514–516 дни после конца отсчёта
Пятна света проплывали мимо окна, временами озаряя пустой вагон третьего класса, больше напоминавший поле брани наутро после окончания великой битвы за новые территории. За разбитым окном, наскоро заклеенном чёрной изолентой, гудел безудержный зимний ветер, крупные хлопья снега постукивали о стекло и прилипали к нему, скрывая этот продажный, ненужный город. С лихорадочным дребезжанием мигала старая электрическая лампочка, грозя перегореть в любую минуту, но всё ещё освещая вагон время от времени.
Колёса «Харона» стучали по рельсам, поезд проделывал свой ежедневный маршрут из Края Сциллы в её Истому. Он отошёл от станции на Краю в полшестого утра. Платформа, как и обычно в это время, была пустой, лишь один-единственный пассажир вошёл в вагон третьего класса, да и то, вернее было бы сказать, «ввалился», так как шёл он тяжело, хромая на правую ногу и шатаясь из стороны в сторону. Он незамедлительно занял место подальше от разбитого окна и, укутавшись в съеденный молью шарф грязно-синего цвета, уснул полулёжа, прислонившись к стене вагона и задрав ноги на соседнее сидячее место.
К шести пятнадцати, когда надорванная лампочка, наконец, замолчала, возможно, источив свои силы, а возможно, отключённая машинистом, пассажир приоткрыл левый глаз (правый сильно опух от чьего-то удара, гноился и болел), выглянув из старого шарфа. Паровоз достиг первой остановки, ещё не в Сердцевине, но в Шумах, промышленном районе Сциллы. В вагон вошли рабочие фабрик, возвращавшиеся домой после ночной смены. Даже за стенами «Харона», за его дребезжанием колёс, невозможно было спрятаться от вездесущего гула заводов, воя сотни генераторов, поющих в унисон под аккомпанемент тысячи машин.
Большая часть пассажиров осталась на платформе в ожидании, когда паровоз отвезёт рабочих сначала в Сердцевину, а затем несколько счастливцев — в Истому, район для богачей. Сердцевина была местом попроще, но, во всяком случае, обустроенной частью города. «Обустроенными» в Сцилле назывались те места, в домах которых были горячая вода, газ и электричество. Остальные рабочие остались ждать возвращения «Харона» из Сердцевины, чтобы попасть в свои чёрные, тесные и промёрзшие лачуги на Краю. Может, у кого-то из них был небольшой очаг с углём и дровами, чтобы согреться в бесконечную зиму, но большей части этих усталых серых лиц предстояло мёрзнуть, зажавшись в углу под тремя одеялами, ни одно из которых не приносило спасения от мороза.
«Харон», поезд-паромщик прибудет в Сердцевину спустя двадцать минут, затем примерно за десять достигнет и Истомы, таким образом весь его путь занимает час пятнадцать минут. Время, за которое можно было пересечь всю Сциллу насквозь, от её центра до самых трущоб. «Харон» вернётся в Шумы за замерзающими рабочими в семь пятнадцать, а к девяти часам доставит туда дневную смену. Так он продолжит курсировать весь день, сделает перерыв в час пятнадцать дня, достигнув Истомы. Затем возобновит свой маршрут до одиннадцати ночи, высадит дневную смену на Краю и пронесётся без остановок обратно в Истому, потому что никто не оставит «Харон» в Крае на всю ночь. И никто по доброй воле не останется там.
Вагон внезапно наполнился людьми. Они шумели и разговаривали. Ещё больше голосов загудело, когда поезд миновал Сердцевину. Пассажир больше не мог спокойно спать. Теперь он просто притворялся невидимкой, совершенно не желая привлекать излишнего внимания к своей персоне. К его сожалению, не найдя места в первом и втором классе, всё больше людей наполняли последний вагон, создавая всё больше шума и суеты. Каждый из их голосов раздавался в голове пассажира боем праздничных колоколов и оркестром барабанов. От сильного похмелья его затошнило, больной глаз опять заслезился, и пассажир провёл языком по потрескавшимся губам, мечтая о воде. Он бы мог сойти уже сейчас, в Сердцевине, но не был уверен в том, что найдёт в себе сил подняться и выйти из вагона, поэтому решил остаться на своём месте и дать ещё один круг через Сциллу, может быть, к тому моменту он почувствует себя лучше.
Но тут, спустя десять минут, вагон заполнился уже лицами совсем иного толка. Граждане сладкой Истомы вошли внутрь, явно недовольные таким грязным окружением и соседством. На беду же пассажира, им стало недоставать мест.
