Что стало с Нито, я не знаю и не хочу знать. Столько лет прошло и столько всего случилось, может, он все еще там, а может, умер или занесло его в чужие края. Лучше не думать о нем, но что поделаешь, иногда снятся мне тридцатые годы в Буэнос-Айресе, те годы, когда я ходил в так называемую нормальную школу, а бывает, и та ночь, когда мы с Нито забрались в школу; потом от сна почти ничего не остается, только Нито как будто витает в воздухе, я изо всех сил стараюсь забыться — пусть пропадет-сгинет до следующего сна, — да без толку, и снова я вижу все, как сейчас.
Мысль о том, чтобы забраться ночью в нашу ненормальную школу (так называли мы ее назло, но были и другие причины, посерьезнее), — мысль эта пришла в голову Нито, я хорошо помню: мы сидели в «Жемчужине», в квартале Онсе, и пили «чинзано-биттер». Я ему сразу сказал, что такое придумать — куриные мозги надо иметь, но, нисматрянаето (так мы писали тогда из мести, калечили ошибками язык, чем, верно, тоже обязаны были школе), Нито стоял на своем: мол, школа ночью — это потрясающе, забраться, мол, туда и разведать, что к чему (но зачем разведывать, Нито, она и без того у нас в печенках сидит); и все-таки мысль мне понравилась, и я спорил с ним просто так, ради спора, а в душе все больше и больше склонялся к его затее.
И наконец я начал сдаваться, потихоньку сдаваться, у меня школа не слишком сидела в печенках, хотя мы уже шесть лет с половиной тянули это ярмо, четыре — ради учительского диплома, и почти три — чтобы стать преподавателями литературы, для чего приходилось изучать такие непостижимые вещи, как нервная система, диетическое питание и испанская литература, и последняя была самой непостижимой, потому что к третьему триместру мы еще не сдвинулись с «Графа Луканора».
И, может быть, именно потому, что мы бездарно проводили время, школа нам с Нито казалась немного странной, было такое чувство, словно нам недодавали чего-то, что нам хотелось бы узнать получше. Возможно, были другие причины, мне школа виделась не такой нормальной, как о том возвещало ее название, и, я знаю, Нито думал так же, он сказал мне об этом, едва мы с ним сблизились, в далекие дни первого года обучения, до краев заполненные робостью, тетрадками и циркулями. Потом много лет мы больше об этом не говорили, но в то утро в «Жемчужине» мне показалось, что план Нито шел оттуда, издалека и потому постепенно одолел меня, как будто, прежде чем окончить школу и навсегда повернуться к ней спиной, нам надо было свести с ней счеты и до конца уяснить себе причину неловкого чувства, возникавшего у нас с Нито то на школьном дворе, то на школьной лестнице, а у меня, кроме того, легонько сжимался желудок каждое утро, с самого первого дня, стоило мне миновать щетинившуюся пиками решетку, за которой начинались торжественная колоннада, желтизна коридоров и два марша лестницы.
— Кстати о решетке, надо только дождаться полуночи, — сказал тогда Нито, — и перелезть через нее там, где, я видел, погнуты два прута, положить на них пончо — и готово дело.
— Легче легкого, — сказал я, — только тут выскочит сторож из-за угла или старушка из дома напротив завопит, поднимет тревогу.
— Насмотрелся ты кино, Тото. Когда ты видел здесь кого-нибудь так поздно? Спустилась ночь над нами, и тело отдыхает, как поется в танго, старик.
А я позволял ему потихоньку уговаривать меня и соблазнять, убежденный, что дурак он, ничего не обнаружится ни внутри, ни снаружи, та же самая школа, что и днем, — ну, может, в темноте немного пострашнее, как в фильмах о Франкенштейне, и не более, — что там найдешь, кроме скамей да грифельных досок, ну, глядишь, кот вынюхивает мышку — это пожалуйста. Но Нито гнул свое: пончо да фонарь; надо сказать, мы зверски скучали в те времена, молоденьких девушек мамы с папами запирали на ключ, на два оборота, суровый образ жизни вели поневоле, к танцам и футболу нас не очень тянуло, и день-деньской мы читали как безумные, а вечерами бродили вдвоем — иногда с нами Фернандо Лопес ходил, тот, что умер совсем молодым, — так мы и узнали Буэнос-Айрес, творения Кастельнуово, и кафе в нижних кварталах, и южный док, — словом, ничего странного, что нам захотелось залезть в школу ночью, дополнить неполное и хранить это потом в тайне и смотреть на других мальчишек сверху вниз: бедняги, отбывают тут свой срок с восьми до полудня ежедневно заодно с «Графом Луканором».
