516 день после конца отсчёта
Вагон «Харона» наполнялся и пустел с тем, как одинаково белые станции проносились мимо окна. Никто равнодушно поглядывал то на паутинку треснувшего стекла, то на торопливых людей, приходящих и уходящих, бегущих и вечно спешащих, суетливых, взволнованных, полных каких-то решений, полных жизни, имеющих слишком мало свободного времени, не важно, богатых или бедных. Они точно не могли позволить себе такой роскоши, как колесить в вагоне поезда из одного конца Сциллы в другой, бесцельно уставившись в окно и задумчиво разглядывая пассажиров. У них не было времени даже на то, чтобы подумать о своих личных делах. Никто же мог день напролёт заниматься только этим, но он всё равно не находил себе места, не знал, куда себя деть.
Влюблённые, обиженные, счастливые, одинокие, умные, голодные, они все слишком сильно отличались от него. Он был иным.
«Я Никто», — думал он, в одно и то же время и завидуя, и жалея их.
Он получал странное наслаждение от подслушивания чужих разговоров, словно на некоторое время становился частью того незнакомого ему мира, к которому уже очень давно себя не относил. И больше всего ему было любопытно, мог ли он стать одним из них, был ли он всегда Никем, с самого рождения оказавшись под несчастливой звездой.
Вообще без звезды.
Или всё же когда-то давно он мог примкнуть к ним.
Но теперь уже всё равно слишком поздно.
Я Никто. Просто тень.
А они не настоящие люди.
Просто манекены.
Иногда ему хотелось не думать, но прогнать запутанный клубок мыслей из своей головы он не мог. Их было слишком много. Они роились там стаями чёрных мух. И он уже не понимал себя самого. Не мог осознать, чего он вообще хочет, и к чему стремится. Что делать со своей жизнью? Или лучше просто умереть? Или нет.
Никто не знал.
И всё же у него была цель. Одно-единственное дело, которым он теперь мог заниматься. Отголосок его прежней жизни, если таковая была.
Никто выглядывал людей.
Был уже вечер, когда «Харон» прибыл на Край. Истошно заскрипели колёса по железным рельсам, словно раненое животное, сея отчаяние где-то глубоко внутри. Вагон снова опустел и снова наполнился неустанными людьми. Когда же вы, наконец, остановитесь, когда останетесь на одном месте? — раздражённо подумал Никто. — Разве нельзя вам просто остановиться? Зачем куда-то бежать, итог будет всё равно один. Вы все знаете, что конец света ползёт всё ближе к вам. И лишь упрямые глупцы считают, что его можно избежать. Как вы могли стать такими безнадёжно слепыми, чтобы позволить себе игнорировать, смириться? Это ведь не просто смерть одного… даже не массовое самоубийство. Это полное тотальное умерщвление человечества. А вы всё вертитесь, всё надеетесь, вы слушаете бред властей, пытающихся изо всех сил удержать воду в ладонях. Только они не в состоянии противостоять этой силе…
Никто оторвал глаза от мёртвой точки. Тяжело, взгляд за день стал ленивым, отказывался подчиняться. Его внимание в общем марафоне Сциллы привлекла единственная танцовщица, что двигалась не вперёд, как остальные, а кругами — по спирали.
Она, не находя себе места, передвигалась от одного пассажира, к другому, вот только нужды в свободном сиденье она не испытывала. Ею двигали совершенно иные мотивы, и Никому довольно скоро стало понятно, какие именно. Он следил за неугомонной бурей эмоций, сменявшихся на её лице. От удивления к радости, от апатии к гневу, глаза то изумлённо загорались, то тускнели, теряясь в беспросветной дымке пустоты.
Спутанный колтун русых волос был покрыт коркой старой грязи, перепачкано было и её жёлто-серое лицо, и руки, больше напоминавшие две коряги. Из той одежды, которую Никто сумел рассмотреть за кучей потерявших вид лохмотьев, на ней было надето застиранное до дыр коричневое платье. Она была босой. Ступни — два ало-синих осколка человеческой плоти. Он не пытался рассматривать её ноги, слишком много всего они перенесли, тем не менее сама она никак не выказывала боли, шла вполне бодро, хоть и спотыкалась иногда, скорее всего, она отморозила пальцы ног настолько, что уже и не чувствовала их. Когда она приблизилась к Никому, он сумел разобрать слова, которые женщина лепетала своим неровным голосом, то нечленораздельно, то слишком громко и резко.
