В восемнадцатый день до январских календ Агриппина родила сына.
Она мучалась ночь напролёт. Металась на широком ложе, стонала от боли, выворачивающей внутренности. Страдание заставляло её ругаться и сквернословить, не хуже Агенобарба. Холодный декабрьский дождь уныло моросил за окном. Тучи скрыли звезды и луну. А в кубикуле, где рожала Агриппина, было жарко. Горели три жаровни, сыпя оранжевыми искрами. Раскрасневшиеся повивальные бабки ежеминутно стирали крупный пот с лица роженицы.
В перерыве между схватками Агриппина оборачивалась к окну. Но видела лишь непроглядную сырую тьму. Юнона Люцина, которую молила Агриппина в труднейшую ночь, не подавала ей благосклонного знака. Отчаявшись, она впивалась зубами в скрученное жгутом покрывало и снова сквернословила неподобающе для знатной матроны.
За окном серело. Занималось промозглое дождливое утро. Агриппина вскрикнула ещё раз и почувствовала, как утроба опустела. Покой и умиротворение пришли на смену боли. Повивальные бабки заботливо копошились у её окровавленных ног.
Уставшей матери поднесли младенца, наскоро завёрнутого в льняные пелёнки. Положили рядом с ней, на шёлковые подушки. Агриппина повернула голову и с удивлением всмотрелась в маленькое сморщенное личико. Жидкие каштановые волоски, облепившие головку, отливали рыжим. Глаза новорождённого были закрыты, но мать зараннее знала, какого они цвета — серые, как у отца. Агриппина родила маленького Агенобарба!
— Так это ты мучал меня всю ночь? — слабо улыбнулась она. Младенец умилял её. Маленькие пальчики шевелились, словно розовые червячки. Но всепоглощающей материнской любви она не ощущала. Пока нет.
— Отнесите ребёнка Домицию, — велела Агриппина и зевнула, подсунув под щеку сложенные вместе ладони. После мучительной ночи ей невыносимо хотелось спать.
Согласно древней традиции новорождённого всегда ложили на землю перед отцом. Отец поднимал его, если признавал своим. И не поднимал, если не желал признавать. Тогда младенца уносили прочь и подбрасывали к колонне на Овощном рынке. Может, кто-то подберёт из жалости.
Гней Домиций Агенобарб ещё спал. Роды жены не изменили привычного распорядка дня. Его растолкала сестра, Домиция:
— Вставай, Гней! Агриппина родила мальчика.
Агенобарб с трудом открыл опухшие глаза.
— Как? Уже? — глупо бормотал он.
Домиция сочувственно глядела на брата. Ей казалось, что именно Агриппина довела его до такого жалкого состояния.
Рабы с трудом подняли Агенобарба с постели и облачили в тогу. Пошатываясь, он добрался до атриума. Домиция заботливо поддерживала его.
Несмотря на ранний час, в атриуме особняка Домициев толпились посетители. Услышали о родах императорской сестры и поспешили с поздравлениями. Новости и сплетни расходятся по Риму с неимоверной скоростью.
Агенобарб, тяжело дыша и хватаясь за сердце, добрался до мраморной скамьи. Сел, широко расставив ноги и упёршись кулаками в бедра. Слуги овевали его опахалом из павлиньих перьев, словно изнеженную женщину. Молодая рабыня-гречанка по имени Эклога вошла в атриум, осторожно неся новорождённого. Полная крепкая женщина родила дочь месяц назад. Грудь её изобиловала молоком. Если хозяин признает младенца, Эклога выкормит его.
Она низко склонилась и положила ребёнка на мраморный пол у ног Агенобарба. В вырезе туники колыхнулась крупная белая грудь с голубыми жилками. Домиций на мгновение задержал на ней тусклый взгляд и тут же перевёл его на сына. Мальчик пищал, словно охрипший котёнок. Его ещё не успели обмыть. Хрупкое тельце было покрыто слизью и пятнами крови. На животике жалко болталась сине-лиловая пуповина.
Агенобарб слишком долго разглядывал сына. Медлил, не поднимая его. Посетители начали перешёптываться: может, отец не желает признавать младенца? Домиция, скосив глаза, тихо спросила:
— Почему ты не берёшь ребёнка, брат? Или сомневаешься?
Она недоговорила. Но взглянула на Агенобарба столь выразительно, что он понял: Домиция намекает на дурное поведение Агриппины. Агенобарб и сам прежде подозревал жену. Но ни разу не застал её с другим. С рабами-мужчинами Агриппина тоже была холодна и равнодушна. И, словно опровергая всякие сомнения, младенец походил на отца. Тот же изгиб бровей, широкий низкий лоб и маленький подбородок. Волосы — тёмные, отливающие рыжим. Агенобарб вздохнул:
— Нет, я не сомневаюсь, — задумчиво ответил он — Я думаю: стоит ли поднимать ребёнка? Не лучше ли выбросить его, как рождённого под несчастливой звездой? Ведь от меня и Агриппины ничего хорошего родиться не может!
