519 день после конца отсчёта
Последние дни Никто провёл в каком-то душном забвении. Началась странная бессонница, объяснения которой он сам так и не смог найти. Его начинало тошнить от того одиночества, в которое он превратил свою жизнь. Нужно было отыскать что-то, кого-то, кому он мог подарить будущее, только все люди, что попадались ему на глаза, лежали на самом дне смердящей ямы. В большей мере они нуждались в освобождении от мучений, чем в помощи.
Или это он сам терял связь с миром? Память с годами искрошилась, Никто плохо помнил какие-то обрывки своей жизни, которые, тем не менее, никак не умаляли его грехов. Что-то глубоко внутри — какой-то маленький червячок подгрызал стержень, на котором до сей поры покоилась его чистая совесть. Никто совершал много зла, но раньше это называлось работой, и несло ему оправдание. Теперь же нет ничего. Лицом к лицу с прошлым. Червяк лишал его смысла жизни, он назойливо внушал, что когда-то давно Никто сделал неверный выбор, и теперь мог лишь расплачиваться за него. Но уже слишком поздно. Потому что некоторые пятна нельзя отмыть. Он тот, кто он есть. Он тот, кем его сделали. Он тот, кого он ненавидел. Он Никто.
Прошлой ночью он попытался уснуть. Прилёг и сомкнул глаза минут на тридцать. Ему снился сон. Очень запутанный, лихорадочный, мучительно долгий. Единственное, что он запомнил из сна — он был уродливым чудовищем и жрал какую-то падаль. Из-за этого с самого утра во рту был привкус зловонной гнили, который Никто так и не сумел перебить. Больше он спать не пытался.
Проходя мимо вокзала, он метнул рассеянный взгляд на затворённые двери. Когда там отбыл последний экспресс «Восточный Вестник»? Что же они теперь будут делать, бедные, несчастные, торопящиеся куда-то людишки, куда денутся, как начнут проводить свои пустотелые дни? Раньше у них хотя бы было занятие — покупать билеты за бешеные деньги, компостировать их, просиживать на вокзале в ожидании, как обычно, опаздывающего состава, что заберёт их из одной беды и отвезёт в другую.
Всё равно все они находились между Сциллой и Харибдой. С той или с другой стороны, эти два чудовища всё равно останутся здесь. Первая тварь неистово нападает, поминутно хватая и унося души каждой из сотни своих голов; вторая затаилась рядом — пожирает тысячу за раз без разбора, раскрывая свою гигантскую пасть и заглатывая тонны воды вместе с кораблями. Они обе бессмертны, от них нет спасения, как нет спасения и от конца света. Рано или поздно они все канут в их утробах. Ведь мы уже там, — думал Никто. — На самом дне брюха.
Конец света для Никого наступил уже много лет назад. Он не чувствовал себя живым. Может, потому что он был давно мёртв. Очень давно и совершенно безнадёжно.
Как я здесь оказался? На привокзальной площади? И куда я шёл?
Он отказывался связывать своё нынешнее потерянное состояние с пагубным пристрастием к алкоголю и наркотикам. По большей части он почти не чувствовал себя живым из-за того, насколько сильно ему хотелось очутиться в цветастой пучине беспамятства. Его тянуло на Край, в место, которое представляло собой не дно, но саму глубину этой сточной канавы, потому что от дна можно было оттолкнуться ногами и попытаться всплыть. Глубина не знала пределов.
Мальчика нет, — подумал он с ледяным сожалением. Вернее, теперь его вакантное место занял старик лет шестидесяти. Он протягивал газеты прохожим, буквально подпихивал их под самые носы кириосов, но не выкрикивал ничего, сохранял тишину. Зря всё-таки… — рассеянно подумал Никто, но упустил эту мысль, не успел осмыслить её до конца, как она унеслась из его головы, словно снесённая прочь порывом бездушного ветра.
И тут его блуждающие глаза выхватили из шайки оборванных бродяг знакомое ему лицо. Девушка сидела прямо на ступеньках возле входа в вокзал, скрестив ноги, обутые в высокие сапоги. Один каблук был сломан, второй — длинной спицей погряз в сугробе. На ней был надет осенний плащ, как всегда, с глубоким вырезом декольте, на плечи наброшена рыжая горжетка, то ли лиса, то ли кошка.
Девушка выглядела скверно. Светлые волосы закрывали лицо, словно напрасно пытаясь скрыть два вызывающе ярких синяка — под левым глазом и на подбородке. В руках она держала бутылку дешёвого ципуро «Миф». На её щеках застыли чёрные ручейки макияжа.
