Из зеркала глянуло на Семена недовольное, заспанное лицо, с угрюмо сдвинутыми бровями — он их не сдвигал, они сдвигались сами. На зубную щетку с разлохмаченной щетиной Шувалов выдавил белую жирную гусеницу из полупустого тюбика с пастой, потом сунул щетку за щеку и начал механически массировать десны.
За спиной же его тем временем началось какое-то торопливое приготовление, замелькали какие-то темные фигуры. В зеркале, заляпанном пастой, различил он за своим плечом глумливую физиономию Королькова.
С ним были Аристов, Кузьмичев и Самодин. В дверях же Семен рассмотрел долговязого горбоносого Феликса Глухова, который упирался мощной ручищей в косяк и настороженно выглядывал в коридор. Весь интернат уже должен был отходить ко сну, и за окнами, по нижней половине закрашенными, ничего не было видно. Лишь чернильная темень и отражения тех, кто внутри.
— Вы чего? — изумленно спросил Семен, обернувшись к ним и отступая.
— Мы-то? — ответил ему Корольков, как-то скрыто ухмыляясь. — Мы-то ничего. Мы с тобой, Шувалов, просто поговорить хотели. Ты чего так напрягся?
— Ничего.
— Не скажи, не скажи. Мы же видим. Раз напрягся, значит, есть тебе чего опасаться.
— А чего вы со спины заходите? Так любой бы напрягся.
— Не любой, Шувалок, не любой. У какого человека совесть чиста, так тот, я так думаю, не напрягся бы. Базар к тебе есть.
— Что за базар?
— А то ты не знаешь.
— Не знаю, — ответил с вызовом Семен.
— Ну, придется тогда тебе объяснить, — с издевательской медлительностью проговорил Корольков. — У нас в интернате, по последним проверенным данным, крыса завелась. У Аристова, все знают, «Сонька» пропала, так? Серебристый плеер новый, который мы все у Аристова видели и который он нам послушать давал. Так увели у Аристова плеер. Не иначе как в прошлый четверг, как раз во время обеда. Витек его хватился, когда после обеда в тумбочку полез. А до этого три недели назад у Самодина такая же, только черная, «Сонька» пропала.
Про пропажу «плееров» Семен, разумеется, знал. Пропали бесследно, с концами, и все до сих пор не знали, на кого и подумать.
— Так вот, значит, в тот день, — продолжал Корольков с медлительным нажимом, — когда ты, Шувалов, помнишь, в холле сидел и «Ювентус» — «Милан» свой досматривал, в то время как мы уже на обед пошли.
Я еще удивился, потому что это вроде как повтор был, а игру ты еще день назад с нами вместе по ящику смотрел. И какого тебе хрена, спрашивается, понадобилось смотреть то же самое по второму разу? Вот и я не знаю… Так вот, если проверить, все остальные пацаны в ту самую минуту за столами были — все до единого, кроме тебя. Да еще Павлюченко, но к Павлюченке в тот день мать приехала, и они у ворот в это время тетешкались. Совпадение, скажешь? Ну да, совпадение. Только вот откуда у тебя всего лишь через день деньги взялись? Причем целая сотка. На которую ты пацанов мороженым и пивом угощал. Бескорыстная щедрость типа, да?
В глазах у Семена отчаянно защипало от незаслуженной обиды, от жестокой напраслины, которую на него возвели. В груди все сжалось, как всегда с ним бывало в предчувствии неминуемой драки. Но сейчас, конечно, силы были слишком неравны.
— И, по-твоему, я плеер увел? — постарался он ответить как можно ровнее.
— Ну а как же ты думал? За обедом ведь никто тебя не видел. Так и не пожрал, по ходу, в тот самый день. После хавки мы возвращаемся, а ты как ни в чем не бывало спокойно перед ящиком сидишь. Отлучался ты куда-нибудь за все это время, никто нам сказать не сможет. И, главное, сотка-то у тебя откуда? Мамочка прислала? Да ни х… она не прислала. Я сам собственными ушами слышал, как она тебе двумя днями раньше говорила: как хорошо, мол, сынок, что ты здесь на всем готовом, а то у нас сейчас с этими похоронами совсем денег нет. Ну так и откуда сотка? Сам смотри: у Аристова в четверг пропадает «Сонька», в пятницу мы едем на «Динамо» и ты трешься вместе со всеми на толкучке, а под вечер у тебя появляются деньги. Не иначе плеер кому загнал. Больше сотку тебе взять неоткуда. Или, может, у тебя еще есть что загнать? Может, у тебя в трусах яйца Фаберже? Вот в том-то и дело, что нет.
— Эти деньги мне дали.
— Да ты что? Это кто же тебе дал и за что?
— Мужик один дал на стадионе. Подошел после игры и дал.
— Да ты что? И чего он сказал? «На те, мальчик, сотку за красивые глаза»?
— «Молодец», сказал.