Нито решил твердо, и, если бы я не согласился пойти с ним, он бы в субботу один прыгнул в ночь, он объяснил, что выбрал субботу, потому что если вдруг не сойдет все, как задумано, и его запрут, то будет время поискать выход. Не один год вызревала в нем эта мысль, может, с самого первого дня, когда школа была еще неведомым миром и мы, первоклассники, внизу, во дворе, жались к дверям своего класса, как цыплята. Понемногу мы стали выходить в коридоры и на лестницы и составили свое представление об этой огромной желтой обувной коробке с колоннами и мраморной облицовкой, где запах мыла мешался с гвалтом перемен и бормотанием классных комнат; однако, став нам знакомой, школа не утратила до конца того, что было в ней от чужой земли, хотя мы и свыклись с ее обычаями, узнали там приятелей и познакомились с математикой. Нито вспоминал, что ему снились ночью кошмары, которые начисто выметались из памяти резким пробуждением, и помнилось только одно: все происходило в школьных коридорах, в комнате, где мы сидели в третьем классе, на мраморной школьной лестнице, — и всегда ночью, разумеется, и всегда он оказывался один на окаменевшей от ночи лестнице; и этого Нито не мог забыть даже утром, среди сотен школьников и школьных шумов. Мне же, напротив, школа никогда не снилась, но я понял, что тоже думаю, какая она при свете полной луны, как выглядит внутренний двор, высокие галереи, воображал себе ясный ртутный свет, заливающий пустые дворы, и безупречную тень от колонн. Иногда на перемене я говорил об этом с Нито, отойдя в сторонку от остальных и глядя вверх, на галерею, где перила перерезали тела пополам и поверху двигались головы и туловища до пояса, а понизу — брюки и ботинки, иногда, казалось, принадлежавшие совсем другим ученикам. Если мне случалось подниматься по большой мраморной лестнице одному, в то время как остальные сидели в классе, я чувствовал себя всеми покинутым и мчался вверх или вниз через две ступеньки, но, наверное, по той же самой причине через несколько дней снова просил позволения выйти из класса и повторял весь путь с таким видом, будто вышел за мелом или в туалет. Совсем как в кино, когда сидишь с разинутым от изумления ртом, и потому, должно быть, я так слабо сопротивлялся плану Нито, его затее встретиться со школой лицом к лицу; мне бы самому никогда не пришло в голову соваться в школу ночью, но Нито подумал за нас обоих, вот здорово, мы вполне заслужили еще по порции чинзано и не выпили только потому, что у нас не было на это денег.
Приготовления оказались совсем простыми, я раздобыл фонарь, а Нито ждал меня на Онсе, зажав под мышкой свернутое пончо; к концу той недели стало совсем жарко, на площади было немного народу, мы свернули на улицу Уркиса, почти не разговаривая, и, когда уже были в квартале, где находилась школа, я оглянулся: Нито был прав — кто нас заметит, на улице ни души, кошек и то не видно. Только тогда я понял, что на небе стоит луна, мы нарочно не подгадывали, да я и не знал, хорошо это или плохо, однако и хорошее тоже было — можно пройти по галерее, не зажигая фонаря.