Изголодавшийся зверь зарычал, оскалив кривые желтоватые клыки. Нет! Не сейчас, нет! — но зверь уже давно не слушал мужчину, он сам управлял им.
Словно споткнувшись на полном ходу, Никто прижался спиной к ближайшему фонарному столбу, так, чтобы его не было видно с места, где сидела девушка, от остальных прохожих он отвернулся, глядя в глубокий сугроб.
Что ты делаешь? Остановись! По пальцам рук проскользнула краткая дрожь. Такого не случалась с ним даже после выходных на Краю. В лицо мигом ударил жар, и Никто попытался совладать с ним, приложив замёрзшую, красную от холода руку к щеке. Лицо горело. Как сумасшедшее в груди стучало сердце. Ничего хорошего в этом состоянии нет, оно было ему знакомо. И он знал, что зверь попытается сделать. Трёхголовый монстр неистово рычал и пронзительно лаял. Нельзя! Нельзя! Но он уже почуял кровь. Вкус падали во рту вспыхнул ещё ярче.
У него мало вариантов. Либо подойти и увести её отсюда, либо пройти мимо. Он бы выбрал второй вариант, безопасный, тот, что выбирали все другие прохожие. Зачем ввязываться в чужие проблемы? Голос Диктатора же не предупредил их с утра, что им придётся поднимать из снега избитую и пьяную шлюху. Может, они бы согласились, если бы им дали время подумать. Они могли бы выйти из дома пораньше на двадцать минут; если остановят свой бег сейчас — непременно опоздают. Люди не привыкли соображать быстро: они окажутся на другом конце города, когда пожалеют о том, что не остановились и не помогли. И они миллион раз согласятся с тем, что окружающие стали злыми, что никто никому не помогает, будут сетовать на равнодушие в толпе. Беззаботное лицемерие, но их нельзя винить. Они просто люди. Бегут слишком быстро и думают слишком медленно.
Пройти мимо. Просто пройти мимо. Кто-то, да и остановится рано или поздно, кто-то поможет ей. Но не Никто. Слишком высок риск, больше нельзя. Это не он, это зверь.
Эти брошенные осколки разбитых скульптур. Мутное отражение людей. Никто продолжал смотреть в сугроб.
Сугроб, — попробовал он слово на вкус.
Глубокое, от него немели пальцы, в нём крылась смерть. Очень много снега и очень много этих бестолковых брошенных душонок на дне ямы. Кто их будет поднимать оттуда? Сугроб — это гроб для нищих. Очень скоро и её засыплет снегом, заметёт, оставит плохо различимый холмик. Они все останутся валяться там, припорошённые смертью, только та так и не явится за ними. Смерть спит где-то на перине среди белоснежных цветов. Для таких, как они, был только Никто.
— Эй! — окликнул её Никто, выйдя из-за столба и неуверенно зашагав ей навстречу, — что ты здесь делаешь? Нельзя здесь сидеть, пойдём!
Два потерянных мутных голубых глаза рассеянно заметались, пытаясь найти его.
— Отвали от меня! — огрызнулась она своим дребезжащим голосом, которому алкоголь явно не добавил нежности. — Не твоё вообще дело! Не трогай! — она отмахнулась, когда Никто попытался поднять её.
Мужчина наклонился к ней поближе. Запах духов, смешанный с потом и смрадом алкоголя. Ногу пронзило искромётной болью, надо было взять с собой трость.
— Эхо, пойдём отсюда, — позвал он снова, — холодно.
Она взглянула ему в глаза.
— Ты меня знаешь? Мы что, трахались?
— Нет. Ты не помнишь меня? — На самом деле Никто был не удивлён услышать это.
— Нет! Чего тебе надо тогда? — прогнусавила Эхо.
— Ты далеко живёшь? Эхо! — она, кажется, не слышала его, никак не отреагировав на вопрос. — Что произошло?
— Хочешь расскажу, что произошло?! — зашлась она криком, — Этот пидор не заплатил мне! Вот так! Я пыталась отнять у него деньги, и он избил меня! Что, идиот, мне делать? Я работать не смогу ещё неделю теперь.
— Я дам денег, сколько нужно, — сразу же вставил Никто. — Где ты живёшь?
— Ты кто вообще? — спросила она, уставившись на него, — Тебе чего нужно от меня?