— Эй, бродяга! — загремел голос над самым его ухом, громче, чем все заводы Шумов. — Эй! Ты оглох что ли?
С трудом приоткрыв всё тот же левый глаз, пассажир взглянул на богато одетого кириоса в сером плаще и цилиндре, в его компании также была молодая дама в зимнем пальто с меховой оторочкой, на её миленькое личико падала тень от капюшона. Щёки были слегка подрумянены морозом, в голубых глазах читался лёгкий испуг и смущение от того ужаса, что царил в вагоне третьего класса.
— Чего вам нужно? — спросил пассажир, которого начало тошнить ещё больше от звука собственного голоса. Жар вдруг прихлынул к лицу, отогнав даже зимний мороз, кажется, у него поднялась температура.
— Уходи отсюда, — отозвался джентльмен, явно из тех самых богачей, заселявших Истому. — Ты занимаешь два места и от тебя разит за милю. Твоё место в тамбуре.
Его прямолинейность ничуть не смутила пассажира. Он повидал в своей жизни достаточно, чтобы удивляться или оскорбиться на грубость.
— Я калека, — ответил пассажир как можно ровнее. — Нога болит, — чуть высунувшись из шарфа, он взглянул на соседнее сидение, где покоился его рваный ботинок. — Так легче.
— Рассказывай! — Рявкнул кириос в ответ, отодвинув свою спутницу в сторону. — На вас на кого ни плюнь, все поголовно инвалиды. Убирайся отсюда, уступи место даме!
Пассажир вновь перевёл больной глаз на девушку. Та отвернулась, задумчиво глядя в запотевшее окно, словно желая разглядеть в нём силуэты заснеженной Сциллы. Только этот город уже погряз в белой пурге чьих-то несбывшихся мечтаний. Мужчине стало жаль её. И он слишком хорошо сознавал, что никогда не заслужит её жалости в ответ.
Кажется, кириосу надоело ждать. Прежде чем пассажир успел отреагировать, его схватили за шиворот и швырнули на пол. Боль в ноге фонтаном взвилась к мозгу, так, что в глазах всё побелело, как если бы он прижался лицом к окну.
Слегка придя в себя, пассажир хотел подняться и ответить. Раньше ему бы это удалось, но он был всё ещё слишком пьян, слишком измождён и, возможно, болен. Он едва нашёл в себе сил приподняться на руках, как волна слабости сломила его, тут же оборвав эту попытку.
Распластавшись на полу дребезжащего вагона, пассажир сумел разглядеть людей, устремивших свои любопытные глаза на него. На лицах было лишь удивление, толика интереса, большей частью презрение. Милая девушка, пришедшая с кириосом в сером пальто, не смогла подавить испуганного возгласа, но больше никак не выразила своих чувств.
— Да вы что, рехнулись все? — донёсся вдруг грубый и немелодичный женский голос, словно разлаженная гитара.
Обернувшись на звук, пассажир увидел перед собой девушку со слишком сильно размалёванным и опухшим лицом, чтобы можно было судить о её возрасте. Посреди двух расплывшихся и размазанных пятен теней и туши искрились два голубых глаза, румяна ещё сильнее выделяли острые скулы, на подбородке, пониже алых губ, топорщился назревший белый прыщ. Облегающий и ничего не скрывавший наряд слишком явственно выдавал в ней представительницу древнейшей профессии. Оторочка из поддельного меха окружала вырез декольте, и шерстинки возле её округлых грудей волнительно подрагивали от ветра из разбитого окна.
Шлюха стремительно зашагала по направлению к джентльмену и, обронив небрежное: «отвали в сторону», с силой отпихнула его так, что он приложился боком к краю соседнего сиденья и неприятно поморщился от этого. Затем она опустилась к пассажиру, который к этому моменту уже успел принять сидячее положение, вытянув вперёд больную ногу.
— Эй, друг, давай-ка подниматься, — проговорила она, закидывая руку пассажира себе за шею. — Ты как, ничего?
— Спасибо, — выдавил он в ответ, невольно угодив взглядом прямо в глубь её декольте.
— Да что вы себе позволяете? — воскликнула девушка, вошедшая в вагон вместе с кириосом. По её возмущённому голосу и лицу можно было судить, что она намеревалась сказать что-то ещё, только проститутка не позволила ей даже начать свою реплику.