Домиция вздрогнула и удивлённо посмотрела на брата. Агенобарб сидел, словно высеченные из камня статуи фараонов перед египетским храмом. Угрюмый и безжалостный! Ребёнок хрипло плакал у его ног. Неужели отец не поднимет его? И рабы оставят новорождённого под колонной подкидышей? Он умрёт от голода и холода, или кто-то подберёт его, чтобы сделать рабом? Домиция подавила жалобный всхлип. «Если брат велит унести ребёнка, я упрошу Пассиена Криспа подобрать его и воспитать как сына!» — решила она.
Агенобарб подтолкнул локтем задумавшуюся сестру.
— Я не могу наклониться, — проговорил он. — Подай мне ребёнка.
Домиция поспешно наклонилась и подняла маленькое дрожащее тельце. Прижала к груди, не обращая внимания на то, что на светлой шёлковой столе остаются красно-коричневые пятна. Улыбнулась умилённо, ища в новорождённом фамильные черты. Ведь она тоже была матерью. И больше всего на свете любила дочь, Валерию Мессалину.
Агенобарб резким движение поднял младенца над головой.
— Вот мой сын! — во всеуслышание заявил он.
— Славься, Домиций Агенобарб! — облегчённо вздохнули посетители. Только что притихшие, теперь они шумно радовались.
Рабы вешали на дверь и окна гирлянды и венки из вечнозелёного плюща и искусственных цветов. К обеду весь город известился о том, что в доме бывшего консула Гнея Домиция Агенобарба родился сын.
На девятый день новорождённому торжественно нарекают имя и приносят очистительную жертву за его благополучие.
С утра дом Агенобарба заполнился гостями. Хозяин восседал на переносном кресле, которое таскали по атриуму четыре полуголых раба. Ходить самостоятельно он был уже не в силах. Ребёнок лежал в плетёной колыбели, завёрнутый в пелёнки, вышитые по краям золотыми нитями. Пышногрудая кормилица Эклога, краснея от гордости, покачивала его. Порою рядом с колыбелью останавливалась молодая мать. Агриппина по-прежнему смотрела на сына с удивлением. Неужели она родила это существо, непрестанно кричащее, голодное и пачкающее пелёнки? Агриппина мысленно укоряла себя за бесчувственность и старалась вызвать в сердце положенную материнскую любовь. Лишь узнав, что Агенобарб долго не хотел поднимать сына, она испугалась за него. Постепенно, не сразу молодая женщина училась быть матерью.
После родов Агриппина немного располнела. Грудь и бедра стали соблазнительно округлыми. Худая угловатая девочка превратилась в статную молодую красавицу, привлекательную для мужских глаз. Лицом и фигурой она все сильнее напоминала мать.
Гости приносили маленькому Домицию подарки: янтарные камушки — на счастье; волчий зуб — чтобы безболезненно прорезались зубки; маленький золотой меч и топорик — для защиты; кораллы — чтобы отпугивать чудовищ-ламий, ночами сосущих кровь мальчиков.
Преторианцы визгливо задули в трубы. В атриум вошёл император, дядя новорождённого.
— Покажи мне младенца, сестра! — громко, радостно крикнул Калигула.
Агриппина подхватила плетёную колыбель и поднесла брату. Гай Цезарь двумя пальцами приподнял вышитую пелёнку и с любопытством всмотрелся в лицо мальчика.
— Наша кровь! — удовлетворённо заявил он. — Как назвали?
Агриппина не успела ответить. Агенобарб жестом велел рабам подтащить кресло поближе к императору и вмешался в разговор:
— Мы ещё не успели дать имя.
— Может быть, ты, Гай, наречёшь нашего сына? — просительно улыбнулась Агриппина.
— Это — великая честь! — поспешно затряс отвисшим подбородком Агенобарб.
Калигула задумался. Поскрёб длинным ногтем затылок. И улыбнулся, заметив дядю Клавдия, жмущегося у стены позади гостей. Клавдий явился одним из первых. Поднёс в подарок новорождённому золотой амулет — две руки, скреплённые в пожатии. Гости, пришедшие позже, равнодушно оттеснили Клавдия. Он заискивающе улыбался, когда его небрежно толкали или наступали на ногу. Личное имя Клавдия было Тиберий.
— Назови ребёнка Тиберием! — злорадно улыбаясь, предложил Калигула. — В честь нашего почтённого дяди — Тиберия Клавдия Друза!
Клавдий расплылся в довольной улыбке. Наконец-то племянники выказывают ему положенное уважение!
Агриппина искоса глянула на Калигулу.
— Перестань издеваться, брат, — раздражённо попросила она. — Никогда я не назову сына в честь дяди — всеобщего посмешища!
Она говорила достаточно громко. Если Клавдий и не слышал нелестных слов племянницы, то слышали другие, стоящие ближе. И донесли из злорадства Клавдию. Он смутился и вжал седеющую голову в плечи.
