Епископ Игнатий (Брянчанинов) приводит в своих «Аскетических опытах» такой поучительный разговор: «Пимен: Монах должен постоянно иметь в себе плач… Все житие монаха — плач… Плач составляет поучение (душевное делание, душевный подвиг) инока. Я отвечал: Когда я в келии, тогда плач пребывает со мною; если же кто придет ко мне или я выйду из келии, то уже не обретаю его. Пимен: Это оттого, что плач не усвоился тебе, но как бы дан взаймы… Если человек потрудится всеусильно о стяжении плача, то обретает его в служение себе, когда захочет».
Можно долго спорить, какое место на Парнасе русской литературной эмиграции занимает поэт Владимир Смоленский (1901–1961), сравниваемый по звучанию своей лиры с Георгием Ивановым и Борисом Поплавским, а сам называвший первым среди своих учителей Владислава Ходасевича. Эта книга, любовно, но, увы, без должного историко-литературного комментария составленная Виктором Леонидовым, впервые дает полное представление о его поэтическом творческом пути. И она открывает беспримерный опыт усвоения неотвратимого, хотя и отнюдь не монашеского плача в процессе его очищения от случайных житейских наслоений.
Жизненный путь юноши, ставшего белогвардейцем после того, как большевики на его глазах расстреляли отца, выражен с немногословной пронзительностью и эпической емкостью.
Рядом с этим стихотворением — другое, в котором поэт как бы отрывается от своей и поколенческой биографии, где исторический опыт становится поэтической мудростью:
Именно ему (на два года младше Набокова) дано было в своих парижских «Стансах» выразить емкую поэтическую формулу русской культуры. Сначала в «виденье сонном» является архитектура «четырех белых колонн». А в итоге звучание «всей России» целиком претворяется в бытие «ямба торжественного»:
В «Элегии» он формулирует некую меру мировой вертикали: «Пушкинским стихотворением / Пролетает высота». Дано было ему показать и во многом пророческую картину нового мирового порядка, когда «тесной станет земля, как тюрьма», и возобладает «знание», что «ни Бога, ни ада, ни вечности нет».
И все же большая часть стихов Смоленского выражает не эпические, замкнутые или опрокинутые в будущее формулы, а экзистенциальное и истинно диалектическое погружение автора в свои душевные глубины.
То менее, то более острое чувство неотвратимости своей смерти стало для поэта каждодневным личным Апокалипсисом. Выражая его, автор порою впадает в душевное кокетство («Как медленно я умираю…»), порой готов пожертвовать «жалким бессмертьем» за земную «каплю света» (ведь будто бы «пуста / Над миром ледяная высота»), порой отождествляет лежанье в постели с лежаньем в могиле, а порой умудренно заявляет, что «смерти нет» вообще. В итоге возобладало понимание призрачности именно этого, посюстороннего мира.
Невольно вспоминается «нощелюбивая» и «смертелюбивая» лирика «полузабытого, но гениального», по выражению Ю. Лотмана, поэта Семена Боброва, у которого «гроб стал и единицей измерения человеческой жизни, и своеобразным квантом исторического процесса».
Нетрудно заметить, вероятно, невольную преемственность некоторых образов, при всей стилистической, через полтора века, разнице: лиричность Смоленского — ценой отказа от былого эпического космизма («томительный и жалкий звездный свет / Не нужен в темноте существованья»). Смоленский ждет от смерти какого-то последнего земного знания и даже красоты, вопреки трактовке французского философа русского происхождения Владимира Янкелевича, утверждающего «абсолютную апоэтичность» смерти: «Смертью просто-напросто оканчивается существование эмпирической промежуточности. Можно ли такой кризис почувствовать на „собственной шкуре“, можно ли его испытать? Нам приходится умирать, но самой смерти мы не испытываем; самость смерти, последнее пограничное событие, является объектом нового и внезапно обрывающегося опыта». Смоленский выражает не истину сомнения, как С. Бобров, и не истину рассудка, как В. Янкелевич, а истину ясной, в парадоксальности, своей веры.
Но на новой ступени «спокойного, как торжество», отчаяния «даже смерти не ждать — даже чуда». Сердце каменеет, и «последним местом земным», «чтобы сердце согреть ледяное», оказывается уже хорошо прописанная в поэзии (начиная с того же С. Боброва) кабацкая стойка.
А вот эти строки вполне можно назвать парадоксальным апофатическим эмигрантским заветом:
Впрочем, сам поэт, как отмечено выше, обладал опытом ощущения на себе всевидящего и умудряющего Божьего ока. Если в стихотворении «Святой Франциск Ассизский» Смоленский переводит в стихи традиционный богословский опыт: «Надо, чтоб в вере сгорело ненужное знанье», — то в «Ангеле Смерти» (с которым поэт не раз общается в своих стихотворениях) автор в своем обращении к посланнику свыше сам надеется поэтически богословствовать: «Но оставь мне малый срок, мне надо / Богу дописать стихотворенье».
Сам он — написал, оставив это открывающее выход в иные миры чувство «сверхъединственности». В книгу также входят фрагменты «Воспоминаний» и «Мысли о Владиславе Ходасевиче», «проницательном реалисте».