— Почернел зелёный мох, платье девушки в горох! Нет! Что же вы говорите, кириосы? Где это грабители? Что же? Вы видели! Они украли моё кольцо, точно вам говорю! — она снова нагнулась к полу, погрузив руки в небольшую лужицу грязи от талого снега и осторожно ощупала её. — Я, кажется, где-то здесь его оставляла… да-да, точно, оставляла. А ВАМ — она резко обернулась к какому-то мужчине. — ВАМ Я ВООБЩЕ-ТО ПОРУЧИЛА ЕГО ОХРАНЯТЬ! А-ха-ха! — засмеялась она тут же непринуждённо. — Боги с ней, с серьгой! Я вот вам расскажу, кирие, что со мной произошло на прошлой неделе… значит, так было дело. Вышла я на улицу — день-деньской весьма не плох, платье девушки в горох… Вышла, и всё думаю, куда же я вторую серьгу-то дела? Была, вроде, всегда со мной, никто не брал. А её украли! А, потом, значит, вижу, поезд едет, да быстро так… вы же знаете, да…
По большей части пассажиры старались игнорировать её. Некоторые поглядывали украдкой, не смея справиться со своим любопытством, другие раздражённо щурили глаза. Даже с большим интересом Никто принялся следить за реакцией других людей на несчастную сумасшедшую, чем за ней самой. Что-то внутри него с благоговением урчало, радуясь тому, как нелепы всё же были эти существа, мнящие себя людьми. Никто хотел выждать ещё пару минут, не желая привлекать к себе слишком много внимания. Он надеялся, что сумасшедшая всё же благополучно доберётся до тамбура, до этих же пор он получал странное удовлетворение от их жалких потуг осмыслить, что роилось в голове женщины.
«Наивные, — подумал Никто со странным самодовольством. — Куда вам это понять…»
Но постепенно, вместе с тем, как женщина, не найдя сопротивления, становилась всё решительнее, начинала наклоняться к пассажирам, по очереди беседуя с каждым, и ведя всё тот же самый монолог с кем-то невидимым, раздражение пассажиров начало возрастать. Они ещё не осмеливались прогнать её, испытывая некоторую степень сожаления, только вот брезгливость преобладала и над ним.
Поднявшись со своего места, Никто пошёл ей навстречу, слишком хорошо понимая, что долго их терпение не продлится.
— Пойдём со мной, — шепнул он сумасшедшей, обхватив её за плечи и потянув за собой к тамбуру. Обратил внимание на то, что серьга в ухе была действительно только одна. Кажется, ничего особенного — позолоченный металл, который часто в Сцилле выдавали за золото, и маленький светло-зелёный камень. Несомненно, просто стекло.
Женщина, изумлённо воззрившись на него, испуганно пролепетала:
— А вы знаете, где я её оставила?
— Да, конечно. — Заверил её Никто. — Пойдём, я отведу тебя домой.
Женщина не сопротивлялась, позволив человеку довести её до самой двери тамбура. Всё прошло на изумление гладко, ни один пассажир даже не удостоил Никого хоть сколько бы сосредоточенным взглядом. Его ладонь уже легла на ручку двери, как вдруг поверх неё опустилось что-то тёплое.
— Кириос! — произнесла женщина, сидящая возле самого выхода. Никто уставился на неё, пытаясь понять, чего следовало от неё ожидать. — Вы знаете эту женщину?
Западня. Западня. Ты угодил лапой в капкан, старый хромой пес.
Он посмотрел в её встревоженные глаза, такие глубокие, как две синие бездны. Красивое, но немолодое лицо, зато губы сложены в лёгкой доброй улыбке, словно уста блаженных. Светлые волосы, наполовину жёлтые, наполовину седые, убраны в пучок, но несколько прядей выбились, окружив овал её спокойного лица, которое не пощадили годы, но при этом оно всё ещё хранило простое человеческое счастье. Никто впервые видел её. Чаще всего он запоминал лица тех, кто встречался ему на улицах. Может, просто не обращал раньше на неё внимания. Интересно, запомнит ли она его?
— Да, — произнёс он достаточно быстро и непринуждённо, потому что знал наверняка. — Я, к сожалению, не помню её имени, но встречал её раньше, знаю, где она живёт. Хочу отвести к родным.
— Её зовут Лисса. — Произнесла немолодая женщина. — Они раньше жили где-то в Шумах, недалеко от головного цеха, в застройке домов для семей рабочих.