— Хочу отвести тебя домой и убедиться, что всё в порядке.
— Да ладно! — отмахнулась она снова. — Вы все одинаковые! Тоже хочешь меня трахнуть?
— Да, но не сейчас. — Он начинал злиться. — Не пока ты в таком состоянии. Пожалуйста, пойдём.
Она, наконец, поддалась, вложив свою руку в его. Вот только помочь ей встать оказалось сложнее, чем он себе представлял. Сломанный каблук вкупе с его больной ногой и критическим отсутствием трости не нёс ничего хорошего. Пришлось почти тащить Эхо, забросив её руку себе за плечо. Нога застонала от этого решения.
— Твою мать! Это мои единственные сапоги, — отметила она, покачиваясь из стороны в сторону, проваливаясь на левую ногу, на которой не доставало каблука, но не выпуская наполовину початой бутылки из руки.
— Не страшно. Что-нибудь придумаем…
— Хочешь? — прервала она его, подставив бутылку прямо под нос.
— Нет.
— Да ладно! Давай, пей уже!
Никто с сомнением взглянул на мутную жидкость. Да хрен с ним, — подумал он, взял ципуро и опрокинул в себя. Сделал два больших глотка, заставивших его зажмуриться, затем утёр губы рукавом, стараясь подавить отвращение.
— Лучше? — проскрипел её голос со сдавленным придыханием.
— Ненамного. — Признался Никто, возвращая ей ципуро.
— Вот и я о том же! — простонала Эхо обречённо.
— Ты не сказала, где живёшь.
— А-а… — протянула она. — Недалеко, я дойду сама, ты только отпусти. — Она попыталась вырваться, но Никто удержал её на месте.
— Нет, сама ты точно не дойдёшь. Где ты живёшь?
— Дом девяносто семь по спирали Прозы.
Это было минутах в пяти по спирали, тянущейся от вокзальной площади. Дома в Сцилле вообще часто образовывали собой спирали и окружности. Город делился на четыре главных района — Край, Сердцевина, Шумы и Истома. Спираль Прозы была ближе всех от вокзала, но район вовсе не считался престижным. Вокзалы тянули к себе в первую очередь всю чернь. Дома там не отапливались котельной, только за счёт каминов и печей. Цены же на уголь заметно подскочили в последнее время. Горячей воды тоже не было.
— Хорошо. Это недалеко. — Согласился Никто. — Тебе есть чем топить?
— Что? — переспросила Эхо. Из-за ципуро слово прозвучало, как разномастная клякса.
— Дрова? Уголь? — спросил он.
— А-а… нет, только мебель.
— Отлично. — Оценил Никто не без сарказма.
— Тебе что-то не нравится, что ли? — взвилась Эхо.
— Ладно… я разберусь.
— Ты кто вообще? — вдруг снова опомнилась девушка.
— Никто.
Она как-то странно насупилась после этого ответа, затем с задумчивым видом сделала большой глоток из бутылки и замолкла на какое-то время.
— Курить есть у тебя? — спросила она, когда они свернули на спираль Прозы.
Никто рассеяно сунул руку в карман и выудил портсигар.
— Последняя, — произнёс он. Последнюю сигарету, как и последнюю пулю, берегли для себя. Он не был уверен, откуда взялся такой закон, но он существовал.
Эхо покосилась на него недоверчиво.
— Покурим? — предложила она.
Ещё одно правило курильщиков. Последнюю сигарету нельзя отдавать, зато можно разделить.
Никто поджёг кончик и сделал глубокую затяжку. Дым заскользил в лёгкие, сладко обволакивая их серым ядом. Он передал сигарету Эхо, та тоже затянулась, сосредоточив свои бездонные глаза на маленьком алом огоньке. Её рука дрожала, так что фильтр к губам она подносила медленно и придерживала снизу большим пальцем, чтобы случайно не выронить.
— Что уставился? — огрызнулась она, поймав его взгляд.
— Ничего.
Она с недовольным видом протянула ему сигарету.
— Оставь, — отмахнулся Никто.
— Нет уж! — настояла Эхо. — Кури.
Прозвучало как приказ. Так они и обменивались «карелией», прежде чем Эхо, в последний раз приложив к губам крошечный кончик обугленного фильтра, не метнула его в сугроб.
Сугроб — гроб для сгоревших.
— Первый этаж, — проговорила она в следующий раз, лишь когда они дошли до дома. — Всё, отпусти, я дальше сама.