Для верности мы обошли квартал вокруг и говорили про директора, который жил в соседнем со школой доме: коридор вверху соединялся со школьным зданием, так что директор мог прямиком из квартиры попадать к себе в кабинет. Привратники жили в другом доме, и мы были уверены, что ночного сторожа нет — что охранять ему в школе, где нет ничего ценного, разве только наполовину разбитый скелет, драные географические карты да секретарская комната с двумя или тремя пишущими машинками, похожими на птеродактилей. Нито пришло в голову, что ценности могут скрываться в директорском кабинете, он видел, как тот запирал его на ключ, отправляясь на урок математики, — это в школе, битком набитой людьми, или как раз именно поэтому. Мы все — и я, и Нито, да и остальные — не любили директора, которого чаще всего называли Хромым, и не потому, что он был строг и в любой момент за любую чепуху готов был отчитать нас или выгнать с уроков, а скорее за то, что лицом он смахивал на забальзамированную птицу, всегда появлялся незаметно и в класс входил с таким видом, будто приговор уже вынесен. Два преподавателя, дружившие с нами (один вел уроки музыки и рассказывал нам сальные анекдоты, а другой преподавал неврологию, прекрасно понимая, как глупо обучать этому будущих учителей-словесников), говорили, что Хромой не просто убежденный и закоренелый холостяк, но и страстный женоненавистник, и по этой самой причине у нас в школе не было ни одной учительницы. Однако как раз в этом году министерство поняло, по-видимому, что всему есть предел, и направило к нам сеньориту Маджи, которая вела органическую химию на отделении естественных наук. Бедняжка приходила в школу всегда с напуганным видом, а мы с Нито представляли, какое делалось лицо у Хромого, когда он сталкивался с ней в учительской, или саму несчастную сеньориту Маджи, объясняющую в седьмом классе формулу глицерина юным преступникам с отделения естественных наук.
— Здесь, — сказал Нито.
Я чуть не напоролся рукой на шип решетки, но все-таки перепрыгнул; теперь пригнуться, вдруг кто-нибудь из дома напротив выглянет в окно, и ползти до самого что ни на есть знаменитого укрытия — до постамента, на котором водружен бюст Ван-Гельдерена, голландца, основателя школы. Пока добрались до колоннады, успели наползаться и напрыгаться, и теперь нас одолевал нервный смех. Нито спрятал пончо за подножие колонны, и мы свернули вправо по коридору, за первым поворотом которого начиналась лестница.
От жары школой пахло еще острее, странно было видеть закрытые двери классов, и мы толкнули одну из них: ну конечно, сторожа-испанцы не заперли дверь на ключ, и мы вошли в комнату, где семь лет назад начались наши школьные занятия.
— Я сидел вон там.
— А я позади тебя, не помню только, там или чуть правее.
— Смотри-ка, глобус оставили.
— Помнишь Гассано, который никогда не мог найти Африку?
Захотелось взять в руки мел и нарисовать что-нибудь на доске, но Нито чувствовал, что пришел сюда не в игрушки играть, что заиграйся — и не ощутишь этой тишины, которая окутывала, точно отзвуком музыки, и звенела в клетке лестницы; мы услыхали, как затормозил трамвай, а потом — совсем ничего. Можно было подниматься по лестнице без фонаря, мрамор словно притягивал лунный свет, хотя верхний этаж отгораживал лестницу от луны. Нито остановился на середине лестницы и предложил мне сигарету, а сам закурил другую — он всегда принимался курить в самое неподходящее время.
Сверху мы смотрели на внутренний двор нижнего этажа, квадратный, как почти все в школе, включая и преподавание. Мы пошли по коридору, окаймлявшему двор, по дороге заглянули в один или два класса и дошли до первого поворота, где находилась лаборатория; ее-то, конечно, сторожа заперли на ключ, будто кто-то станет воровать потрескавшиеся пробирки и микроскоп времен Галилея. Из второго коридора мы увидели залитый лунным светом коридор по ту сторону внутреннего двора, где находились секретариат, учительская и кабинет Хромого. Первым бросился на пол я, а через секунду и Нито, потому что мы оба в одно и то же время увидели: в учительской горел свет.
— Мать твою, там кто-то есть.
— Сматываемся, Нито.
— Погоди, может, сторожа забыли свет погасить.
