унисон! Главное — не спим. Не застываем в тишине полного спокойствия. Ты не можешь быть злом. Ты причиняешь боль, только потому, что мы не в силах вместить твои дары. Потому что малы. Боимся тебя. Я думал, что нам нужно пережить тебя, стать сильнее. Но теперь, мне кажется, что нам нужно научиться пользоваться твоей силой, как Максиме! И пусть, пока мы к этому не готовы, жертвы будут медленно приучать нас к твоему присутствию. Такие как я. Ты ведь поэтому забираешься в нас. Потому что само понимаешь это. Жертвуешь свободой, чтобы не уничтожить тех, кто не готов.
Одиночество внимательно слушало его. В его груди расцвел прекрасный узор, похожий на раскрывшийся глаз.
— Я сделаю все, что смогу, — Никас улыбнулся. — Все. Продержусь достаточно долго, чтобы позитив успел восстановиться. Они найдут кого-то, кто сможет приводить новых жертв.
Перед ним ступили всеобъемлющие ноги.
Никас затаил дыхание.
Одиночество склонилось над ним, заслонив…
Небо…
Море…
Все…