— А ты клюв закрой, целка недотраханная! Попробуй мне только сунуться, я тебе, сучка, мигом глаза выцарапаю! — и она продемонстрировала свои длинные ногти, окрашенные красным лаком в тон губам. — Ублюдки-богатеи! Взяли моду соваться в наш вагон, так ещё со своими понтами приходите! Валите нахер отсюда! — Не унималась она.
— Шлюха дешёвая! Да как ты смеешь?! — Вступился кириос за свою даму. — Я сейчас позову охрану, они вышвырнут вас обоих из поезда на полном ходу!
— Зови сколько хочешь, а в жизни ни один янтарь не сунется в этот вагон! — отозвалась проститутка, помогая пассажиру подняться с пола. — И вообще, тебе ещё самому придётся ему объяснять, какого хрена ты столкнул инвалида на пол!
— Умерь пыл, — негромко произнёс пассажир, пытаясь приоткрыть второй глаз. — Эти разборки ни к чему не приведут. Мне скоро выходить. Пошли лучше в тамбур.
— Неужели ты не хочешь выгнать их отсюда? — Спросила шлюха. — Этих двух ублюдков?
Пассажир оглядел вагон. Десятки глаз следили за этой сценой, в большей части их жило терпкое желание выдворить кое-кого прочь из вагона, и отнюдь не храбрую проститутку с жалким калекой. Однако больше всего на свете ему сейчас не хотелось привлекать излишнего внимания.
— Не нужно этого, пойдём. — С этими словами он снял руку с её плеча, хотя она и попыталась удержать её там.
Пассажир заметил, что юная дама прячет пристыженные глаза в пол, избегая встречаться с ним взглядом. Её кавалер, пытаясь совладать с гневом, вновь обнял свою спутницу. Пассажир невесело усмехнулся, глядя на них двоих, кажется, их аргументы иссякли. Тогда он, не проронив больше ни слова, захромал прочь, тяжело опираясь о поручни на спинках сидений и всё ещё морщась от пронзительной боли в ноге. Одарив молодую пару самым своим ледяным взглядом, проститутка проследовала за хромающим пассажиром в тамбур «Харона».
Вот та красота, которой я достоин. — Мрачно подумал он, переведя здоровый правый глаз с юной девушки, которая теперь вовсе не торопилась занять освободившееся место, на проститутку, пошатывающуюся из стороны в сторону то ли из-за алкоголя, то ли из-за сапог на высоких каблуках.
Вульгарная, вызывающе-броская, опошленная сотней глаз, облапанная двумя сотнями гадких рук, само порождение порока, в которой тем не менее осталось больше тепла, чем в богине красоты и любви.
— Сигареты есть у тебя? — спросила шлюха, в глазах которой теперь горело знакомое пассажиру желание никотина, куда более сильное, чем голод и жажда. Её отвратительный голос заглушал даже стук колёс поезда, покидавшего границу с Истомой. Оба стояли в тамбуре, прислонившись к исписанным краской стенам. Революционные надписи гласили: «СКАЖИТЕ НЕТ НАСАЖДЕНИЮ ЛОЖНЫХ ЗАКОНОВ!», «ДОЛОЙ ПРАВИТЕЛЬСТВО, УБИВАЮЩЕЕ НАРОД!», «УРА КОНЦУ СВЕТА!», «СЛАВЬСЯ ЯДЕРНАЯ БОМБА!», и последняя, ту, которую пассажир видел уже не впервые, но не знал её смысла: «С НАМИ ТЕНЬ АЛКИДА!»
Пассажир небрежно полез в карман, свободной рукой удерживаясь за поручень, и довольно быстро извлёк оттуда чёрный портсигар, украшенный голубоватыми камнями. Сняв крышку, он протянул его проститутке. Внутри покоилась дюжина сигарет марки «Карелия».
— Вау! — не сдержалась она, — скажи честно, у кого ты его спёр? Это сапфиры? Или просто дешёвая подделка?
Пассажир не сразу понял, о чём именно говорила блудница, замявшись. Она не дала ему ответить, когда её «сладкий» голосок задребезжал снова:
— Можно я пару-тройку возьму про запас? У тебя тут их набита куча, а ты мне ещё должен за твоё спасение. Чёрт! На твоём месте я бы шкатулку кому-то загнала, она точно целое состояние стоит.
Не дождавшись разрешения, она вынула из портсигара пять сигарет, зажала одну в губах, а затем особенно изящным жестом, засунула остальные за косточку лифчика, прямо вглубь своего декольте, так что те оказались между её упругих грудей, скрытые ими от глаз.