Не знаю, сколько времени прошло, но теперь стало ясно, что музыка доносилась оттуда, она казалась такой же далекой, как и та, что почудилась нам на лестнице, но мы поняли, что она слышится из коридора напротив, камерная музыка, и все инструменты — под сурдинку. Все было так нежданно-негаданно, что мы забыли о страхе, а он — о нас, и сразу как будто объявилась причина оказаться нам тут, и будто не был тому виною Нито с его любовью к приключениям. Мы смотрели друг на друга молча, и он вдруг по-кошачьи стал красться, прижимаясь к перилам, и вот он у поворота в третий коридор. Запах мочи из соседствующих с коридором уборных, как всегда, оказался сильнее соединенных усилий уборщиков-испанцев и душистых дезодорантов. Когда мы доползли до дверей нашего класса, Нито обернулся ко мне и дал знак приблизиться: поглядим?
Я кивнул, самым разумным в этот момент показалось безумие, и мы на четвереньках двинулись дальше, а луна все больше высвечивала и выдавала нас. Я почти не удивился, когда фаталист Нито выпрямился метрах в пяти, а то и меньше, от последнего поворота, за которым неплотно притворенные двери секретариата и учительской пропускали свет. Музыка разом зазвучала громче, а может, просто расстояние сократилось; мы услышали звуки голосов, смех, звон стаканов. Первый, кого мы увидели, был Рагуззи из седьмого класса точных наук, чемпион по атлетике и выдающийся сукин сын, из тех, кто пробивает себе путь кулаками и приятельскими связями. Он стоял к нам спиной, почти прижавшись к двери, но тут отпрянул от нее, и свет лег на пол точно хлыст, разрезанный в нескольких местах ритмом матчиша, тенями двух танцующих пар. Гомес, с которым я был едва знаком, танцевал вяло, а другой был, кажется, Курчин, из пятого класса гуманитарного отделения, парень с поросячьей мордой, в очках, он был выряжен бабой: крашеные черные волосы, длинное платье, жемчуга на шее. Все это было, мы это видели и слышали, но, конечно же, этого быть не могло, как не могли мы и вдруг почувствовать чью-то руку, спокойно, без нажима легшую нам на плечи.
— Ваших милостей не приглашали, — сказал испанец Маноло, — но коли вы тут, входите и будьте как дома.
И он толкнул нас, одного и другого, так что мы чуть не врезались в танцующую пару, но успели осадить, и тут в первый раз увидели сразу всех, восемь или десять человек, у граммофона коротышка Ларраньяга занимался пластинками, стол был превращен в бар, огни притушены, и лица узнавших нас не выражали удивления — должно быть, они думали, что мы приглашены, а Ларраньяга даже приветственно помахал нам рукой. Нито и тут, как всегда, оказался проворнее и в два прыжка очутился у боковой стены, я поспешил к нему, и, прижавшись к стене, как тараканы, мы только теперь начали по-настоящему видеть и воспринимать то, что происходило вокруг. При слабом свете и скоплении людей учительская казалась в два раза больше, на окнах зеленые шторы, о которых я и не подозревал, когда утром, идя мимо по коридору, заглядывал в дверь посмотреть, пришел ли учитель логики Мигойя, страх и ужас нашего класса. Теперь учительская выглядела клубом, все было приспособлено как бы для субботнего вечера: стаканы и пепельницы, граммофон и лампы, освещавшие только необходимое, а остальное тонуло в полутьме, и от этого зал казался таким большим.
Не знаю, сколько времени ушло у меня на то, чтобы хоть в малой мере применить к происходящему ту самую логику, которой нас обучал Мигойя, но Нито во всем был быстрее и лишь бросил взгляд окрест, как сразу же узнал соучеников и преподавателя Ириарте и понял, что женщины — всего-навсего переодетые ребята, Перроне и Масиас и еще один, из седьмого класса с отделения точных наук, не помню его имени. Двое или трое были в масках, один выряжен гавайкой, и ему это нравилось, судя по тому, как он вилял бедрами перед носом у Ириарте. Испанец Фернандо распоряжался баром, и почти у каждого в руке был стакан, но вот зазвучало танго в исполнении оркестра Ломуто, все разобрались по парам, те, кому не хватило женщин, пустились танцевать друг с дружкой, и я не слишком удивился, когда Нито обхватил меня за талию и потащил на середину.
— Если будем стоять, они нам устроят, — сказал он. — Да не наступай мне на ноги, горе ты мое.
