«…Не пришёл он ни на второй, ни на третий день. Когда же в день четвёртый послали за ним подмастерье, тогда и узнали, что мастер Калам пропал бесследно. Как вечером принял в отведённой ему комнате у мастерицы Аги ужин, затворил за нею двери, так его больше и не видели. Только на столе игральная карта приколота: четвёрка урмалов в красных. Знак, но чей? Мастер-расследователь, присланный тираном, прояснить того не смог. Так и сказал, что знак сей ему неизвестен, ни один из воровских цехов его не использует. У мастера Гука знак группий в зелёных, венетский цех оставляет, когда хочет о себе заявить, болотную цаплю в синих. Призванный на допрос мастер Гук ничего вразумительного не показал, только глаза пучил, а пытать его не решились. Воровской цех — община запретная, но сильная, с нею ни тиран, ни совет Мастеров ссориться не пожелал. Хорошо, оставил мастер Калам чертёж, по ней и построили первую небесную трубу…»
Ректор Гур Угон отложил книгу. «Записки достопочтенного мастера Рогула о небесной трубе или о том, Как правда о Великом Тритоне доказана была». Писатель мастер Рогул оказался тот ещё, читать его было трудно, любил он длинные отступления и замысловатые периоды. Правда, так мог сказаться перевод со среднелардийского. Язык за столетия сильно изменился, и нынешний лардиец вряд ли понял бы речения мастера Рогула. «Пойди туда» и «Возьми здесь», — это пожалуйста, но не рассуждения о жизни и природе, которыми «Записки…» были переполнены. Любил Рогул порассуждать о Вечном, ох, любил! Его можно понять: получив на склоне лет немалую известность, трудно не начать вещать. Зато под Рогула хорошо думалось. Ректор перечёл книгу не один десяток раз и просто позволял глазам скользить по строчкам. Это успокаивало и настраивало на нужный лад. Пока зрение поглощало знакомые фразы, мысль двигалась иными путями.
Дожил ли мастер Калам до построения прибора, который с лёгкой руки неизвестного переписчика именуется трубой Рогула-Калама? Прочёл ли записки учителя? Или закончил свою жизнь в день возвращения в город Умелых? Это никто не узнает, но, как ни цинично это звучит, лучше бы не доживал и не читывал. Обидно узнать, когда то, что всегда считал сказкой и мракобесием, оказалось истинной правдой!
Гур Угон безошибочно раскрыл книгу на нужном месте.
«Надобно сказать, ещё двести лет назад, при почтенном мастере Луртаме, на вершине Средней скалы, под каменным козырьком, оборудовано было место для наблюдения за морем, дабы не пропустить приближения пиратов или иной опасности. Испросив разрешения главы совета Мастеров досточтимого Ту Ло и дождавшись его благосклонности, мы вместе с мастером Гидрини решили именно там и разместить небесную трубу. Надобно сказать ещё, что труба получилась изрядно тяжёлой, и на выбранное место пришлось доставлять её паровым подъёмником по частям и собирать уже наверху. Несчастный Калам собирался увезти её в походном саквояже, однако мы с мастером Гидрини решили немного увеличить размеры. Надеюсь, Калам простит меня в своём посмертии, а когда Великий Тритон призовёт меня к себе, я смогу объяснить Каламу причины, побудившие нас к подобному поступку.
Итак, перевезя и собрав прибор, мы приступили к его испытаниям. Долго не получалось добиться надлежащей резкости изображения. Перед глазами мелькали тени и мутные полосы, лишь изредка в этом мельтешении возможно было угадать угол дома или дерево. Почему дом или дерево, — может спросить любознательный читатель сих Записок? Потому как, направив жерло трубы в небо, можно случайно нацелить его на благословенное светило наше, и тогда…»
Гур Угон пролистнул страницу. Здесь мастер Рогул многословно описывал многочисленные беды для зрения наблюдателя, которые могут приключиться, если посмотреть в трубу Рогула-Калама на солнце, не предприняв мер предосторожности. Он был прав, конечно, но ректор мог и сам привести необходимые примеры. Мало того, среди его учеников попадались желающие посмотреть на солнце без закопченного стекла. Кто из озорства, кто по невнимательности, а кто из недомыслия. Таких приходилось долго лечить, а одного — даже отчислить, сдав на руки ошарашенным родителям. Зрение тому парню, в конце концов, вернули, но не до конца. Подивившись в очередной раз человеческой глупости, ректор Гур Угон продолжил чтение.