— Это аквамарин, не сапфиры, — отозвался пассажир, с трудом оторвав глаза от её глубокой ложбины, где теперь покоились четыре «карелии». Он вынул из заметно опустевшего портсигара ещё одну сигарету, достал из кармана спички, поджёг одну, сначала дал закурить девушке и затем затянулся сам.
— Да не важно, — бросила она. — По-моему глупо носить с собой такую ценность. Ладно, ты где выходишь?
— В Сердцевине, — отозвался пассажир, втягивая дым вглубь лёгких, выпуская его из ноздрей и с наслаждением ощущая, как вместе с ним улетает прочь боль из ушибленной ноги.
— Ты живёшь что ли там? Или как?
— Да.
— Давай провожу до дома, сегодня скользко, а я гляжу, у тебя с ногой не всё в ладах. А там, если надумаешь, можем покувыркаться разок-другой. Я сегодня всё равно выходная.
— И сколько мне это будет стоить? — спросил пассажир, оглядывая девушку и пытаясь прикинуть её цену.
— Дай подумать… Обычно я беру триста, при условии, если клиент не просит чего-то особенного. Но, сам знаешь, там надо отстёгивать процент сутенёру, поэтому для тебя сделаю скидку — двести талантов, и мы все останемся довольны. — С этими словами она улыбнулась, обнажив не самые ровные зубы в мире.
— Давай так: я плачу четыреста и прошу что-нибудь особенное.
— Например, что? — она вдруг стала соблазнительной, словно ядовитая змея. Изогнулась, выпятила грудь вперёд, кокетливо махнула головой, так что светлые волосы разбрызгались по плечам.
— Ты будешь лежать с закрытыми глазами и молчать. — Ответил напрямую мужчина.
Она захохотала так громко и раскатисто, что пассажир поморщился от этого звука, десяток поминальных колоколов загремели в его голове, ещё не прошедшей после долгой попойки.
— А ты смешной! — тут же вставила она. — Что, член зачесался при виде меня? С фантазией у тебя небогато.
— Ты согласишься? — настаивал он, показывая тоном, что говорит вполне серьёзно.
— Знаешь, как я обычно говорю? Покажи мне свои таланты, чтобы увидеть мои. — С этой фразой она игриво развернулась, продемонстрировав ещё одну удачную часть своего тела, слегка прикрытую короткой юбкой.
— Ты думаешь, у меня нет денег? — спросил пассажир, краем глаза приметив, что поезд подъезжает к станции Сердцевины.
— Я не знаю, ты не выглядишь как кто-то, кто купается в деньгах. Чем промышляешь?
— Я думал, ты уже догадалась. Я вор. — Ответил пассажир.
— Ах! Тогда это всё объясняет.
«Харон» прибыл в Сердцевину, издав пронзительный гудок. Пассажир слегка покачнулся, когда состав остановился напротив платформы. Тут раскрылись двери.
— Пойдём, — позвал он её. Девушка надула губки и, взяв его под руку, сошла вместе с ним с поезда.
— Итак, — задребезжал её голос, когда поезд, гремя колёсами, унёсся прочь в сторону Шумов, — как зовут хромого воришку?
— Что, если я предпочту остаться инкогнито? — спросил он. — В конце концов, я не обязан называть тебе своё имя, если плачу деньги.
— Ну, право такое ты имеешь, — согласилась она. — Только за таинственность могу потребовать доплату. Не люблю, когда люди строят из себя тайных агентов.
— Назовёшь цену утром, — ответил мужчина, — Не волнуйся, у меня хватит денег, чтобы оплатить любые твои услуги.
— Почему бы тогда не купить одежду почище? — спросила девушка. — Выглядишь, как последний бродяга.
— Прости, но эту тему я тоже не обязан обсуждать со шлюхой.
Она слегка поморщилась от этого слова, не то чтобы действительно оскорбилась, услышав его, но, кажется, оно всё же слегка резало ей по ушам.
— Эхо, — сказала она. — Клиенты говорят, это потому, что я отзывчивая.
— Очень милое имечко, — оценил он. — Давно ты промышляешь таким замечательным делом, Эхо?
— А вот это уже я не обязана обсуждать с клиентами! — огрызнулась она. — Если тебе что-то не нравится, я не напрашиваюсь ни на что! Я уже сказала, что сегодня выходная, значит, просто могу пойти к себе домой отоспаться перед завтрашним вечером.