— Я не умею танцевать, — сказал я, хотя он это делал гораздо хуже меня. Половина танго отгремела, Нито все время поглядывал на приоткрытую дверь и потихоньку уводил меня на край, собираясь воспользоваться первым же случаем, но тут заметил, что испанец Маноло все еще там, и мы вернулись на середину и даже попытались переброситься шуткой с Курчином и Гомесом, танцевавшими парой. Никто не заметил, как двустворчатая дверь, ведущая в приемную перед кабинетом Хромого, открылась, но коротышка Ларраньяга резко остановил пластинку, и мы замерли, глядя друг на друга, а я почувствовал, что рука Нито, прежде чем сорваться с моей талии, задрожала.
До меня все доходит медленно, и Нито уже понял, когда я только начал догадываться, что две женщины, стоявшие в дверях рука об руку, были Хромой и сеньорита Маджи. Хромой был выряжен так вызывающе, что двое или трое попытались было захлопать в ладоши, но тут же наступило молчание, густое, как застывший суп, просто дырка во времени, и только. Мне случалось видеть переодетых мужчин в кабаре, в нижних кварталах, но такого я не видел никогда: рыжий парик, ресницы в пять сантиметров, резиновые груди дрожали под блузкой цвета лососины, плиссированная юбка и высоченные каблуки. Руки все в браслетах, руки набеленные, тщательно очищенные от волос, и кольца плясали на его кривых пальцах, вот он выпустил руку сеньориты Маджи и склонился в невероятно манерном поклоне, представляя ее собранию и пропуская вперед. Нито недоумевал, почему сеньорита Маджи, несмотря на белокурый парик, откинутые назад волосы и узкое, облегающее белое платье, почему она все-таки была похожа на самое себя. Лицо едва тронуто гримом, только, пожалуй, брови чуть подведены, но это было лицо сеньориты Маджи, а не фруктовый торт, в который превратили лицо Хромого румяна, помада и рыжие кудри. Они входили в зал, приветствуя собравшихся с некоторой холодностью и, пожалуй, даже снисходительностью. Хромой удивленно глянул на нас и рассеянно примирился, словно кто-то его предупредил о нашем приходе.
— Не догадался, — сказал я Нито как можно тише.
— Твоя бабушка не догадалась, — сказал Нито, — думаешь, он не видит, как мы одеты — точно каторжники на балу.
Нито был прав, мы нарочно надели старые штаны, собираясь перелезать через решетку; кроме штанов, на мне была только рубашка, а на Нито — тоненький свитер со здоровой дырой на локте. Хромой обратился к испанцу Фернандо и попросил рюмочку чего-нибудь не слишком крепкого, попросил с ужимкой капризной проститутки, а сеньорита Маджи заказала виски, совсем сухого, суше, наверное, чем тон, которым она это произнесла. Снова зазвучало танго, и все пустились танцевать, а мы — первыми, со страху, и двое вновь пришедших тоже вышли в круг, сеньорита Маджи вела Хромого, откровенно прижимаясь к нему. Нито хотел было приблизиться к Курчину, попробовать вытянуть из него что-нибудь — Курчина мы знали немного больше других, — но подойти к нему было очень трудно: пары двигались, не касаясь друг друга, но и места, чтобы протиснуться между ними, не оставалось. Дверь, выходившая в приемную Хромого, была все еще открыта, и когда мы, сделав круг, оказались рядом с нею, Нито увидел, что дверь в кабинет тоже открыта и что в кабинете тоже люди, пьют и разговаривают. Издали мы узнали Фьори, противного типа из шестого класса гуманитарного отделения, он был наряжен военным, а брюнетка, с волосами, падавшими на лицо, и пышными бедрами, должно быть, была Морейрой, пятиклассником, имевшим ту еще славу.
Фьори подошел к нам, и мы не успели уклониться от встречи, в форме он казался старше, и Нито почудилась даже седина в его прилизанных волосах — я-то уверен, он посыпал их тальком для красоты.
— Новенькие, — сказал Фьори. — Через офтальмологию прошли?
