В тот поздний вечер заплаканная Шуркина мать привела в избу неслышную Тоньку, — одни глаза у той дико глядели и не мигали, как у затаившегося зверька. Яшка не пошел, остался в усадьбе с отцом.
Наскоро управившись по двору, мамка напоила Тоньку парным молоком и, не раздеваясь, уложила с собой в кровать, наказав ужинать без нее.
В избе было темно и глухо. Зажгли мутно-зеленую лампадку, поставив ее в чашку возле холодного самовара на столе, как перед образом на божнице. Язычок пламени, беспрестанно колеблясь, чадя, отражался, двоясь, в самоваре, освещая чуть край стола, глиняное блюдо и слабо двигавшиеся руки отца с ложкой и куском хлеба.
— У иконы Христа-спасителя затеплите, — приказала с кровати мамка.
Шурка зажег вторую лампадку, голубую, но светлее не стало, и не для того ее зажгли.
Как все это было щемящим, странно-непонятным, обидным, после лампы-«молнии» с ее белым, ровным светом, затопившим читальню, после громких, необыкновенных разговоров, смеха, веселой сутолоки возле книжного шкафа!
Батя молча похлебал остывших щей, забеленных сметаной, потрогал кривой вилкой картошку на сковородке, есть не стал и молока не выпил, закурил. Он был печален и суров.
Когда Ванятка, макая лепешку в молоко, пролил спросонок блюдце, отец так глянул на растяпу, шевеля тараканьими усами, что Ванятка поскорей убрался на тепленькое местечко, на печь, где он уже побывал за долгий вечер, домовничая.
Шурка грустно думал о том, что теперь ничем не утешишь Петуха. Что они там, в усадьбе, делают сейчас с дядей Родей возле покойницы? Наверное, дедко Василий Апостол принес свечку и, крестясь, читает псалтырь… Прощай, тетя Клавдия, не послушаешь больше твоего ломкого, счастливого голоса, не узнаешь еще чего дорогого из твоей жизни…
Дождавшись, когда Яшкина сестренка уснула, мать встала, растворила квашню на завтра. Шурка светил ей лампадкой. Потом они с отцом шептались в темноте на кровати, и Шурка, лежа на печи возле Ванятки, все слышал.
— Обещалась я Клаве… ребят к себе взять… Возьму.
— Свой, третий, скоро появится.
— Где три, там и пятерым хватит места за столом.
— Да ведь на стол-то еду надобно подавать!
— Подам.
— Из каких запасов?
— Живы будем, и запасы будут.
У Шурки сладко и больно сжималось сердце. Ай, мамка, умница, как здорово, правильно придумала! Конечно, они теперь станут жить вместе — Кишка и Петух. И как это Шурка сам сразу не сообразил, не придумал?
Он не мог сообразить такое, догадаться, потому что помнил, видел отца, который, насупясь, резал в обед хлеб, оделяя всех порядочными кусками, толстыми, оставляя себе ломоть, прорванный ножом. Что же он, батя, теперь будет оставлять себе?
— Еще согласится ли Родион?..
— На войну могут сызнова забрать. Куда он ребят денет?
— Да. Могут… Некуда девать.
Батя вздохнул, долго молчал, потом сказал:
— Прокормимся горшками. Мне бы только глины побольше раздобыть, нажить.
Сердце мужика на печи подскочило, забилось в горле. Мужику хотелось плакать, крикнуть, что он накопает глины, только бы Яшка и Тонька жили у них. Пускай и дядя Родя живет — одной-то семьей веселее… Судорога, сдавив горло, не позволяла выговорить слова, за мужика это сделали другие.
— Накопаю я тебе глины, — решительно проговорила мамка.
Слышно было, как отец тихо рассмеялся.
— Экая ты у меня… больно смелая! Копать глину — не бабье дело. Тяжело. И завалить может яму, не приведи бог… Нет уж, как-никак я сам… Попрошу кого из соседей подсобить — за горшки, они в цене… Найду согласного… Поздно, спи.
Шурка послушался отца и заснул.