Возле головного цеха. Тогда не мудрено, что она сошла с ума. Заводы дребезжали почти круглосуточно, в домах звук был не таким громким, чтобы потерять слух, вот только мозги не всегда справлялись с гулом тысячи генераторов, с маршем машин, которые строили, смешивали, делили, собирали, плавили и везли без устали. В Шумах производили всё, что продавали в Сцилле, может, только кроме продуктов. Раньше их поставляли из Патры, города чуть севернее Сциллы, во всяком случае, зерно. Овощи везли из центральных Эйона и Кардицы, фрукты — с юга страны, так любимых многими берегов Сельге, но теперь, в расцвет вечной зимы дефицит продуктов питания был неизбежен. Урожай не всходил, почва была проморожена насквозь. Запасы подходили к концу, цены на хлипкие полусгнившие кочаны капусты и картофелины поднялись до небес, и среди бедняков уже встречались неоднократные случаи цинги. Только какая разница, если всё равно мы все умрём.
— Я отведу её, — повторил Никто. — Не следует беспокоиться.
Женщина взглянула на сумасшедшую, которая с потерянным видом теперь принялась ощупывать потёртый плащ Никого.
— Похоже, она вас знает. — Женщина улыбнулась чуть шире, слегка показав свои желтоватые, но ровные зубы. — Я тоже выхожу в Шумах, на ночную смену. Я и сама бы довела её, но боюсь опоздать…
— Да, я понимаю, — кивнул Никто.
— Брох, стох, бох-бох-бох, платье девушек в горох, — опять забубнила Лисса, кажется, заскучав и завертевшись на одном месте. Никто сжал её плечо чуть сильнее, надеясь, что она не выкинет ничего неожиданного.
— Думаю, мы лучше постоим с ней в тамбуре.
— Конечно, — кивнула женщина. — Спасибо вам за вашу доброту.
Эта реплика смутила Никого. Только бы Лисса не ляпнула ничего. Кто, правда, поверит ей?
Он отворил дверь. Зимний холод пахнул из тамбура, вмиг промчавшись вдоль всего вагона. «Харон» уже подъезжал к Шумам, чтобы высадить ночную смену рабочих, подхватить тех из дневной, кто отправится в сторону Сердцевины, а за остальными он вернётся в одиннадцать. Сейчас в Шумах стоял единственный час тишины. Прежде чём заводы опять возобновят свою симфонию, пройдёт сорок минут. Из-за этого стук колёс паровоза и его периодические краткие гудки звучали дико в этой стеклянной тишине.
— Машины гудели: дрох-рох-рох, платья девушек в горох, — пропела Лисса свою глупую песенку.
— Да, точно, Лисса. — Согласился Никто. — Ты помнишь меня?
— Я, да, конечно, помню, — закивала она и громко засмеялась. — Ещё как! А вы же к нам как-то на завтрак приходили, нет?
— Да, всё правильно, Лисса.
— А вы ко мне тогда приходили-то?
— Нет, я знакомый твоего мужа.
— А-а-а! Му-у-ужа моего, — кивнула она. — А я вот кольцо потеряла… серьгу, то есть. — Она небрежно коснулась рукой пустой дырочки на ухе. — Горох, горох… А вы найти поможете?
— Да, конечно, помогу.
— Тогда ладно, — закивала Лисса, как-то нехорошо посмотрев на Никого. — А скажите, пожалуйста, а я вам нравлюсь?
Её голос зазвучал смущённо, но смотрела она на него теперь так, словно очень хотела соблазнить.
— Конечно, нравишься, Лисса, — ответил Никто, — только кто же без обуви ходит по улицам?
— Ой, вы знаете, мне все ботинки малы стали так, у меня-то нога ка-а-ак вырастет! — заговорила она, путаясь в словах и произнося их нечётко. — И так мне больно ходить в них во всех, да вы смотрите, ботинки слишком большие, туфельки мои, вон как ноги мне надрали, вон как. Больно мне, больно ходить!
— Не волнуйся, я помогу, — сказал Никто. — Понесу тебя на руках, пока моя нога не болит.
— А-ха-ха! — засмеялась Лисса. — А у вас что же, тоже нога большая стала, да? Да вы посмотрите, какая она у вас огромная-то! Ох-ох-ох, платье девушек в горох!
Поезд прибывал на станцию. Тишина Шумов начинала сводить с ума. Уже скоро, очень скоро генераторы заработают заново, похоронив под своим гулом все прочие звуки, раздавив голоса и расплющив стоны. Тормоза «Харона» проскрипели самую грустную сонату на свете, такую безнадёжную, что она почти буквально царапала своими нотами сердце.