«…утяжелив трубу пластинами свинца. Теперь изображение уже не прыгало от неосторожного движения или дрожащей руки. Надобно сказать, любознательные читатели, что прибор наш оказался очень чувствительным! Заглянув в зрительное окошко, я увидел не только лицо почтенного мастера Глантоша, хозяина харчевни «Хвост и копыто», коя славится изряднейшим студнем, что можно обнаружить уже из названия, но и каждый волосок, и каждый прыщик на сём благообразном лице. Трудно назвать сие зрелище приятным, и впредь мы зареклись направлять нашу трубу на людей, дабы не разочароваться в роде человеческом. Боюсь, даже вид юной купальщицы…»
Ректор хихикнул. Рассказы о юницах были его излюбленным чтением в юности. Помнится, он даже удивлялся, отчего почтенный, в немалых годах мастер Рогул столько времени посвящает этой теме. Только потом, достигнув годов древнего учёного, Гур Угон уяснил для себя: возраст влияет только на цвет и длину бороды. Юницы и дамы волнуют настоящего мужчину всегда. Он и сам…
Гур мечтательно улыбнулся. Куна Угон была очень хороша в юности. Они жили по соседству. С малых лет Гур увлекался небесными трубами, а Куна… Она безумно любила купаться в сумерках, когда всё вокруг окрашивается уходящим солнцем в загадочные и романтические цвета. Время было простое, бесхитростное. Купальных костюмов тогда не знали, и Куна плескалась нагишом, полагаясь на то, что выбрала для купаний дальний и уединённый пляж. Там они и познакомились, гм… ближе. Куна теперь носит имя его рода — Кадама, а он стал Угоном, у них трое взрослых детей, но она для него всё равно красивее всех на свете!
Хотя больше не купается на закате.
«Вы должны понять, любезные друзья мои, — продолжал мастер Рогул, — наше нетерпение и обращённые к светилу мольбы поскорее закатиться! Наконец, пелена тьмы упала на город Умелых. Налетел ветер и разогнал последние облака. Небо стало ясным, чуть подсвеченное снизу зашедшим светилом. Каждому, конечно, знаком этот слегка желтоватый цвет поздних сумерек. Жрецы культа Великого Тритона учат, что такой оттенок придают небу эманации желудка божества. Философы школы Кагригора считали, что это следствие ураганов, бушующих половину года на Засушливом континенте. Ветры де поднимают в воздух мельчайшую пыль и забрасывают на высоту столь большую, что всегда, вне зависимости от времени суток, бывают освещены лучами светила. Мастера, любезные друзья мои, не менее любопытны, чем обычные обыватели, а даже, наверное, и более, поскольку многие знания, передаваемые испокон веку в среде Мастеров, не позволяют ничего принимать на веру. Вопрос о цвете высших атмосферических слоёв нашего Мира был главным, ради чего мы с почтенным мастером Гидрини решили строить столь большую небесную трубу. Почтенный мастер Гидрини издавна был адептом культа Великого Тритона и желал подтвердить веру точным знанием. Я же, к моему стыду, склонялся к учению кагригорианцев, ибо этого требовали от меня убеждения…»
Гур Угон снова отложил книгу. Вопрос о цвете атмосферы, лично для него, по крайней мере, так и не был решён окончательно. Ну, не мог он поверить в сказу о Великом Тритоне! Весь опыт естествоиспытателя говорил, что существо такого размера просто не может существовать! Да и вообще, если подумать, культ изобиловал несуразностями. Если у Великого Тритона есть желудок, то он должен чем-то питаться. Жрецы утверждали, что Тритон сыт питательными эманациями светила, и в этом они пересекались с кагригорианцами. Однако, в окрестностях Мира не наблюдалось остатков иных миров, которые Великий Тритон пожрал ранее. Изыскания показали, что Мир весьма древен, куда старше того дня, когда пропали звёзды. Чем же божество питалось до того, как наткнулось на Мир и его светило? Жрецы утверждали, что Тритон народился накануне Пожрания, но… Гур Угон не мог принять такой мысли. Ему претило, что их Мир пожрал новорожденный. Счастливы древние Мастера, они не задавались такими вопросами! Хотя, кто их знает? Вот только в книге Ругола нет и следа сомнений. Мастер верил со всею страстью неофита.