Никто не смог отвести глаз, когда она влезла рукой в вырез декольте и извлекла оттуда ключ. Он позволил ей самостоятельно попасть в замочную скважину и ввалиться внутрь квартиры.
Не говоря ничего девушке, он закрыл за ней дверь, забрал ключ и поспешил в ближайшую лавку, где торговали углём, прямо на повороте в последний изгиб спирали. Там Никто купил мешок угля, вязанку дров и пачку «Карелии», подумав ещё недолго, зашёл в магазин и взял консервные банки с готовым супом, бекон и яйца. На всё это у него ушло 347 талантов, половина той суммы, что он носил с собой, а он привык всегда иметь на руках все свои деньги, за исключением тех случаев, когда отправлялся на Край. Ладно, всё равно надо будет скоро показаться в офисе.
Вернулся к Эхо он спустя минут двадцать. Открыл дверь, вошёл внутрь её дома. Девушка, кажется, сумела добраться до кровати. Во всяком случае, в коридоре он нашёл только рыжую горжетку.
— Гелиос! — раздался вдруг крик Эхо из ближайшей комнаты. — А ну вернись!
С остервенелым лаем в коридор выбежало (или выкатилось) чёрно-белое лохматое чудовище ростом вдвое ниже колена мужчины. Зверь домчался до Никого, с явным намерением напасть, но в последний момент остановился на месте, оскалив белые зубы, ощетинился и замер напротив мужчины.
— Чучело, назад, — окликнула его Эхо снова, выйдя в коридор. Она не успела переодеться, только сняла с себя сапоги и теперь стояла в чулках, соблазнительно обтягивающих её длинные изящные ноги. По колену поехала стрелка. — К ноге! Живо!
Пёс ещё удостоил Никого предостерегающим рыком, затем развернулся и засеменил к хозяйке. Только теперь мужчина заметил, что у собаки не хватало задней лапы, хотя этот изъян почти не мешал ему скакать, пусть порой и неуклюже заваливаясь на бок.
— Ты нахрена вернулся? — спросила Эхо, потрепав пса по холке, приглаживая ощетинившуюся шерсть.
— Я принёс уголь для топки, — сказал Никто. — И поесть.
— Пф! — отозвалась женщина пренебрежительно. — Тоже мне дело!
— Мне кажется, тебе нужна помощь, — сказал Никто. — Можно я войду?
Эхо смерила его недовольным взглядом. Левый глаз сильно опух, под ним назревал знатный синяк. Девушка покачнулась, оступившись, запутавшись в ногах, но в последний момент успела ухватиться за дверной косяк. Она больше не плакала, но обида в глазах сменилась гневом, вызовом. Даже в таком состоянии, будучи на взводе, растрёпанной, в грязной одежде, она была желанной, Никто лишь сейчас отдал себе отчёт в том, насколько сильно она его привлекала.
— Делай, что хочешь, хрен с тобой, — заключила Эхо, вернувшись в дальнюю комнату и уведя за собой трехлапого пса, который ещё раз обернулся на человека, подозрительно блеснув чёрными глазами.
Никто, наконец, вошёл внутрь её квартиры, всё ещё не выпуская из рук мешок с углём, дрова и бумажный пакет с продуктами. Комнат было две: зал, за ним спальня. Кажется, Эхо всё же наврала насчёт мебели, её почти не оставалось, кроме старого глубокого кресла с красной обивкой и уже пустого книжного шкафа, явно приготовленного для следующей топки. Книги, около пятнадцати, были свалены на полу. Никто бросил на них рассеянный взгляд. В основном исторические романы. Интересно, читала ли их Эхо, или они достались ей от предыдущих жильцов? Скорее, второе, — решил Никто. В зале находился и камин. В своём выводе на счёт книг мужчина убедился, взглянув на кострище. Тысячестраничный том; обуглился так, что названия не прочитать. Никто развёл огонь в камине. Когда тот достаточно занялся, он сел в кресло, одиноко стоящее в центре пустой комнаты, провалившись в мягкую обивку. Только теперь он почувствовал, как сильно устал. Он не спал третий день, не мог уснуть, что-то внутри него бесконечно клокотало, лишая его возможности забыться. Сердце, казалось, хотело выпрыгнуть из рёбер, так, что он постоянно слышал его неумолкаемый стук каждый раз, когда пытался заснуть, лёжа в кровати. А ещё мысли. Эти грязные ужасные мысли, эти крысы, снующие по его разуму.