Чье сердце камень, тот не сожалеет о содеянном, — упрямо сказал себе Никто, хотя сам сильно сомневался в этой мысли. Он извлёк из кармана шприц и быстро проверил иглу, пока ещё не было свидетелей.
— Зачем мы с тобой существуем, Лисса? — спросил он обречённо, но сумасшедшая ничего не успела ответить, как вдруг двери открылись, впустив в тамбур ледяной зимний ветер, от которого Никто невольно поёжился. Руки были молниеносны. Он всадил иголку ей в шею и ввёл раствор, затем незаметно скинул шприц в щель между поездом и платформой. Прежде чем Лисса успела взвизгнуть, Никто подхватил её на руки, и вышел из «Харона», который тут же покинули ещё дюжины две человек.
— Эй! — закричала Лисса, не ожидая такого отношения к себе, — ты что чудишь?
— Тихо, я несу тебя домой, не переживай. Всё хорошо.
— А если я не хочу?! Мне вот надо же серьгу свою отыскать, я говорила уже!
Она брыкалась в объятьях Никого, но, кажется, ему не составляло труда удерживать её, прижимая к себе сильными руками. При желании я мог бы сломать тебе рёбра одной рукой, — подумал Никто, ощущая под её лохмотьями съёжившееся от холода хрупкое тело, видимо, никогда не встречавшееся с избытком еды.
— Вам не слишком тяжело? — спросила женщина из вагона, догнавшая их.
Опять ты! — разозлился Никто. — Какая тебе, чёрт возьми, разница?
— Нет, не беспокойтесь.
— Пойдёмте, я провожу вас немного, покажу дорогу. Вы не отсюда? — спросила она, и на её лице возникла эта неуместная для Сциллы доброта. Лёгкая улыбка разбила её бескровные губы, а на щеках от невыносимого холода расцвели алые розы.
— Из Сердцевины, — ответил Никто.
— Но работаете не здесь. — Прозвучало как утверждение, хотя, разумеется, она не могла знать в лицо всех рабочих. — Куда ехали? — удивилась она.
— Были дела на Краю. — Сухо сказал он.
— Работаете там?
— Я на пенсии.
В её взгляде сверкнуло сомнение, брови насупились, а веки опустились, чуть спрятав моря глаз. Тут Никто заметил ещё одну деталь. На щеках и горле прятались буроватые пятна, кажется, закрашенные косметикой, может, пудрой, он не знал. Она была больна. Теперь он рассмотрел и испарины на лбу. Все признаки зимней лихорадки. Он слышал об эпидемии, её называли вторым концом света. Он также знал, что эта болезнь заразна, но только на последней стадии, когда человек уже не может двигаться. Тем не менее заболевших госпитализировали сразу, отправляя в больничные палаты, до отказа заполненные такими же больными. Лекарства от неё не было, их просто отрезали от остального населения, оставляя умирать вдали от дома и родных. Как же ей удалось скрывать признаки так долго? Как она умудрилась бороться с приступами слабости, головокружением, кашлем, с высокой температурой? Неужели никто не заметил этого?
— Вы не выглядите стариком. — Улыбнулась она. Синие глаза заблестели.
— А вы не выглядите работоспособной сейчас. Вы больны. — Достаточно прямолинейно ответил Никто. Может, это поможет отвадить её от расспросов.
Лисса, кажется, успокоилась в его руках. Нести её становилось сложнее, они двигались в гору по очищенной от снега дороге, что вела к головному цеху. Нога начинала ныть.
— Пожалуйста! — прошептала она одновременно с тем, как искры счастья в её глазах сменились ужасом. — Не говорите никому! У меня дети, я должна спасти их! Как только накоплю достаточно денег мы уедем из Сциллы.
— В Харибде вам немногим лучше будет, — возразил Никто. — Через неделю вы станете опасной даже для своих детей!
— Нет! — возразила она. — Мы поедем не в Харибду, а дальше, в отменённые земли. Говорят, что Сопротивление выкупило часть билетов на последний экспресс. Может, они запустят ещё составы…
Она знает что-то о Сопротивлении? Неужели, кто-то способен поверить в силу ядерной бомбы?
— Вы знаете, кто такой Алкид? — осмелился спросить Никто.
— Что? — женщина прищурилась. — Нет. Никто не знает. Он руководит Сопротивлением. Это всё.
— Понятно, — кивнул Никто.