«…Не сразу удалось нам сфокусировать небесную трубу в нужной точке. Расстояние от Мира до желудка божества считалось величиной неопределённой, исчисление его каралось. Слава Тритону, мы живём в более просвещённые времена, и попытки расстояние это расчислить не прекращаются. Теперь же, обладая небесной трубой Рогула-Калама…» — здесь почтенного мастера подвела скромность и он впервые именовал прибор таким образом. Гур Угон согласен был его простить. Мастеру Каламу принадлежала только идея, реализация же полностью стала результатом труда мастеров Рогула и Гидрини. Мастер Гидрини создал для небесной трубы специальной конструкции окуляр, который теперь по праву носит его имя. — «…Первым к Оку Гидрини встал я. Некоторое время потребовалось, дабы добиться резкого изображения. То же, что я увидел после этого, заставило моё дыхание пресечься! Кагригор ошибся. Песчаная пыль не имела отношения к цвету неба. Нас окружала огромная полость желтовато-коричневого цвета. Поверхность её напоминала камень, но дрожала и как будто плыла перед глазами. Её делили перемычки и прожилки, внутренность которых светилась красным. То, любезные мои читатели, была кровь Великого Тритона, красная горячая кровь. Великий Тритон был реален, жрецы оказались правы! Великий Тритон жил и дышал, и внутреннее строение его желудка не отличалось от строения желудка любого живого существа. Мир, когда я это увидел, перевернул мою жизнь, я…»
Гур Угон закрыл «Записи…», теперь уже окончательно. Далее мастер Рогул пытался объяснить противоречия и смутные места учения культистов. Остроумно и умело, привлекая всю силу хорошо организованного ума. Правда, противоречия от этого не исчезли, и это понимали высшие иерархи культа Великого Тритона. Поэтому они благословили Гура Угона на изготовление более мощной Небесной трубы.
И дали денег.
На душе Гура Угона было смутно. Сегодня — первый пуск нового прибора. Он должен окончательно доказать истинность культа. И ректор боялся, что так и будет, но ничего не мог поделать с собственным любопытством.
В дверь постучали.
— Да! — не оборачиваясь, бросил Гур Угон.
— Всё готово, господин ректор, — сказал вошедший письмоводитель. — Ждём только вас.
— Не включали?
— Только тестовый прогон, — улыбнулся письмоводитель. — Мы понимаем, что это для вас значит, господин Гур Угон, первому взглянуть в око Гидрини этого гиганта.
— Хорошо, идёмте.
Не включали они, как же! Быть того не может, чтобы не попробовали! Противно это человеческой природе. Человек любопытен, поэтому стал человеком. Ему интересно всё новое. Даже если это новое опасно, кто-то обязательно полезет пощупать своими руками, а тут — Небесная труба, она даже током ударить не может. Включали, обязательно включали, но морда у письмоводителя бесстрастная, будто он ни при чём. Хорошо, поверим. Он всё равно станет первым. Первым, кто поймёт и сделает выводы. Техники они и есть техники, работники руками, не мыслители.
Письмоводитель предупредительно открыл перед ним двери подъёмника. Гур Угон кивнул, шагая внутрь. Письмоводитель скромно встал в уголке. Ишь, морда не бесстрастная всё же, а загадочная какая! Заглядывали, как есть заглядывали! Ладно, и Тритон с вами.
Подъёмник вынес их на смотровую площадку, под чистое ночное небо. Желтоватое, как в «Записках…» почтенного Рогула. Впрочем, каким ему ещё быть? Небу нет дела, кто и когда на него смотрит, ректор университета с Небесной трубой, или это дикарь-собиратель обратил вверх равнодушный взгляд.
Его встретил помощник, Гаспиа.
— Всё готово, господин Гур Угон.
А глаза-то, глаза-то блестят! Хороший человек Гаспиа, умница, не зря он его приблизил, а ведь не удержался, заглянул! Ох, Тритон… Ладно, ныне не об этом. Можно было обойтись без «Записок…», самому прогнать все тесты, нечего теперь. Нервы он успокаивал!