Возле ножки кресла Никто заметил бутылку ципуро. На дне ещё оставалось достаточно жидкости. Он поднял её и отпил пару глотков. Затем уставился на пляшущие языки огня, словно пытаясь угадать в них какие-то образы, предзнаменования о плачевном будущем.
Вдруг, Никто сам не понял, как это произошло, но он очнулся от лёгкой дрёмы, подкравшейся незаметно. Сколько я спал? Должно быть, недолго… огонь ещё горит, а в комнате уже стало тепло…
Он поднялся, подбросил в камин ещё несколько поленьев, затем решил, что пора заняться обедом. Эхо и собака находились в комнате, он не стал заходить к ним. Пусть спит.
На кухне было так же пусто, как и в зале. Вместо холодильника лишь нижний шкафчик под окном, там, где в его доме находилась батарея. Впрочем, внутри был лишь сырой сахар и пустая консервная банка из-под трески.
Он нашёл сковородку в единственном уцелевшем ящике под раковиной, там же было несколько кастрюль. Возле крана стоял масляный светильник. Лампы под потолком не было. Никто наполнил одну из кастрюль ржавой водой из-под крана. Чёрт! На Краю некоторые живут получше.
В кастрюлю он положил две банки с супом, чтобы разогреть их, на сковородку — четыре ломтя бекона и разбил несколько яиц. Всё это он сунул в камин.
Когда вода закипела, снял еду с огня. Посуды на кухне он не видел, поэтому поставил прямо на пол.
— Ладно, — произнёс он вслух, подошёл к затворённой двери в спальню, сначала хотел постучать, потом подумал, что Эхо без разницы, и вошёл в комнату. — Эхо, — позвал он негромко. — Я приготовил поесть, пойдём.
На его голос откликнулся пёс. Он выскочил из-под горы пледов и одеял и с пронзительным лаем подскочил к мужчине, но опять не осмелился подойти совсем близко. Девушка тяжело вздохнула, откинув края покрывал с головы, и взглянула на незнакомца усталым, измождённым взглядом.
— Ты, блин, кто? — спросила она всё тем же голосом.
— Я привёл тебя домой, — попытался оправдаться Никто.
— Гелиос! Замолчи уже, и так голова трещит! — прикрикнула она на дворнягу, но тот лишь сменил лай на утробное рычание. — Прости, он не любит мужчин, — сказала она сонно. — Я поэтому и не вожу сюда никого. Ты выпусти его в зал, пусть там посидит.
— Еда на полу, больше было некуда поставить, — сказал Никто, но пёс, кажется, уже учуял запах яичницы и выскочил из спальни.
— Да ладно, хрен с ней, он голодный. Я его не кормила давно… нечем было. Пусть поест.
— Отлично, — пробормотал Никто, выглянув в зал и заметив, как трёхпалый уплетает бекон, довольно фыркая и вздрагивая, опасаясь обжечься о горячую сковороду.
— Так жарко! — протянула Эхо блаженно. — Класс! Так хорошо было, только когда я сожгла кровать.
В крошечной комнате казалось даже ещё просторней, чем в остальном доме. Кроме настила из горы одеял и разбросанной одежды, не было ничего.
Эхо вдруг скинула с себя все пледы, подставив своё совершенно нагое тело под взгляд Никого.
— Иди ко мне, — произнесла она низким гортанным голосом, сильно отличавшимся от её обычного скрипящего тембра.
— Эхо… — растерянно проронил он.
— Ну же, — вновь поманила она его к себе.
— Эхо, я не могу… — протянул он, чувствуя, как внутри него три головы чудовища поссорились друг с другом.
Она поднялась и села, раздвинув ноги в неполном шпагате. Растрёпанные локоны волос вновь упали поверх уродливых следов ударов, которые должны были вскоре превратиться в синяки. Из-под чёрных пятен перемазанной туши и теней два голубых глаза томно взирали на него, а в них можно было прочесть целую бурю самых разносортных эмоций, в них скрывалась какая-то особая тайна, неподвластная даже простым женщинам, только жрицы любви знали её наизусть.
Никто вдруг подумал, что она, должно быть, всё равно что танцует некий древний танец, едва заметно приводя в напряжение свои мышцы, медленно и чувственно протягивая руку к нему навстречу и откидываясь торсом куда-то назад. В пасах её не было полноты движений, они все оставались какими-то неполными, незавершёнными, но из-за этого вызывали в нём очень странные, неведомые ранее чувства.