— Вы обещаете никому не рассказывать? — взмолилась она снова.
Я и есть Никто. Тень.
— Да, — лениво согласился он. Кому вообще ему рассказывать? И зачем? Чтобы просто разрушить последние дни её жизни? Нет, он не так поступал.
Никто взглянул на Лиссу. Слава великим богам, её веки сомкнулись, и она уснула! Во всяком случае не ляпнет ничего лишнего.
Он высвободил правую руку, забросив свою ношу на плечо. Нащупал в кармане связку денег и протянул незнакомке.
— Здесь немного, но вам хватит, чтобы уехать раньше. «Восточный Вестник», кажется, отправится через сутки. Другого поезда может и не быть. Уезжайте.
— Что вы… Нет, я не могу принять…
— Берите. Я серьёзно, — сказал Никто холодно. — Вам они нужнее.
— Спасибо! Спасибо вам огромное! — запричитала женщина, глядя на свёрток как на чудо. — Я буду молиться за вас.
— Нет, не надо, — качнул он головой. — Я не стою молитв.
— Тогда никто не стоит, раз вы так говорите.
— Я и есть Никто, — ответил он.
— Нет, вы ошибаетесь, — она покачала головой. — Вы хороший человек, я вижу. Нельзя терять веру. Нельзя забывать о том, кто ты.
Ты ничего не знаешь, бедняжка, — подумал Никто. — Поставив лишь одну свечу за меня, ты рискуешь назвать на себя гнев сотни душ.
— Удачи вам. И вашим детям, — ответил он. Дорога раздваивалась. Одна её полоса тянулась ко входу на завод, вторая ускользала в полусонные закоулки старых домов.
Он понёс Лиссу дальше, по чёрному гравию дороги. Женщина, постояв с несколько секунд, напряжённо глядя вслед мужчине, вскоре пошла к заводу.
Никто слишком хорошо помнил эти кирпичные обшарпанные стены. Словно дома никогда и не были новыми, словно их специально построили такими шаткими и безнадёжно холодными. Сквозь заиндевелые окна, как сквозь открытые раны, гуляли сквозняки, и несчастные, приговорённые жить в них, старались изо всех сил зашить эти ножевые ранения, заклеить обрывками старых газет, заколотить как можно плотнее, чтобы удержать хрупкие крохи тепла, уготовленные для них местной котельной, явно экономящей свои ресурсы для тех, кто не мог платить налоги должным образом. В этой луже грязи ежедневно зарождалась новая жизнь. Местные не походили на большинство тех, кто жил на Краю, они старались сохранить осколки благородства, не принимая испорченную и извращённую сторону Сциллы, однако постоянная нужда безнадёжно отталкивала их к далёким доисторическим временам, когда женщины рожали от пяти до семи детей с надеждой на то, что хоть один или двое из них сумеют дожить до двадцати и завести свою семью. Оборванные, вечно голодные дети носились стайками мальков по этой прибрежной луже. Они, в отличие от взрослых, хоть и успели уже вкусить бедности, отчаянно отказывались прогибаться под ней. В их юных сердцах ещё горело столько жизни и нерастраченной энергии, они играли в снежки, когда Никто со спящей Лиссой на руках шагнул внутрь этой суеты, смеха и тепла. Они словно издевались над концом света, превращая вечную зиму, катаклизм, с которым столкнулось человечество, в простую детскую игру.
Никто недовольно насупился, когда ребята заметили его. «Почему они узнают меня в отличие от остальных? Когда-то это может сыграть плохую шутку…»
— Привет, Никто! — заголосили дети, подбегая к нему. — А куда ты несёшь сумасшедшую Лиссу?
Он и сам не успел понять, когда десяток голодных блестящих глаз уставился на него, мигом забросив свои забавы.
— Привет, — отозвался Никто, постаравшись изобразить улыбку на своём каменном лице. — Вы знаете, где она живёт? Дома кто-то есть?
— Нет, за ней тётка следит, она, должно быть, работает сейчас, ночью. — Оттараторил парень лет десяти с огромными голубыми глазами, под которыми прятались фиолетовые синяки. — Наверное, утром вернётся.
— Спасибо, Лаэртес… Она уснула, вот только боюсь, не замёрзнет ли совсем, — сказал Никто. — Отнесу её пока к себе, постараюсь согреть.
Парень прищурился, его явно не устраивал такой поворот событий. «А может, догадался о чём-то…»
— Мы не видели тебя? — с сомнением спросил Лаэртес, предчувствуя вкус взятки.