— Ну конечно. Ты ему, типа, глянулся своей превосходной игрой? Он в тебе Кантону разглядел?
— Не знаю. Наверное.
— Да кому ты втираешь? Слушай, а может, он п… был? Он, может, тебя, Шувалов, за сотку пару раз натянул? А мы и не знаем. Надо всем рассказать. Короче, кому ты втираешь? Чтобы поверили, что тебе мужик за так сотку дал? Значит, откуда у тебя появилась сотка, ты ответить не можешь?
— Я ответил.
— X… ты ответил. Мы тебе, чего ты думаешь, в натуре, поверили?
— Ваше право.
— А если я сейчас скажу, что у тебя Санькову «Соньку» видел, ты чего тогда скажешь?
— Твое слово против моего.
— И чего твое слово перед моим стоит? Кто тебе поверит?
— Вам решать.
— Мы решим, ты не бойся. Короче, у тебя есть выбор, чмошник: либо ты сейчас во всем сам признаёшься, и мы тогда тебя бьем аккуратно, не больно, либо мы тебя здесь будем мудохать, пока не признаешься.
Положение было безвыходным. Корольков все ловко подтасовал. Он Семена давно невзлюбил, и Семен это знал. С той настойчивостью, с какой обыкновенно жестокосердные дети преследуют бездомных животных, дворовых дурачков и калек, Корольков преследовал Шувалова. И Корольков сейчас торжествовал. Семен был беззащитен и вот-вот должен был сломаться и униженно просить о прощении.
— А чего вы на меня тайком-то навалились? — вдруг нашелся Семен. — Считаете, я должен ответить? Хорошо, я отвечу, но только перед всеми. Что-то я не вижу здесь остальных?
— Заступничков себе ищешь, да? Думаешь, за тебя Олень с Вованом встрянут? Скажут, мол, мы Шувалика знаем — не такой он человек, свой пацан, проверенный. Тут дело само собой и замнется. Нет, чувачок, не выйдет. Если тебя сейчас и здесь не прижать, так ты и не расколешься никогда. Ты нам сейчас за все ответишь.
— Если я и отвечу, то только перед всеми, на общем сходняке, — продолжал упрямо твердить Семен. — Ты на меня, Корольков, зуб имеешь, не так ли? И все знают, что ты ко мне предвзято относишься. Как ты можешь меня судить?
— Предвзято, сучок? Да на хрен ты мне сдался — меня сейчас справедливость интересует.
— Интересует справедливость — отвечу перед всеми.
— Ну, ты меня достал, сучонок! Давай, короче, признавайся по-хорошему, а то я тебя сейчас по стенке размажу.
— Я ответил.
— Чего ты ответил? Что «бабки» у тебя от доброго дяди? Считай, что вот этим своим ответом ты просто подтвердил свою вину.
— Я ничего ни у кого не брал, а дальше поступайте как знаете. — И Семен весь сжался в ожидании первого неминуемого удара. Стараясь не мигать, не вздрагивать, он глядел Королькову прямо в глаза. Отбиваться от такой кодлы было бесполезно. Чем сильнее и яростней он будет отбиваться, тем злее и дольше его станут мудохать…
— У тебя есть одна возможность загладить свою вину, — сказал Корольков.
— А она что, уже доказана?
Корольков отступил на шаг, размахнулся и заехал Семену по скуле. Шувалов отлетел к стене и ударился затылком о кафельную облицовку.
— Я из тебя сейчас, говнюк, все душу выбью. Чую, без этого не обойтись.
Остальные стояли полукругом в безмолвии.
— Слушай сейчас, что тебе говорят. Я два раза не повторяю. Не хочешь без мозгов остаться — сделаешь все, как я сейчас скажу. Короче, слушай сюда. Нашу школу закрывают. И мы все на улице остаемся. Ну, кроме, конечно, некоторых, и главное, кроме тебя, сучонка. А мы, между прочим, школе каждый по семь лет отдали. И работали не хуже других и всю жизнь свою на эту карту поставили. И что же нам теперь — в отличие от тебя — снова здорово? Валите туда, откуда пришли? Несправедливо получается. Мы — одна команда, понял? И если кого-то одного вышвыривают, то за ним должны пойти все. А по нынешнему раскладу это что же такое получается? Нормальные, честные пацаны на улицу, а ты, крыса, — во взрослую команду? Не пойдет так. Вот мы посоветовались и решили: завтра утром ты пойдешь к Гарольду и скажешь ему: так, мол, и так, либо все пацаны остаются, либо я, позорная крыса, тоже ухожу. Это будет справедливо. А то ты ведь, сука, в команде без году неделя, а уже в основные хочешь пролезть.
— Никуда я не хочу пролезть. Я все это сам для себя устроил? Ты же говорил, Корольков: как наши хозяева решат, так и будет.