— Всё ты можешь, — прошептала она этим странным голосом, который начинал смущать Никого, в нём всё ещё скрывались и былая грубость, и выпитый ципуро, и сорванный голос. — А если не сможешь, то я смогу. Иди сюда.
Он нерешительно шагнул навстречу к Эхо, всё ещё колеблясь и медля.
— Я не хочу… Эхо, я не могу так.
Она поднялась к нему навстречу, медленно и нежно сжала рукой его подбородок и заставила наклониться к себе, так, что их лица оказались точно напротив друг друга. Никто заглянул в её лицо. Чёрные измазанные пятна с глаз перераставшие на щёки, как две мясистые пиявки. Словно художник переборщил с пастелью, пытаясь выделить глаза, а в итоге превратив всё её лицо лишь в два огромных голубых моря. Эхо относилась к худшему из возможных видов женщин — ей шли синяки.
Она поцеловала его, чувственно и страстно. Жар ударил в лицо, внутри что-то затрепетало, а дыхание застряло в напряжённых и, как никогда, раскалённых лёгких.
— Ты дрожишь, — прошептала она ему на ухо, — я чувствую.
— Эхо, — произнёс Никто, найдя в себе силы заговорить. — Можно я задам одно-единственное правило.
— Конечно, — промурлыкала она в ответ.
— Замолчи.
Она, никак не отреагировав на это заявление, не показав и тени недовольства, потянулась к нему с новой силой, увлекая на облака одеял. Их губы вновь сомкнулись в долгом поцелуе, она провела рукой по его лицу, ногти углубились в волосы, почёсывая его затылок. Затем Эхо оторвалась от него, плотно закрыла глаза и растянулась на кровати в сладкой неге, словно безысходно потерянная в тепле камина, распространившегося по всей квартире, в остывающей еде, что ждала их, в мужских руках, которые не били, а ласкали. Приоткрыв блестящие глаза, она взглянула на Никого, небрежно потянулась, спрятала руки за спиной, выгнулась всем телом по направлению к нему, подставив свою наготу под его взгляд, под его руки. Пухлые губы слегка приоткрылись, но с них не сорвалось ни одного слова. Лишь дыхание, раскалённое, пламенное, взволнованное. Никто хотел прикоснуться к ней, но боялся пробудить тем бушевавшего зверя. Трёхголовое чудовище свирепо рычало, натягивая ненадёжную цепь. Что было три ночи назад? Странные картины замелькали перед глазами, были ли они правдой, потерянными отголосками его жизни, забытой жизни, или всего лишь странными тревожными снами? Когда она молчала, она была намного более человечной, желанной, изъян её скрипучего голоса больше не портил внешнего впечатления, её гибкое змеиное туловище, волнительные изгибы тела, гладкий живот, пышная мягкая грудь с аккуратными сосками, бархатистая кожа, её стройные длинные ноги, округлые бёдра, она переставала выглядеть так, словно ей пользовались каждый день, она переставала быть продажной и грязной, даже пьяной. Только бесконечно красивой и, как никто другой, тёплой и живой.
Она помогла ему снять лишнюю одежду. Мужчина и женщина лежали на кровати, скрытые кучей одеял. Каждый раз, когда их тела соприкасались друг с другом, Никто чувствовал такой пламенный жар, как будто прижимал незатушенную сигарету к коже. Её руки были мягкими, словно сотканными из шёлка. Он зажмурился, желая чувствовать огонь жизни всецело, боясь наткнуться на взгляд её синих глаз, опасаясь, что их безымянная загадка сожрёт его целиком, проглотит даже трёхголового зверя. Впрочем, он уже давно был потерян.
Они заснули вместе и спали долго, до самого утра, слишком разбитые и обессилевшие за день. Никто проснулся от странного скребущего шума и испугался, когда понял, что за окном успело стемнеть. Пёс Эхо пытался проникнуть в комнату. В доме уже похолодало.
— Гелиос! — прогнусавила Эхо сонно. — Вот блин… Ой! Ты ещё здесь? — она, кажется, только сейчас заметила Никого. — Чёрт! Открой ему, голова раскалывается!
Никто нехотя поднялся, подошёл и отворил дверь. Чёрно-белый клочок шерсти вбежал внутрь комнаты, огрызнулся на мужчину, а затем прыгнул (или завалился) на настил рядом со своей хозяйкой.
— Привет, прелесть! — улыбнулась Эхо, поглаживая собаку своими красивыми руками.