Калигула наслаждался замешательством сестры. Ещё сильнее — замешательством Клавдия. Император обнял сестру за плечи и, гадко ухмыляясь, зашептал ей в ухо:
— Напрасно ты считаешь дядю дураком! Посмотри, как он старается прослыть умным! Даже в гости ходит с сочинениями древних историков. Они служат Клавдию, чтобы прикрываться от обглоданных костей, которые все швыряют в него.
Агриппина посмотрела на брата с печальной иронией. Она надеялась, что император предложит назвать младенца своим именем. Гай! Именно так звали Пассиена Криспа. Агриппина родила сына не от любовника. Потому и желала хотя бы назвать его в честь того, о ком мечтала лунной мартовской ночью в объятиях Агенобарба.
— Я решил дать сыну имя Луций, — заявил Агенобарб. — Отца моего звали Луций. Деда — Гней. Прадеда — Луций. Прапрадеда — Гней… — загибая толстые пальцы, он увлечённо пересчитывал меднобородых предков. Все они звались однообразно: или Луциями, или Гнеями.
— Пусть будет Луций, — Агриппина устало махнула рукой. Она склонилась над колыбелью и заботливо поправила ожерелье, повешенное на шейку ребёнка: мелкие золотые амулеты от сглаза, болезней и порчи.
— А я сказал — Тиберий! — капризно надулся Калигула.
Молчаливая Юлия Друзилла ласково коснулась его руки.
— Гай! Позволь родителям назвать младенца так, как они желают, — попросила она.
Калигула притянул к губам тонкие пальцы Друзиллы и поцеловал их с неповторимой нежностью.
— Хорошо, если ты об этом просишь, — согласно кивнул он.
Император взял сестру под локоть и вывел её из зала. Глаза обоих светились любовью и счастьем, словно у новобрачных, идущих от пиршественного стола в опочивальню.
Агенобарб провёл взглядом императора и подозвал раба-распорядителя.
— Выпроводи гостей, — велел он. — Я устал от шума. А мне ещё предстоит ехать в храм Юноны Люцины, сообщить о рождении сына.
Рабы разнесли гостям корзинки с угощением — чёрствым медовым печеньем. Это служило намёком, что пришла пора уходить. Агенобарб кисло улыбался. Ему не терпелось покончить с формальностями и вернуться в уютную опочивальню.
— Подать носилки! — раздражённо прикрикнул он на нерасторопную прислугу.
Носилки подали. Осмотрев их, Агенобарб решил, что незачем спускаться на землю, чтобы потом вновь забираться в носилки.
— Уберите их. Несите меня в кресле! — приказал он.
Агриппина догнала мужа около ворот. Схватилась за костяной подлокотник кресла и осуждающе посмотрела на него.
— Говори, чего ты хочешь?! — поморщился Агенобарб.
— Почему ты колебался признать сына? — сердито спросила она.
«Уже донесли! — надулся Агенобарб. — Кто из рабов несдержан на язык? Кого наказать примерно плетью?»
— Я?! — притворно удивился он. — Ну что ты, Агриппина! Я счастлив!
Она медленно качнула головой.
— Неправда! — серо-зеленые глаза женщины прищурились, пряча горечь и обиду. — Ты сказал: «От меня и Агриппины ничего хорошего родиться не может!»
В голосе жены Агенобарб уловил вызов.
— Иди домой, — смутившись, попросил он. — Тебе положено отдыхать.
— Впервые за долгие годы ты заботишься обо мне! — насмешливо ответила Агриппина. — Прячешь под заботой нежелание отвечать на неприятный вопрос!
— Ты стала дерзкой! — возмутился Агенобарб. — Пользуешься тем, что я не в силах отлупить тебя, как прежде. Не забудь: я могу велеть рабам проучить тебя за непослушание!
Агриппина презрительно скривила тонкие губы. Горделиво вздёрнула подбородок и ушла в дом. «Прежде издохнешь от обжорства!» — мстительно думала она.
Быстро пройдя по перистилю, она вошла в отдалённую тихую кубикулу. Эклога, напевая вполголоса, кормила младенца. С ревнивым отвращением Агриппина осмотрела полную грудь, к которой жадно присосался сын. Резким движением она выхватила Луция из чужих рук и прижалась лицом к жидким каштаново-рыжим волоскам.
— Ты не будешь грубым, как твой отец! — всхлипывая, шептала Агриппина. — Я приставлю к тебе лучших наставников, умнейших в Риме учителей.
Луций плакал. Материнское ожерелье больно царапало слабое тельце. Агриппина, не замечая этого, ещё крепче прижала к себе ребёнка.
В храме Юноны Люцины на Эсквилине появилась новая запись о рождении младенца мужского пола. В восемнадцатый день до январских календ, в год 790 от основания Рима, в семье консуляра Гнея Домиция Агенобарба родился сын — Луций Домиций Агенобарб. Будущий император Нерон.