— Но ты чуешь запах денег из моего кармана, так? — правый уголок его губ взвился чуть вверх. — Ладно, прости за грубость. — Тотчас переменился он, почувствовав, как ослабла хватка Эхо, державшей его под руку. — Ты помогла мне в поезде, а я веду себя по-свински.
— Ладно, проехали, — согласилась она. Рука ухватилась сильнее. — Может, я могу тебя всё же как-то называть? Обычно клиенты просто придумывают себе всякие идиотские имена. Что-то такое… знаешь, крутое, типа берут себе имена богов или древних героев. Мне иногда даже кажется, что я уже перетрахала весь учебник истории.
Ты в школе-то училась? — Хотел спросить мужчина, но воздержался от этой реплики.
— Никто, — ответил он. — Зови меня просто Никто.
— Это самое тупое из всех придуманных имён, которые я хоть когда-то слышала! — заявила Эхо, с подозрением заглянув в его заросшее щетиной лицо. — У тебя совсем плохо с фантазией, воришка несчастный?
— Пусть так, но имя не самое плохое, ты должна согласиться. Если вдруг твой сутенёр спросит тебя, кто тебя трахал вчера, ты честно ответишь — Никто.
— У тебя и с чувством юмора не срослось, бедняга? А, да, впрочем, что я спрашиваю, какая вообще разница? — отмахнулась Эхо. — Чёрт с тобой. Пусть будет Никто.
Некоторое время они шли молча. Два серых силуэта на белоснежном зимнем холсте чьего-то незаконченного пейзажа.
— Ты же, что… — прервала вдруг тишину шлюха, — женат? Дети есть? Сколько тебе, лет сорок?
— Как ты думаешь, Эхо, у воров часто бывают жёны?
— Да хрен его знает, — отмахнулась она. — Мне кажется, либо вор скрывает от жены свой промысел, либо она ворует вместе с ним, либо её просто нет.
— Третий вариант. — Коротко ответил он.
— Ну, а девушка? Или ты только шлюхами дешёвыми и побираешься всегда? — спросила она своим грубым сорванным голосом.
— Нет у меня никого. Я не часто снимаю шлюх… Ты, наверно, первая за последний год.
— Ого! — восхитилась Эхо. — А это уже не слабо! Ладно, ну а друзья? Домашнее животное? Хоть кто-нибудь?
— Нет.
— Тогда ты точно Никто, — согласилась она. — А ты жалок! Знаешь, я всех клиентов делю на типажи, кто-то снимает шлюху, когда ему надоедает жена, кто-то хочет позлить её, другие просто ищут что-то новое, есть даже те, кто влюбляется в шлюху, но чаще всего членом. А вот таких, как ты, мало. Кто вообще согласится провести ночь с проституткой только затем, чтобы не быть одному?
— Никто, — ответил он угрюмо.
— Ага, верно. Никто, — усмехнулась Эхо. — Что, совсем всё так хреново? Не самые лучшие времена настали?
— Не знаю… думаю, хороших времён и не было никогда.
Она прищурилась, недоверчиво покосившись на него, её густо-разукрашенные глаза сложились в две узкие щёлки, словно трещины на разбитом зеркале.
— Что? — не понял он, перехватив её взгляд, задержавшийся на нём так долго.
— У тебя очень странное лицо, — сказала Эхо.
— По мне, так совершенно обычное, — возразил Никто.
— Ага! А вот в том-то всё и дело. Сколько смотрю на тебя, не могу его запомнить… или понять вообще. Не вижу, как ты выглядишь.
— Ты придумываешь, — спокойно отозвался он. — У многих такие лица. Ничего особенного в нём нет.
Кроме опухшего глаза, — подумал он.
— Вот именно, что у многих. — Сказала она, не отрывая своего едкого оценивающего взгляда. — Ты слишком похож на кого угодно. Тебя как будто вообще нельзя узнать. А уж мне-то поверь, я хорошо лица запоминаю.
— А что насчёт членов? — ухмыльнулся он, сам не понимая, хочет ли оскорбить Эхо, или просто сменить тему.
В большей степени сработал первый вариант.
— Какой же ты козёл! И приспичило мне тебя пожалеть в поезде. — Выкрикнула она, постепенно выводя его из себя. — Что с тобой не так? Чего вообще ты от меня хочешь?
— Просто, чтобы ты лежала, как труп, и не шевелилась, закрыв свой поганый рот! — Ответил он ей той же агрессией, но тотчас пожалел о сказанном. Было поздно. В её взгляде сверкнул испуг понимания, а Никто резко пожалел о только что сказанном.