Кивнув Гаспиа, ректор прошёл к Небесной трубе. Прибор ждал его, включенный, разогретый, еле уловимо пахнущий смазкой. Око Гидрини скромно прикрыто колпачком.
— Хоть ты признайся, — сказал ректор, садясь в кресло наблюдателя, — смотрели ведь?
— Признаюсь, — не стал отпираться помощник.
— В небо смотрели?
— Конечно. Не девиц же в море разглядывать?
— И что там?
— Стена с прожилками, — повёл плечами Гаспиа.
— Стена… — проворчал Гур Угон и снял колпачок. — Это я и так знаю.
Он тронул пульт, пробежался по нему тонкими, нервными пальцами. С пультом он мог работать не глядя, сам его разрабатывал, часами стоял за спинами мастеров, следил за точностью исполнения. Нервы им наверняка вымотал. Клянут его мастера, да и Тритон с ними!
Выбрав перспективный участок небесной сферы, Гур Угон привёл прибор в движение. Тихо запели моторы, зашелестел электро-механический Расчислитель. Вершиной мысли, воплощённой в приборе, были не зеркала и не линзы, не моторы и не приводы. Истинным достижением конструкторов был Расчислитель. Мир вращался вокруг собственной оси, Мир вращался вокруг светила. Само светило колебалось вокруг центра масс их системы, и все эти движения следовало учесть. Так, чтобы Небесная труба всегда была направлена в нужную точку неба. Каждый миг, каждую минуту, всё время работы.
Ректора восхищали приборы, принцип работы которых он понимал не до конца. Расчислитель был из таких. Его придумали умники из академии храмовников, и за это Гур Угон был готов простить существование Культа Великого Тритона. Морочат головы, да! Но собрали и приспособили в работе умнейших и изощрённейших!
Культ богат. Где деньги, там и умные головы. Так устроен мир.
Ректор прильнул к Оку. Не соврал Гаспиа. Вот она, стена с прожилками, окружившая мир со всех сторон. То, что храмовники называют стенкой желудка Великого Тритона, что таковым готово считать большинство. Большинству нет дела, как на самом деле устроен их мир, большинство заботят их мелкие дела и неустройства. Здоровье жён и детей, хозяйство, даже политика, потому что от политики зависит их жизнь. А небо… Что небо? Оно вечно, и пусть его живёт в своей вечности, а наша жизнь коротка.
Гур Угон тронул управляющий диск, и угол зрения сменился. Стена перед глазами сдвинулась влево, размазалась на миг и снова стала чёткой. Такая же стена, те же прожилки, лишь их рисунок изменился. Тихо щёлкнул аппарат светописи.
— Светопись идёт? — не отрываясь от Ока, поинтересовался он у Гаспиа. Просто так поинтересовался. Пусть знают, что ректор бдит.
— Конечно, ректор.
— Хорошо, — ответил Гур Угон, снова приводя прибор в движение.
Стена. Просто стена, всё, как сказал Гаспиа. А что он хотел увидеть? Глаза Великого Тритона, обращённые внутрь желудка. Взгляд, любопытствующий, как поживает пожранный им мир? Странно, кому есть дело, как дела у пищи?
Потекли минуты. Диск, поворот, стена, щелчок. Диск, поворот, стена, щелчок. Диск, поворот, стена, щелчок…
— Тритон!
Ректор отпрянул от Ока. Перед глазами плавали цветные пятна.
— Защитную пластину, Гаспиа! — потребовал он. — Да не мне, олух!
Гаспиа, напуганный его криком, пришёл в себя. Быстро, надо сказать. Он вынул из ящика с инструментами закопчённый стеклянный диск, установил его на приёмный раструб Небесной трубы.
— Посмотри, — приказ ректор, отодвигаясь от Ока. — Что там?
— Свет, господин Гур Угон, — дрожащим голосом ответил помощник. — Что это, господин ректор?
— Хотел бы я знать, — пробормотал Гур Угон. — Хотел бы я знать…
***
— Рассказывайте, ректор, — попросил Нижний.
— Нечего рассказывать, — ответил Гур Угон. — Смотрите сами.