Никто стоял возле двери с потерянным видом. Одеться и уйти? Что ему теперь делать? Оставить деньги где-нибудь тут?
— А ты чего там застрял? — Эхо вдруг вновь обратила на него внимание.
— Мне уйти? — прямо спросил Никто.
— Как хочешь, — сказала шлюха. Кажется, она успела протрезветь. — Я никого не прогоняю.
Он подошёл к настилу, чтобы надеть брошенные на пол штаны. Пёс, оглянувшись на мужчину, пронзительно рявкнул, оскалив зубы.
— Чёрт! — выругался Никто, не ожидая такой реакции.
— Тише, милый, — успокоила Эхо собаку. — Всё хорошо, всё в порядке.
— Кажется, он меня не любит, — заметил Никто, одеваясь и натягивая ботинки. Поморщился из-за боли в правой ноге.
— Он охраняет меня, — блаженно улыбнулась девушка, безостановочно лаская пса. — Чтобы никто не причинил мне вреда.
— У него нет ноги, — рассеянно заметил мужчина, садясь на настил напротив Эхо и прислонившись спиной к стене.
— Я подобрала его с улицы, он отморозил лапу. Было зверски холодно. И я взяла его себе. Зато, по-моему, ему совсем не мешает увечье. Он всё так же весел, лает, бегает, виляет хвостом. Нам есть чему поучиться у животных.
— Чему же?
— Они не мечтают, — сказала Эхо, устремив свои глаза вновь на него. — Всегда рады тому, что у них есть. И никогда не хотят ничего большего. Если они бродячие, то рады, просто, когда прохожие треплют их за ухом. Если живут в домах бедняков, рады теплу, даже если голодные. Если их кормят, то они рады еде, и всем своим видом показывают благодарность. Люди не такие. Нам всегда чего-то нужно, даже если у нас уже всё есть.
У тебя ведь нет ничего, — подумал Никто.
— Зачем ты занимаешься этим тогда? — спросил он вслух. — Если считаешь, что хотеть чего-то — неправильно.
Эхо кратко посмеялась и перевернулась так, чтобы оказаться напротив мужчины. Пёс вопросительно взглянул на неё, одарил Никого ревнивым взглядом, но на сей раз никак не выразил своего недовольства вслух.
— А кем ещё работать в Сцилле? — спросила она. — Ты же не думаешь, что я настолько ненавижу себя, чтобы пойти на завод? Для всего остального требуется образование, а деньги всё равно получишь небольшие. А я даже школу не закончила. Вот и всё. Слава богам, у меня есть грудь вместо мозгов. Многие готовы платить деньги за то, что я разделю с ними кровать. От меня требуется не так много.
— Судя по твоему дому, дела идут не так уж и хорошо, — отметил он.
— Ни хрена подобного! — она вдруг взъярилась, насупив тонкие брови. Пёс тихо огрызнулся. — Я коплю на билет в один конец.
— Хочешь уехать отсюда? Куда?
— Не знаю… — призналась Эхо. — Наверное, в Харибду, говорят она простоит чуть дольше, чем Сцилла. И там, во всяком случае, я всегда смогу найти клиентов. — Затем она откинулась на подушку, мечтательно устремив глаза в потолок. — Хотя я бы хотела отправиться куда-нибудь, где сейчас тепло… интересно, такое место ещё осталось? Как думаешь, они же откуда-то ещё привозят фрукты… Знаешь, мне так надоел этот холод, эта вечная зима… чёрт! На юге, в Сельге или Трикале можно было бы зарабатывать столько денег, и при этом не тратиться на дрова и уголь. И в жару не хочется так много есть… Нам бы там с псом было хорошо.
— А если бы у тебя было очень много денег, — спросил Никто. — Ты бы больше не стала..?
— Трахаться за деньги? — Эхо поднялась, снова взглянув на него. — Ты думаешь, мне это трындец как нравится, что ли?
— Я не знаю. — Признался он.
— Я не хочу мечтать о том, чего быть не может, — заявила Эхо. — Много денег я всё равно заработать не смогу. Так много, чтобы можно было больше не работать.
— Я просто… хочу понять…
— Что?
— Просто у меня не было ощущения, что ты спишь со мной только ради денег.
— Этого ты понять не сможешь! — отрезала она твёрдо.
— То есть это был профессионализм? А если я тоже уйду, не заплатив?