Он не сразу привык к тому новому, что его стало окружать дома. Ему было не по себе оттого, что в избе никто не говорил о тете Клавдии, не вспоминал ее, точно тетя Клавдия и не жила на свете.
Но по тому, как у Шуркиной матери не просыхали глаза, как она безответно глядела и ласково-печально разговаривала с Яшкиной сестренкой и самим Петухом, кормила его, когда тот залетал к ним ненадолго, по тому, как кидалась мамка угощать дядю Родю завтраками, обедами и ужинами, если он заглядывал по делам Совета к бате, по тому, как тот схватился за горшки и ранними часами, пока Шурка дрых без задних ног, творил свои чудеса с глиной, превращая зелено-синие комья в плошки, кринки, горшки-ведерники, кулачники, кашники, как он теперь старался не спорить с дядей Родей, соглашался во всем и просто помалкивал вместо возражений, как батя даже Яшку замечал и удостаивал грустно-доброго словечка, — по всему этому Шурка понимал, что он ошибается. Хотя о тете Клавдии старались не говорить, она незримо присутствовала в избе, всегда была со всеми вместе, как бы продолжая жить и работать.
Это ее руки совали Петуху горячую середку пирога с толченой картошкой, гладили по русой головке Тоньку, когда она плакала да и когда не плакала, ласкали мимоходом, между делом. Ее, Клавдии, неустанные, всевидящие очи замечали оторванную почти пуговицу на вороте рубахи дяди Роди и неугомонные пальцы брались за иголку и нитку.
Казалось, даже гончарный круг, обляпанный засохшей глиной, толкали ее неслышные, живые руки и они же удачно, споро обжигали горшки в жаркой печи, складывали в сенях в гору, которая звенела колокольней, обещая хлеб и деньги.
Хуже было, когда Шурка оставался наедине с Яшкой. Он не смел утешить друга, как тот утешал его однажды, когда пришла повестка из волости, что Шуркин батя убит на позиции. Правда ли? Тогда они, Яшка и Шурка, были маленькие, и можно было говорить и выдумывать чего хочется. Сейчас надо утешать иначе, по-взрослому, а взрослых слов не находилось, и неизвестно было, как взрослые утешают друг друга в таком горе. То, что он горько-сладко открыл в своей избе, он не знал, каким образом применить к Яшке. Он даже не смел, как прежде, как недавно уступать в разных важных пустяках. Почуяв, заметив это, Петух наливался гневом и тут же лез драться.
Тяжело было еще в первые дни, когда Тонька, по привычке сидя на печи с богатой питерской куклой и старой, тряпичной, безрукой, принималась плакать.
— Хочу домой, к маме, — твердила она, и синие, широко раскрытые глаза ее дико-вопросительно уставлялись на чужих, точно ждали, верили, что сейчас скажут: «Пойдем». Однако ей этого не говорили, и она уже, кажется, понимала, что никогда не скажут, по плакала и твердила:
— К маме… домой!
— Чем у нас тебе плохо, деточка? — спрашивала Шуркина мать и тянулась пригладить растрепанные льняные волосенки. Тонька не давалась. Худая, голубенькая, она забивалась на печи в уголок, одни васильки синели, темно светились. Тонька плакала громче:
— К ма-аме!..
Шуркина мать, вся в слезах, лезла с трудом, из-за живота, на печь, брала Яшкину сестренку па руки, носила по избе, укачивая, лаская.
— Твоя мама уснула, — шептала она, — уснула…
— Разбужу, — отвечала упрямо Тонька.
— Она уснула… насовсем. Я теперь твоя мама.
— Не надо тебя! — кричала Тонька, вырываясь на пол, заползая под лавку. — Я хочу свою мамку…
— Дурища, ее в землю закопали, на кладбище, — говорил, посапывая, братик Ванятка, получал от Шурки затрещину и не унимался, болтун. — Ты хочешь туда, в землю?
— Ты сам убирайся в землю! — кричала Тонька, высовываясь из-под лавки.
Они начинали по-ребячьи дразниться, препираться, и Яшкина сестренка на некоторое время переставала плакать.
— Давай играть, — предлагал великодушно Ванятка. — Я буду тятькой твоим куклам, а ты ихней мамкой… Ладно?