— Подожди… я поняла. Голос, твои эмоции. — Запричитала она испуганно. — Да ты просто псих! Херов извращенец…
— Давай не будем об этом, ладно? — его голос стал слишком уязвимым, выдавая его с поличным.
— Нет уж, подожди, — возразила она. — Подожди-ка. Я тебе вообще нравлюсь? Тебе же начихать, да? Лишь бы я не шевелилась, как труп…
— Эхо! — разозлился Никто окончательно, замерев вдруг посреди улицы и резко развернув её к себе. — Это что, так сложно для тебя? Я плачу деньги, ты раздвигаешь ноги и всё! Да кому ты вообще нужна? — прорычал он сквозь зубы вдруг как-то совсем сурово, сжимая её запястье в руке, будто намереваясь переломить его. — Размалёванная потаскуха! Я уже купил тебя, ты моя на сегодня, не пытайся убежать. — Никто почувствовал, как в нём вскипел небывалый гнев по отношению к Эхо.
— Отвали от меня! — заорала она во всю глотку. Тут Никто обратил внимание на то, что на улице они были не одни. — Неужели ты думаешь, что я совсем тупая?! Я никуда не пойду с тобой!
— Сколько тебе надо денег?! — прошипел он, сквозь плотно стиснутые зубы. — Скажи мне, я заплачу ещё больше. Но ты пойдёшь со мной!
Она рванулась, попытавшись высвободить запястье из его кулака. Не справившись с этим, Эхо с размаху ударила его второй рукой по щеке, и всё же сумела вырваться, воспользовавшись замешательством мужчины.
— Ты сраный козёл! Надо было бросить тебя в том поезде, и какого только хера я сунулась?! Никуда я с тобой не пойду! — Кричала она, отбегая в сторону от него, взрывая свежий снег ногами.
Оказавшись на безопасном расстоянии, она уверенно зашагала прочь по устланной белым дороге. Несколько пар удивлённых глаз смотрели на них двоих. Улица не была многолюдной, но свидетели нашлись. Зрачки острых глаз, острых, как брошенные в горного медведя копья, смотрели на них.
— Эхо, подожди! — закричал человек, бросившись за ней вслед. Её отпечаток руки стыл на его щеке. Шлюха уверенно шагала на своих высоких каблуках, из-за чего её шаг не был широким, зато ритмичным, как стук секундной стрелки.
Он почти догнал её на повороте, в сточной канаве, чуть присыпанной снегом, валялась туша какого-то мёртвого животного — некрупной собаки, или средней крысы или трёхмесячного ребёнка.
— Остановись, Эхо! — вновь позвал он. — Извини!
— Отвали от меня! — огрызнулась она, — У меня холодок по спине от твоего голоса.
— Эхо! — повторил он, чувствуя, как его затылок прожигают их глаза, разноцветные глаза, стремившиеся, как можно лучше запомнить его.
— Убирайся нахер! — крикнула она. Голос пушки, давшей осечку. — Я уже сказала. Я не лягу с тобой. — Но тут почему-то её голос стал тише и глуше и даже зазвучал не с таким дребезгом. — Мне мерзко. Не притворяйся Никем. Я знаю, что ты такое.
После этих слов Никто уже не смог бежать за ней и не решился попытаться остановить её. Она скрылась из виду, постепенно проглоченная белым вездесущим отчаянием скорого конца света. Эхо ушла.
Он оглянулся назад. Эти глаза, эти яркие полночные звёзды, они притаились за облаками, всё ещё поглядывая на Никого, но лишь искоса или исподлобья. Задрав ворот своего плаща, так, чтобы спрятать от них лицо, он неровно зашагал прочь, сильно припадая на правую ногу и боясь поскользнуться на заледенелой дороге, густо усыпанной свежим снегом, словно несбывшимися желаниями. Он почти бежал от них, скрываясь от этих глаз, но больше всего от той брошенной Эхо фразы и, должно быть, от самого себя.
***
Никто проспал до самого вечера и ещё долго не мог найти в себе сил подняться. Голова болела, словно кто-то неустанно колотил по ней молотом. В конце концов, когда часы пробили семь, он всё же заставил себя отправиться в ванную.