Он подвинул жрецу стопку светописных листов. Жрец взял первый сверху, впился в него взглядом. Интересно, что он хочет там увидеть? Впрочем, вряд ли Нижний проводит ночи в наблюдении за небом. Ему попросту внове видеть стену так близко.
Нижний шелестел листами. Скоро стопись оказалась разделена на две стопки. Одну жрец отодвинул на край стола, вторую изучал пристально.
— Это не может быть ошибка светописи? — спросил он.
— Нет, — ответил ректор. — Мне до сих пор больно смотреть на сильный свет.
Жрец молча кивнул.
Нижний… Что за странное уничижение! Чем ближе к Алтарю, тем ничтожнее имена. Низкий, Нижний, Нижайший, Ничтожный! Нарочитая скромность в одежде. Нижний был одет в простую тёмную хламиду. Простую — на взгляд простеца. Угоны от века торговали тканями, и от жены Гур Угон знал, что скрывается за этой обманчивой бедностью. Он, ректор, далеко не бедный человек, не мог позволить себе одежду из такой ткани. Не хватило бы и на носовой платок! Кого и, главное, зачем они хотят обмануть? Лишь дурачки могут решить, что Храм беден. Дурачки и фанатики, но фанатикам нет нужды доказывать, им довольно просто объявить.
— Это… этот свет можно увидеть без Небесной трубы? — спросил Нижний, откладывая последний лист.
— Нет, — ответил ректор.
— Свернуть исследования? — задумчиво проговорил Нижний. — Засекретить?
— Бессмысленно, — сказал Гур Угон. — Только если запретить Небесные трубы. У Храма хватит на это сил?
— У Храма хватит сил на всё, — жёстко сказал Нижний. — Мы можем запретить, но, — он передёрнул плечами, — мы не проследить за исполнением запрета. Труба слишком проста и дёшева, её можно сделать даже дома.
— Сильную трубу нельзя, — сказал ректор.
— Вы обещаете, что свет не усилится? — поднял на него взгляд Нижний.
— Нет, — удивился Гур Угон. — Как такое можно обещать?
— Вот именно, — сказал жрец. — Надо не запрещать, надо думать, как это трактовать. Когда знание о Свете станет доступно широким массам, у нас должны быть ответы.
— Конечно, — не стал спорить ректор.
— У вас есть дальнослух? — спросил жрец.
— Конечно.
— Я буду говорить с Ничтожнейшим.
Ничтожнейший, вот как его зовут! Гур Угон сделал зарубку в памяти. Храмовники доверяют ему, на людях они используют иные имена. Надо же, Ничтожнейший…
Гур Угон достал ключ, отомкнул потайное отделение стола, выдвинул оттуда дальнослух. Жрец принял наушник, качнул рычаг:
— Узел, три-семнадцать-хвост, — распорядился он. Выслушал ответ, скривился: — Да. У меня есть полномочия!
Замер в ожидании. Ректор представил, как на станции дальнослуха зажужжали моторы, защёлкали реле. Или там тоже уже стоит Расчислитель? Это было бы неожиданно. Но неважно, потому что жрец дождался ответа — и заговорил на гортанном тайном языке Храма.
Ректор не дрогнул лицом. Не в его интересах развеивать заблуждения жрецов. Склонны считать свой язык тайным — пусть их. Стальная лента в стене движется, записывает звуки. Потом, если потребуется, Гур Угон потребует расшифровку этого разговора.
Нижний придавил рычаг и положил наушник.
— Ничтожнейший даёт разрешение, — сказал он. — Наблюдайте, изучайте. Любую новость я должен узнать первым. Мой номер — шесть-двадцать четыре — урмал. В любое время дня и ночи, ректор. В любое время.
Он коротко кивнул и вышел.
Не успели стихнуть его шаги в галерее, как в кабинет ректора вбежал Гаспиа:
— Он пропал, ректор! — вместо приветствия выпалил он. — Совсем пропал!
— Кто? — не понял Гур Угон.
— Свет!
— Какой… — начал ректор, и тут смысл сказанных слов дошёл до его сознания. — И что там теперь?
— Темнота, — развёл руками Гаспиа.
— Стена с прожилками? — переспросил Гур Угон.