— Ладно… — соглашалась Тонька и скоро кричала, замахиваясь на свою богатую питерщицу:
— Я тебя в землю закопаю, если будешь капризничать! Не ори, слышишь? Сейчас закопаю — не вылезешь. И раскапывать не стану… Будешь у меня спать в земле насовсем!
А Шурку тревожило другое.
Как не говорили в ихней избе о тете Клавдии, так не разговаривали о том, как быть, если Яшкиного отца сызнова отправят на войну. Понятно, почему так держал себя дядя Родя. Зато совсем непонятно было, отчего молчат батя и мать, — они ведь той грустной ночью порешили взять Яшку и Тоньку к себе. Неужели раздумали?
Молодого нашего хозяина начинала бить дрожь, и что-то нехорошее, неприятное поднималось в нем против своих родителей. Неужто жалко им стало хлеба, похлебки, молока? Да Шурка своей горбушкой поделится. И к молоку не притронется, пускай его хлебают на здоровье Тонька и Яшка.
Он не смел корить родителей, потому что не имел на то права да и ничего определенного пока ему неизвестно. В деревне взрослые мало разговаривают со своими ребятами, а по делам и вовсе не советуются, такой беспорядок, прямо чисто срам. Ведь не о сопляках-несмышленышах идет речь — о завтрашних тятьках, теперешних полу-мужиках, а может, и почти мужиках. Как им не совестно, не стыдно, отцам и матерям, даже таким все понимающим, как Шуркина мамка и батька. Реветь, реветь надобно, раз он, Шурка, еще маленький. Ревом, помнится, все возьмешь.
И он бы не вытерпел, вспомнил прежнее, заревел, да вовремя заметил, как мать, когда в избе сидел дядя Родя, глядит на батю с какой-то особенной, безудержно-настойчивой лаской и требованием. Голубой, горячий свет ее глаз знакомо заливал все вокруг, и батя, греясь, приятно тонул в этой бездонной, отрадной голубизне, начинал беспокойно-нерешительно поглядывать на Яшкиного отца, даже открывал рот, словно хотел что-то сказать и не решался, или говорил не то, чего ждал Шурка.
Но однажды, когда в избе не было Яшки и Тоньки и братика Ванятки не было — убежали на гумно за щавелем на щи, — и Шурка, собираясь туда же, замешкался, разыскивая картуз, он услышал, как ого отец, угощая дядю Родю городской махоркой, удачно выменянной на горшки, спросил, как бы между прочим, сразу охрипнув, кашляя:
— На комиссию скоро… в уезд… к воинскому начальнику?
— Скоро, — неохотно ответил дядя Роди и сразу поднялся с лавки, прощаясь, с зажатом цигаркой в руке.
— Обожди, покури, — попросил отец и, не поднимая глаз, трудно произнес:
— А… ребята… как?
— Да, может, из-за них отсрочку дадут. Доктор Гладышев обещал.
Отец с сомнением покачал головой.
— А как не дадут отсрочки?
— Детский приют, говорят, в уезде есть…
Заплакав, мать порывисто подошла к дяде Роде.
— Родион Семеныч, послушай, что я тебе скажу, — заговорила она сквозь слезы. — Ты как хошь думай, а мы с отцом ребят твоих не позволим отдавать в приют. Не позволим и все!.. Пускай у нас живут.
Острая, сладкая боль пронзила Шурке горло. Он выскочил из избы.
А когда они вместе, табуном, вернулись с корзиной щавеля, Шурка по светлому, мокрому лицу матери, по тому, как она ласково приняла от Яшки щавель, весело проговорив: «Да как много-то насобирали!.. Ну и щи же я вам сварю, одно объеденье», — по тому, как дядя Родя и батя, молчаливо-красные, довольные, нещадно курили и изба была полнехонька дыма, он, расторопный, догадливый помощник секретаря и председателя Совета, мигом сообразил, что все это означает. И ему, грешнику, баловнику, захотелось, чтобы дядя Родя поскорей уезжал на фронт. Правда, он, большевичок-дурачок, Кишка долговязая, тут же обругал себя за это невольное, бессердечное желание.