Взглянув в грязное зеркало, обильно разукрашенное разводами и засохшими каплями воды, он с отвращением поморщился при виде своего лица. Правый глаз — бордовый шар на фоне здорового синяка. Небольшой кровоподтёк на краешке губы. Четырёхдневная щетина, которая ему вообще никогда не шла, она сразу делала его похожим на бродягу. Но во всём остальном… Никто задумался. Он и сам не мог себя описать. Всё, начиная от цвета волос, заканчивая чертами лица, было таким неважным. Ему даже порой казалось, что его вообще невозможно отличить в толпе, но опыт показывал, что это было не так. Работодатели, члены «Скиеса», во всяком случае, узнавали его, правда, это не те люди, которые умели забывать даже самые мелкие детали.
— Ты — просто тень, — сказал он своему отражению. Затем на него накатила новая волна тошноты, и он решил всё же освободиться от дряни, сунув два пальца в рот.
Придя в себя, Никто умылся, смывая с лица пыль и грязь. Затем, превозмогая всё ту же неуёмную головную боль, побрился.
«А руки не дрожат», — подумал он с интересом. Раньше ему запрещали пить, во всяком случае, так много, как он пил теперь. Три дня Никто провёл на Краю, перебираясь из одного кабака в другой, теряя счёт дням, засыпая прямо за барной стойкой, пробуя бесчисленные курительные смеси, в каждой из которых всегда был свой фирменный ингредиент.
Отложив бритву, он задержался на ней взглядом. Отточенное лезвие блестело, как в день покупки, хотя прошло много лет. И когда он точит её? Он и сам не помнил. Возможно, делал это машинально.
Никто вернулся в комнату. Разобранная старая кровать, стол и стул, шкаф для одежды. Начальство не любило, когда их сотрудники жили на широкую ногу, тем не менее оснащало их всем необходимым для удобства, а ценнее всего в Сцилле было отопление и горячая вода.
Чтобы было не так паршиво, Никто включил радио. Мужской неестественно-выразительный голос зачитывал прогноз погоды. Голос был одним и тем же на протяжении многих лет ещё до конца света. На самом деле, он никому не принадлежал, его искусственно сгенерировали какие-то исследователи в Акрополе, считалось, что он удовлетворял представления всего населения Ойкумены о том, как должен звучать голос идеального Диктора. Кто именно набирал текст сообщений, держалось в строжайшем секрете, но стоило отдать им должное, они хорошо справлялись со своей работой. Голос никогда не запинался и был способен живо реагировать на собеседника, если в том возникала необходимость. Использовали Диктора не только на радио, но и для прочих нужд, для любых звуковых объявлений. Тем не менее в народе его называли не «Диктор», а «Диктатор», ибо, разумеется, власти активно использовали его доверительные тональности в своих собственных целях.
— Кому только теперь нужен прогноз погоды? — огрызнулся Никто, ложась обратно на кровать и положив голову на сцепленные сзади руки. — Не сложно предсказать. Холод и снег до конца света.
«И теперь опять к новостям, — не унимался Диктатор, — Ближайшей ночью, а именно после полуночи пятьсот семнадцатого дня от вокзала Сциллы отправится последний поезд в сторону Харибду. Напоминаю, что ранее власти приняли решение упразднить все несанкционированные побеги из Сциллы в мёртвую часть мира, в связи с этим экспресс «Восточный Вестник» прекратит своё движение. Не удивительно, что цены на билеты и ажиотаж вокруг них возросли втрое! Вокзал Сциллы никогда не был так перегружен, как в последние дни. Даты, когда железнодорожное сообщение будет восстановлено пока остаются неизвестными. Власти пока не готовы комментировать ситуацию. Ответа на главный вопрос всего человечества: «Когда закончится конец света?» — пока нет, и нет уже восемнадцать месяцев, две недели и пять дней. Но мы будем обязательно держать вас в курсе! Оставайтесь с нами! Мы вернём…»
Никто подозрительно взглянул на радиоприёмник. Голос Диктатора внезапно сменился белым шумом, затем пронзительным свистом помех. И тут сквозь шипение и гул до него донёсся глухой и грубый мужской голос, который быстро и чётко скандировал лозунги: «ЛИШЬ АНАРХИЯ ОСТАНОВИТ ПРОИЗВОЛ ВЛАСТИ! ДОЛОЙ НАСАЖДЕНИЕ ЛОЖНЫХ ЗАКОНОВ! ВОССТАНЬТЕ С НАМИ! ПУСТЬ ЯДЕРНАЯ БОМБА РАССТАВИТ ВСЕХ НА СВОИ МЕСТА! СЛАВА ЯДЕРНОЙ БОМБЕ! СЛАВА АНАРХИИ! ПРИСОЕДИНЯЙТЕСЬ К НАМ, И МЫ ВЫСТОИМ! С НАМИ ТЕНЬ АЛКИДА!»