Ответ, верно, был написан на наших лицах, и Фьори уставился на нас пристально, а мы все больше чувствовали себя новобранцами перед бывалым лейтенантом.
— Вон туда, — сказал Фьори, подбородком указывая на неплотно притворенную боковую дверь. — На следующее собрание принесете мне результаты анализов.
— Будет сделано, — сказал Нито и резко толкнул меня. Я хотел было высказать ему, что я думаю по поводу его холуйского «будет сделано», но тут Морейра (теперь я был уверен, что это Морейра) подошел к нам у самой двери и схватил меня за руку:
— Пошли, блондинчик, потанцуем в другой комнате, здесь все такие скучные.
— Потом, — сказал Нито за меня. — Мы сейчас вернемся.
— Все меня сегодня бросают.
Я вышел первым и почему-то не открыл дверь, а прошмыгнул в щель. Но в этот момент нам было не до «почему», Нито шел за мной и молча глядел в даль тонувшего в полутьме коридора; ну вот, еще один страшный сон про школу, где нет места никаким «почему», а надо просто следовать дальше, и где единственно возможное «почему» — это приказ Фьори, мерзкого кретина, вырядившегося военным, который разом подвел итоги всем «почему» и отдал приказ, смысл и ценность которого в том, что это приказ в чистом виде и мы должны ему подчиняться, — офицер приказал, какие могут быть разговоры. Однако это не привиделось в страшном сне, я был рядом с Нито, а один страшный сон сразу двоим не снится.
— Давай мотать отсюда, Нито, — сказал я, когда мы дошли до середины коридора. — Есть же какой-то выход, такого просто быть не может.
— Конечно, только погоди немного, я чую, за нами следят.
— Никого нет, Нито.
— Вот именно, болван.
— Не спеши, Нито, давай постоим немного тут. Я должен разобраться, что происходит, разве ты не видишь, что...
— Гляди, — сказал Нито; и правда, дверь, мимо которой мы только что прошли, теперь была распахнута настежь, и за ней виднелась форма Фьори. Не было никакой причины подчиняться Фьори, надо было вернуться назад, подойти к нему и толкнуть его, как тысячи раз мы толкали друг друга в шутку или всерьез на переменах. И не было причины идти дальше по коридору к двум закрытым дверям, одна прямо перед нами, а другая — сбоку, и незачем было Нито лезть в одну из них и слишком поздно понять, что меня нет рядом, что я как дурак сунулся почему-то в другую, то ли по ошибке, то ли желая характер показать. И уже не повернешься и не выйдешь, комната залита фиолетовым светом, и все лица обращены к тому, на что и он уставился тотчас же, едва вошел: аквариум посреди комнаты, прозрачный, почти до самого потолка куб, и такой огромный, что едва оставалось место для тех, кто припал к его стеклу и смотрел в зеленоватую воду, рыбы медленно скользили, а в комнате стояла такая тишина, как будто это не комната, а тоже аквариум с окаменевшими мужчинами и женщинами (это были мужчины, но они были женщинами), прилипшими к стеклу; и тут-то Нито обернулся, тут-то и подумал, ну где же он, этот мерзавец Тото, куда подевался, болван, и хотел уже повернуться и выскочить назад, да зачем, ведь ничего не происходит, и застыл на месте, как остальные, и смотрел на них, разглядывающих рыб, и узнавал одного за другим: Мутиса, Борова-Делусиа и остальных из шестого гуманитарного, задаваясь вопросом, почему они, а не другие, как уже спрашивал себя, почему такие, как Рагуззи, и Фьори, и Морейра, почему именно те, которые не были нам друзьями днем, почему все это странное дерьмо, именно они, а не Лайнес, или Делич, или кто-нибудь еще из наших товарищей, с которыми мы часто говорили, бродили, строили планы, и почему, в таком случае, Тото и он оказались среди этих других, хотя, конечно, сами виноваты, полезли в школу ночью, и эта вина повязала их со всеми теми, кого днем они терпеть не могли, с отборными сукиными детьми, не говоря уже о Хромом, о сухаре Ириарте и сеньорите Маджи, и она тоже здесь, единственная взаправдашняя женщина среди всех этих подонков, этого отребья.