Умные люди все решали по-другому, по-доброму:
— Перебирайтесь-ка… оба… к нам, — заговорил батя опять с некоторым усилием. Он скрипел и скрипел своей железной масленкой с табаком. — Места в избе хватит, — добавил он свободнее. — Проживем и не охнем.
— Да еще как проживем, припеваючи. Лучше и ие надо, как хорошо проживем! — подхватила поспешноуверенно мамка.
Теперь они с батей твердили одинаково, и у Шурки сызнова больно-сладко давило грудь.
— Что в малом чугунке картофель, щи варить, что в горшке, полуведернике…
— Да в большой-то посудине скорее, скуснее варится, замечала не раз… В дому у нас круглый год будет лето красное!
— Ну что вы… как можно! — растерянно отвечал дядя Родя.
И отказался наотрез.
— Да ведь некогда тебе, Родион Семеныч, обеды-то самому варить, — уговаривала, настаивала Шуркина мамка. — Голодными с Яшей насидитесь.
— Не насидимся, — забурчал сердито Петух, — кажинный день сытые-пересытые… Даже брюхо лопается — вот как объешься.
— Мы к пленным в усадьбе приспособились, — объяснил Яшкин отец. — Сообща, по очереди, варим кашу, похлебку. А каравашки нам Тася, спасибо, печет… Как заварные, мастерица, право. И Карл научился стряпать, оладьями угощает… Живем, не жалуемся.
Пока все осталось по-старому. Тонька жила у них, Яшка с отцом обитали в усадьбе и кормились с пленными. Дедко Василий Апостол выдавал им положенную муку, крупу, картошку и на свой риск — барское молоко, иногда и сметаной баловал, коровьим маслом, а добрая хлопотунья Тася действительно пекла хлебы и каравашки.
Если не было дел по дому, Шурка хватался за книгу, добытую им хитроумным способом в библиотеке-читальне для отца, то есть для самого себя. Хорошо, приятно забыться на часок, хоть на полчасика от Тонькиных слез и мамкиных печально-ласковых уговоров, от тягостных, беспокоящих мыслей про тетю Клавдию и даже позабыть самое дорогое, что Яшкина мать и после смерти живет с ними со всеми, в их делах и поступках, и так будет всегда, и они с Петухом скоро заживут вместе, — все равно хорошо было от всего этого освободиться и зажить другой, посторонней жизнью, про которую рассказывала книга. Но тут его ожидало вначале нечто неприятное, такое открытие, с которым он свыкся не сразу.
Еще утром, после той ночи, когда мать привела с собой дяди Родину дочку, едва продрав глаза, Шурка сунулся к батиному несказанному сокровищу, на всякий случай горделиво провозгласив:
— Тятя, я вчера книжечку в библиотеке взял… для тебя.
— Кто просил? Какая там книжка?.. Некогда мне читать, — недовольно отозвался из кухни отец, возясь с глиной, налаживая свой гончарный круг. Художества его рук уже посиживали на полице*.
— Ну, так я сам почитаю, — разрешил себе Шурка.
— Сперва воды матери припаси на самовар.
— Пожалуйста! Сбегаю к Тюкиным, у них в колодце водичка, говорят, с сахаром. Два ведра принесу на коромысле, — живо пообещал счастливец читарь, трепетно раскрывая твердые, скользкие корки, чувствуя, как ласкают и холодят ладони мраморная бумага и кожаный, с золотом корешок книги. Он хотел только взглянуть, каким романом наградила отца добрая, не похожая вчера на себя учительница.