Кто такой Алкид? — в очередной раз задался вопросом Никто.
Тут же в приёмнике раздалось новое шипение, вернулся голос Диктатора, который уже успел попрощаться со слушателями:
«Мы приносим свои извинения за доставленные неудобства. К сожалению, технические неполадки, с которыми мы уже разобрались, — последняя фраза особенно быстро и туманно, — не позволили вам услышать дивный голосок нашей любимой музы Эльпиники. Поэтому специально для вас она споёт свою новую песню «Льдина». Не пропустите и оставайтесь с нами!»
Мы плывём на льдине
В иллюзорном мире,
В облаках дельфины
Проплывают мимо…
— зазвучал тут же тонкий женский голос. Никто поднялся, подошёл к приёмнику и выключил дурацкую песенку.
— Хрен тебе, — обронил он небрежно. — Террористов и то слушать интересней!
Гудящая тишина комнаты начала сводить его с ума уже спустя несколько минут. Никто не знал, просто не мог придумать, чем себя занять. Уже не в первый раз за последние месяцы его посещала идея устроить уборку: беспорядок в комнате давно захватил власть, только вот он не видел никакого повода, чтобы всё-таки сделать это. Он практически не бывал дома, либо бесцельно бродя по городу, либо отправляясь на Край и проводя там бессчётные дни.
Когда всё это закончится? — задавал он тот же вопрос, что терзал умы всего мира, только в отличие от них, Никто интересовал не итог конца света, а окончание его собственной никчёмной, как он давно смирился, жизни.
Однако определённая миссия у него всё же была.
Он пролежал в комнате около получаса с закрытыми глазами. Душный, спёртый воздух пропах похмельем по утрам, сквозь крошечную щёлку в задёрнутой занавеске проскальзывал нерешительный поток света от уличного фонаря, и на его блеклой полоске, пробравшейся в затемнённую комнату, плясали вальс крошечные снежинки пыли.
Никто пытался не думать ни о чём. Раньше он намного лучше умел владеть своими мыслями, раньше у него это очень хорошо получалось, а теперь он чувствовал, как дрейфует в океане пустоты. Всё яснее понимал, как тяжело ему стало сосредотачивать внимание на чём-то одном. В голову лезли странные запутанные мысли, в которых он не мог разобраться. Как будто ему нужно было подумать об очень многих вещах, но только он пытался начать, все темы вдруг сменялись на новые.
Ему снился сон? О чём он был?
Никто старался вспомнить, но уже не мог. Сон утонул, ушёл на самое дно, как только он оторвал голову от подушки.
Он влез рукой в карман потрёпанного грязного плаща, вынул узорный портсигар, закурил одну сигарету, не поднимаясь с кровати. С первой же затяжкой дым вытурил из головы все посторонние мысли. Никто почувствовал малую толику облегчения, как будто ему удалось уладить свои проблемы.
Только сейчас он понял, что уснул в той же одежде, в которой пришёл домой. Склонил голову на бок. На плече красовался кровавый бурый след. Его ли это кровь? Он помнил, что дрался с кем-то, кто оставил ему синяк на глазу и разбитую губу. Вспомнил про глаз, и тот незамедлительно откликнулся ленивой болью. Нога молчала с самого утра, хотя недавно ей изрядно досталось. Что было вчера? Или сегодня? Сколько он всё-таки успел проспать? Считать ли за «вчера» то, чем он занимался этим утром до того, как заснул?
Никто затянулся снова. Глубоко. Пепел выстроился высоким столбиком на кончике сигареты.
Наверное, нельзя курить в постели. Обычно не рекомендуют. Говорят, большинство бытовых пожаров происходят именно из-за этого. Что тогда напишут в ежедневном некрологе «Фантасмагории»? Уснул с сигаретой. Какая тупая нелепость.
«Не всё ли равно?» — подумал Никто и затянулся снова. Пепел от новой затяжки осыпался ему на грудь. Он неряшливо размазал его пальцем.
— Не всё ли равно? — повторил он вслух, словно соскучившись по звуку, даже по собственному голосу.
Пролежав ещё с мгновение, он понял, что больше не вынесет этого безумия. Резко поднялся с кровати и сел. Затянулся в последний раз. Затушил остаток «карелии» о голую стену, окрашенную когда-то, видимо, очень давно бежевой краской. Теперь цвет больше походил на грязь.
— Нужно пройтись. — решительно заявил он пустоте.