— Ловко ты отвертелся. То-то, я смотрю, ты Гарольду задницу лижешь. Любимчик, блин, да? Да ты на весь коллектив насрал, ты нас за людей не считаешь. А у тебя, щенок, еще молоко на губах не обсохло.
— А чего ты все на команду-то упираешь? — Семен потер скулу. — Почему ты сам за себя не ответишь? Я могу ответить сам за себя. И если мне сегодня скажут: давай, вали, ты ни на что не годен — я молча соберу вещи и отвалю.
— Ты же крыса, — сказал коротко и просто лишившийся «Сони» Аристов. — И тебе никакой веры нет.
— Хорошо! Когда мы все пришли сюда, — продолжал со смелостью отчаяния Семен, — нам разве сказали, что всем в этой школе гарантировано место в настоящей команде? Нам сказали как раз наоборот — что приняты будут лишь единицы.
— И эта единица, сучонок, конечно ты! — взорвался Корольков. — То, что ты себя ставишь особо, а остальные пацаны для тебя — мусор, мы это давно уже знаем.
— Я никак себя не ставлю. Все ставится само собой. Вот ты, Корольков, ответь, чем ты лучше тех, кого отобрали? Ты лучше Оленя, лучше Вована? Лучше меня? Вот ты на заводе горбатиться не хочешь и на рынке торговать тоже, да? Так ведь мало кто хочет. По твоим словам выходит, что каждый, кто не хочет горбатиться и заниматься тупым беспросветным трудом, должен перейти во взрослую команду. Ну тогда в нее должны набиться десятки, сотни людей.
— Чего ты, чмошник, гонишь?
— Я не гоню. Просто ты плохой игрок, Корольков, и ты это знаешь. И все вы это знаете.
— Зато я не крыса, — вскинулся Корольков.
— Доверия к тебе больше нет, — повторил обворованный Аристов.
— Ты дерьмо как человек, — продолжил Корольков. — И поэтому нам всем наплевать на то, что ты там на поле выделываешь. Ты можешь теперь там что угодно выделывать, уважения к тебе уже не будет никогда.
— Нет, так рассуждать неправильно. Получается, что раз ты по игре тягаться со мной не можешь, то надо выставить меня дерьмом.
— Я тебя сейчас урою.
— Хорошо, — отвечал Семен. — Я уйду. Но и за вас, кривоногих, отвечать не стану. Только я одного не пойму: я крыса, об меня мараться жалко, а вы через такое дерьмо, как я, хотите в команду пролезть.
— Ты че, щенок, гонишь? Да ты нам всем теперь обязан. Ты обязан пойти к Гарольду и сказать, что занимаешь чужое место несправедливо.
— Ничем я вам, инвалидам, не обязан.
Тут Шувалов получил такой жестокий удар в подвздошье, что вынужден был согнуться. Семен отдышался и встал. Его не покидало чувство нереальности происходящего. Взять вот этих четверых. Здоровущие лбы, груды мышц — отчего же они с него, такого щенка, молокососа, требовали ответа? Почему его обвиняли в ненужности, никчемности? Почему им одним, таким, в общем-то, жалким, тщедушным, надеялись прикрыться как щитом и именно им одним надеялись проломить себе дорогу во взрослую команду? Не он, Семен, сейчас всецело зависел от них, а они от него.
— В общем так, вонючка, — сказал Корольков. — Не хочешь по-хорошему — получишь по-плохому. Ясен пень, ты ни к какому Гарольду завтра не пойдешь. Ты завтра к нему не признаваться, а жаловаться побежишь. Ты сейчас вот сюда… — Корольков извлек из кармана черный диктофон, — скажешь, что крысятничал у своих же пацанов. А завтра мы всем твое признание прослушать дадим. — Протянув растопыренную пятерню, он схватил Семена за волосы с такой силой, что у Шувалова слезы выступили на глазах. Потащив Семена за собой, он заставил его опуститься на колени и, поставив на пол свою черную игрушку, ткнул Семена в нее лицом. — Значит, так, говори: я, Семен Шувалов, в прошлый четверг украл один плеер у Аристова и так далее… Хочешь общего схода? Ну так мы тебе его устроим — только с этой вот пленочкой. Вот и посмотрим тогда, что дружки твои, заступнички, скажут. Ну!.. — скрутил он Семену волосы.
Семен щекой прижался к черному пластику.
— Я, Семен Шувалов, — сдавленным и сбивающимся от волнения голосом проговорил он, — находясь в своем уме и трезвой памяти, ответственно заявляю, что… никакого плеера у Аристова не бра… — И тут на него обрушился по-настоящему страшный удар, серые плитки пола поплыли перед глазами, и он с некоторым страхом и со слабым сожалением о жизни приготовился умирать, понимая, какая скучная и безликая вечность раскинулась перед ним, придвинулась к самому его лицу… И еще секунду в нем звучали отголоски спокойного и, как видно, последнего торжества оттого, что он не сдался, не признал своей несуществующей вины… а потом наступила темнота.