Он ткнулся в книгу и обомлел: не он, оказывается, по жадности и неуемному любопытству обманул — его самого обманули. Нет, и не обманули — хуже! Татьяна Петровна незаметно наказала, проучила его, простофилю, которому рано еще читать романы про любовь. Она, учительница, не могла обмануть и не обманула, дала ему действительно книгу для взрослых. Но то были «Записки охотника» И. С. Тургенева. Шурка пробежал оглавление, нашел знакомый рассказ «Бежин луг», который прошлой зимой читал им после уроков Григорий Евгеньевич. Потом они сами на другой день гремели с наслаждением на весь класс, читая «Кавказского пленника» Льва Толстого, и не по книжке, как бы по тетрадке из толстой, мягкой, схожей на рисовальную бумаги, розданной по одной на парту. Буквы напечатаны крупно, читалось легко. Тетрадки эти были особенные, без обложек, лежали у Григория Евгеньевича на столике в папках с завязками — порядочная кучка папок. Ребята с передней парты поглядели: каждая папка с новым рассказиком — «Муму», «Емеля-охотник», «Ванька Жуков», «Серая шейка» Они, книгоеды, учились друг за дружкой долбить вслух «с выражением» и правильными «ударениями» и «произношением» слов, как того требовал Григорий Евгеньевич…
Но это же не то, совсем не то, что ему, Шурке, сейчас надобно.
Он швырнул книгу на полицу, к сырым горшкам и кринкам, и поплелся на колодец за водой.
Как он ненавидел Татьяну Петровну! Понимал ее, догадываясь, почему она так сделала, и от этого ненавидел еще пуще.
«Ну, сказала бы: нельзя, для себя берешь, не для отца, тебе рано, — так нет, захотела поиздеваться, — думал он в бешенстве. — Вот тебе, мальчик-с-пальчик, рассказики, другого не клянчи, не полагается, нос не дорос… Ты бы еще сказочками наградила!»
Да что же там, в романах, такого, чего ему не положено знать? Ведь дал же ему Григорий Евгеньевич «Капитанскую дочку» Пушкина читать. А ведь там написано про любовь. Да Шурка уже сам давно лю… Он запнулся. Как противен был ему сейчас мраморно-ледяной переплет книги с проклятым кожаным корешком. Подумайте, тисненая позолота, завлекательная, богатая обложка, а читать нечего…
Была еще некоторая надежда, что Катька Тюкина, как все девки, получила настоящую книжечку про любовь. (Девкой, девкой стала Растрепа, вот и пригодилось!) Он бросил ведра и коромысло наземь, у колодца, сбегал к Растрепе, благо избушка ихняя была рядом.
Нет, и у Катьки не было романа. Ее отец получил «Рассказы» М. Горького, должно быть, того самого, про которого дяденька Никита, помнится, говорил что-то одобрительное. Стало быть, интересная книжка, может быть, та самая, которой не хватает Шурке.
Он тут же предложил Катьке поменяться батиными подарками. Но она уже начала читать и расставаться с книгой не пожелала. Почему — не объяснила, только раскраснелась в обе щеки.
— Я живо-живо прочитаю, тогда и обменяемся книжечками, — торопливо сказала она, убегая с крыльца в сени.
И так стрельнула оттуда зелеными кошачьими гляделками, мурлыкнула, царапнула его лапкой, что у Шурки дрогнуло и забилось в груди. Ей-богу, книжка у Растрепы была про любовь!
Ему пришлось пока читать «Записки охотника». Немного удовольствия, вруны-хвастуны все эти охотники, как и рыболовы. Шурка по себе знает: выудил плотицу, а разговора с приятелями — будто у тебя в ведерке лещ фунтов на семь хвостом шевелит. Да рыбаки, куда ни шло, меру в хвастовстве все-таки знают, совестливые. Охотник соврет и не перелезешь. Эвон в школе повесили недавно в коридоре на стене картину в наказание врунам, взглянул и все понятно: охотники на привале выпили, закусили, отдыхают, один врет, что уши дерет, двое слушают; молодой охотник и рот разинул, на коленки приподнялся, верит всему, дивится, а бывалый дядька только в затылке чешет, посмеивается: «Эк его понесло! И не остановится… Язык наперед ума рыщет».
Удивительное дело — он не захлопнул книги, пока мать не послала его вынести на двор и вылить помои. Он вернулся и снова схватился за рассказы, хотя в них не описывалось никаких приключений, была одна старинная обыкновенная жизнь взрослых, которой он, Шурка, не знал, но которую знать очень хотелось, и она, эта прошлая жизнь, вдруг как бы переплелась с теперешней жизнью мужиков и баб, помогала ее лучше понять и самому в ней участвовать изо всех сил.