— Ты принёс уголь и еду. Не всё ли равно теперь? — За этим последовала недолгая пауза. — Зачем ты вообще это сделал? — Спросила Эхо. — Почему не прошёл мимо, как все?
— Ты всё ещё не помнишь меня?
— Конечно, помню, идиот! — ответила она, кажется, разозлённая. — Как можно забыть твой голос маньяка и глаза безумца? Никто! То же мне имя!
— Вчера…
— Забудь, что было вчера! Я была пьяная.
— То есть больше ты со мной спать не станешь?
— Зависит от того, заплатишь ты или нет.
— Заплачу, — сказал Никто просто. — За себя и за него, — и кивнул на её синяк.
Эхо дотронулась до левого глаза и поморщилась с отвращением.
— Могу заплатить даже неустойку, если назовёшь цену.
— Ты серьёзно? — Эхо, кажется, даже испугалась этого предложения. Пёс вновь встрепенулся, устремив узкую мордочку на человека, словно чуя угрозу, исходящую от него. — Ты можешь, наконец, сказать, кто ты? Теперь, когда мы переспали?
— Когда мы встретились впервые, ты сказала, что знаешь, кто я.
Она потупилась и ответила не сразу, зато уверенно:
— Я блефовала, чтобы отделаться от тебя. Но ты мне не понравился тогда, не нравишься и теперь, потому что, как пить дать, ты что-то скрываешь. И ты испугался тогда. Кто ты, чёрт возьми?
— Никто.
— Нет, на этот раз такой ответ мне не подходит. Ты предлагаешь мне деньги за просто так. Не вступая со мной ни в какие отношения типа клиент-обслуга. У тебя много денег? Ты что, не знаешь, куда их ещё деть?
— Да. Так и есть.
— Поэтому ты одеваешься в лохмотья? Шляешься по улицам просто так? Поэтому предлагаешь деньги мне? Не нашёл ничего получше?
— Всё так, — согласился Никто.
— Ни хера так быть не может! Где подвох?
— Его нет.
— Чего ты хочешь от меня?
— Ничего.
— Ты ответишь мне на три вопроса. Как тебя зовут? — спросила она прямо и очень твёрдо. — Настоящее твоё имя. Твоя профессия. Теперешняя или бывшая. И последний — откуда у тебя деньги? Отвечай или выметайся отсюда.
— Я говорил тебе, — сказал он после паузы. — Я Никто. И я вор — это ответ на два последних вопроса.
— Ни хера ты не вор никакой! Я знаю точно. Уходи отсюда. И не возвращайся никогда! Я не хочу тебя видеть.
— Эхо, не надо. Прошу, — запротестовал он. — Ты нужна мне!
— Зачем?! — закричала она, подскочив на настиле. Пёс зарычал, насторожившись.
— Не важно… я дам денег… я могу помочь…
— Прочь! — заключила она, столкнув его с пледов на пол и оттолкнув к выходу из комнаты. Пёс взорвался раскатистым лаем, прыгая у ног людей и заливаясь на все лады.
— Эхо, нет, умоляю… — пытался защититься он, но сам не успел понять, как очутился у входной двери.
— Уходи отсюда! — рычала она гневно, голос померк за собачим воем.
Она снова толкнула его так, что он очутился за порогом, едва успев схватить своё пальто в коридоре. Выглядела она грозно, даже будучи нагой, совсем не испытывала стеснения. Она почти успела закрыть дверь, когда он вдруг произнёс:
— Меня зовут Аластор, — повисла недолгая пауза. Эхо замерла. — И я не вор. Я наёмник. Вернее, был им.
Пёс замолк, глядя на хозяйку. Эхо смотрела на мужчину в нерешительности. Округлая и всё ещё нагая грудь вздымалась и опадала от частого дыхания, от холода соски напряглись, превратившись в две тёмные аккуратные звёздочки.
— Я не причиню тебе вреда, прошу тебя. — Сказал Аластор, не глядя ей в глаза. — Мне нужен кто-то… понимаешь? Кто-то, с кем я не буду чувствовать себя пустым. Мёртвым. Эхо, я могу помочь… у меня есть деньги, но я могу только отдать их кому-то, не могу тратить их сам. Эхо, я прошу… — Тут их глаза встретились, столкнулись. Чёрная тушь всё ещё была размазана по её щекам. Кричащая нагота соблазнительного тела. Два синяка — под глазом и на подбородке. — Эхо… — прошептал Аластор снова, но в следующую секунду дверь захлопнулась у него перед носом.