— Нет, господин ректор, там тёмное пятно…
— Так что же ты молчишь?! — закричал ректор. — Свет пропал да свет пропал! Но ведь что-то появилось? Оказывается, темнота! Светопись идёт?
— Постоянно, — доложил Гаспиа.
— Как только листы просохнут, сразу ко мне. Все, что готовы, — сдерживая себя, чтобы не закричать снова, распорядился Гур Угон. — Понятно, Гаспиа?
Помощник просветлел лицом.
— Будет исполнено, господин ректор, — отрапортовал он и выскочил за дверь.
Гур Угон с минуту смотрел ему вслед. Не ошибся ли он, сделав этого человека своим помощником? Работоспособен, усидчив, исполнителен, но совершенно безынициативен! К чему были все эти крики? Он, Гур Угон, что, в силах вернуть пропавший свет? Гаспиа должен был прийти сюда с готовыми светописными листами. Час — полтора ничего не значат. Ну пропал, ну и что? Господин ректор, видимо, с ходу предложит три — четыре нетривиальных гипотезы? Так, надо думать, полагает болван Гаспиа? Не зная ничего, кроме самого факта, что света нет. И как ему теперь обедать? Ведь кусок в горло не полезет! О Тритон, с кем приходится работать…
Пожелав Гаспиа всяческих несчастий и отведя, тем самым, душу, Гур Угон спустился в академическую ресторацию, где и перекусил. К его радостному удивлению, аппетит не пропал, а даже усилился, и после обеда ректор вернулся в свой кабинет в хорошем настроении, изрядно, впрочем, поправленном старым вином, которое оставил ему Нижний. Жрец знал толк в выпивке.
Свежие, ещё горячие листы ждали ректора на рабочем столе. Тут же, с видом сосредоточенным и занятым, уткнув в светописную бумагу взгляд, сидел Гаспиа. Завидя ректора, он вскочил, освобождая место, и доложил:
— Здесь несколько минут до и после исчезновения света. Светопись идёт непрерывно, два листа в минуту. Я распорядился доставлять их к вам по мере готовности.
— Ладно. — Ректор остановил его движением руки. — Сам смотрел?
— Конечно, господин ректор, — произнёс Гаспиа.
— И что?
Гаспиа ощутимо смутился, почесал подбородок, зачем-то схватил себя пальцами за кончик носа и дёрнул его. Потом покрутил головой, набрал в грудь воздуха и выпалил:
— Там люди!
— Что? — опешил Гур Угон. — Не опился ли ты на ночь настойки жгучего корня? От неё хорошо спать, я знаю, но, если переусердствовать, случаются видения!
— Ни в коем случае, господин ректор! — выпрямился Гаспиа. — Я вообще ничего не пью на ночь, даже воды. Я знаю, это звучит странно, даже глупо, но посмотрите сами. Вот с этого места. Здесь, как видите, свет ещё есть.
Он разложил листы веером, отделив чуть в сторону один.
— А вот свет пропал, и тут тьма, а во тьме, — он замешкался ненадолго, подбирая слова, — а во тьме тени…
— Тени, — пробормотал ректор. — Тьма есть, тени тоже есть, — он посмотрел на Гаспиа, — а люди… откуда тут могут быть люди, что ты вообще несёшь, откуда ты…
Он не договорил. Он увидел.
С минуту Гур Угон сидел неподвижно. Гаспиа замер рядом и, кажется, даже не дышал.
— Какие удивительные тени, — незнакомым голосом произнёс ректор Гур Угон. — Какие странные… несусветные тени. Что я должен сообщить Нижнему, как ты думаешь? А если окажется, что над нами кто-то подшутил? Расположил перед приёмной линзой, — он в растерянности пошевелил пальцами, — э-э-э… какой-нибудь экран? Два воздухолёта, между ними полотно…
Гур Угон нанизывал беспомощные слова, вязал длинную, бесполезную фразу. «Тритон, — крутилось в голове, — что за чушь я несу? Что подумает про меня это ничтожество? Он подумает, что я теряю лицо!». Замолчал, посмотрел в сомнении на Гаспиа, словно ожидая от него… чего?
— Вы же понимаете, господин ректор, — сказал помощник, — что этого не может быть?
— Да, — кивнул Гур Угон и выдвинул ящик с дальнослухом. — Узел? Шесть — двадцать четыре — урмал.