— Как всегда, — очень серьёзно ответил Никто, прогнав чуждую ему улыбку. — Кто я? — спросил он, быстро обежав глазами остальных ребят, словно проверяя, может ли он всё ещё рассчитывать на них.
— Никто! — отозвался хор птенцов единодушно.
— Отлично, — кивнул человек. Он прекрасно понимал, что его отношения с мальчишками слишком рискованные, детям нельзя вверять тайны. Только укрыться от их вездесущих глаз он не мог. Они были повсюду в Шумах и слышали слишком много даже в часы, когда генераторы работали в полную силу. Куда лучше подкупать их регулярно, нежели пытаться скрываться от них. — Поищи в кармане, — сказал он Лаэртесу.
Мальчик неуверенно приблизился к мужчине. Да он ведь боится меня! — понял вдруг Никто. И не понимает, какую опасность сам представляет для меня, как я боюсь его — того, что он может сделать, может погубить меня. Лаэртес нерешительно потянулся рукой к чёрной пропасти в пальто мужчины. Остальные, затаив дыхание, смотрели на него. Должно быть, ни один из них не осмелился бы совершить нечто подобное, влезть рукой в карман человека, полного тайн. Только Лаэртес был старше остальных, он был их лидером, а лидеры никогда не боятся.
С секунду Никто ощущал присутствие чужой руки в его кармане, и, ему пришлось отдать должное парню, тот действовал уверенно. Сначала изъял алое яблоко, вопросительно взглянул на человека с женщиной на руках, тот кивнул ему, дал знак продолжать поиски. Лаэртес вернулся в карман и вынул свёрток, полный шоколадных конфет.
— Пусть твоя рука никогда не дрожит и впредь, — шепнул Никто мальчику так, чтобы остальные не слышали. — Когда-нибудь это может спасти тебе жизнь.
Лаэртес в последний раз взглянул в лицо страшному человеку и коротко покивал с очень серьёзным видом. Затем шагнул назад к остальной гурьбе, демонстрируя всем подношение. Мальчишки встретили его радостными возгласами.
— Последнее, — крикнул Никто так, чтобы все слышали его. — Кого вы видели?
— Никого! — отозвались дети дружным хором. — Спасибо! — загудели они затем наперебой.
— Теперь прочь отсюда, — скомандовал он им, и стайка рыбок бросилась делить добычу.
Лаэртес задержался на секунду. Кажется, конфеты уже вырвали из его рук, он стоял с яблоком и оглядывался вслед Никому.
— Она больна, её тётка говорила уже. Не лихорадка, но всё равно. Поэтому… просто, чтобы вы знали…
— Я понял. Ты всё сделаешь правильно, Лаэртес? — спросил Никто очень серьёзно. Пусть парень знает, что нет здесь места шуткам. — Скажешь, что нужно.
— Да, — уверенно ответил мальчик. — Вы можете не бояться… Они тоже ничего не скажут.
— Я верю, — пришлось опять наслать улыбку на губы, чтобы не пугать парня окончательно. Лаэртес всегда нравился Никому. Такие не несут чепухи даже в детстве, не болтают без дела. — Беги к остальным.
Тот кивнул, бросив очередное «спасибо» на прощание и, надкусив сочное яблоко, побежал догонять друзей.
Никто шёл по заметно опустевшей улице к последнему дому. В трёхэтажном строении не жили уже много лет, крыша обвалилась в половине здания, стёкла из оконных рам были выбиты. Никто вошёл внутрь, предварительно оглядевшись по сторонам, убедившись, что рядом нет ни души. Лисса слегка зашевелилась в его руках, приоткрыла глаза, устремила эти безумные проруби на человека.
— Это куда ты меня привёл? — спросила она сонно.
— Тихо, Лисса, — ласково произнёс человек. — Я живу здесь, мы с тобой немного отдохнём вместе, а потом я верну тебя домой.
— А я не хочу! У меня дела есть, есть работа, ещё мне за ребёнком смотреть! Ну! Отпусти меня! Сейчас же! — она завертелась в его стальных руках. Удерживать её становилось сложнее, Никто устал нести её, нога тоже начинала болеть.
— Не кричи, Лисса, всё будет хорошо, — проговорил он, теряя терпение.
— Отпусти меня! Я закричу, я позову мужа! Я-а…
И тут час тишины подошёл к концу. Заводы взвыли во все глотки, погрузив Шумы в безумную какофонию непрекращающегося гула. Крик Лиссы мигом потонул в них.