Педро смущается, не зная, что ответить мусульманке, проникшейся восхищением к христианскому полотну:
«Она прежде всего любила своего сына, созданного в союзе с Богом…»
В Париже инструменты мне не понадобятся. Я вымыла их, начистила, но привычного блеска они не обрели. Чернильница покрылась темной пеленой, ножницы развинтились, а проклятый винт куда-то делся! Моя дощечка исцарапана так, словно на ней работала еще сотня каллиграфов. Руки мои вдруг состарились, да и сама я состарилась… Инструменты страдают вдали от дома, им не хватает плеска босфорских волн. Я засунула их в дальний угол чемодана. Не буду доставать их из футляра, если только Hyp специально не попросит. В Париже мне предстоит стремительная неделя. Hyp хочет показать мне все исторические памятники и замки в Париже и окрестностях: Фонтенбло, Версаль… Заодно привыкнем друг к другу.
Путешествие из Лиссабона в Париж кажется бесконечным. Мелькающий за окном пейзаж пробуждает во мне тревогу. Я начинаю бояться неловкого молчания и упреков. Проезжая вдоль Атлантического океана, я на некоторое время успокаиваюсь, но остановки на маленьких провинциальных вокзалах вновь повергают меня в смятение.
И вот наконец Париж. Двери вагона долго не открываются. Hyp, наверное, уже ждет.
Я брожу по платформе туда-сюда, но Нура нигде не видно. Ноги подкашиваются под тяжестью поклажи. В изнеможении я усаживаюсь прямо на чемодан и напряженно вглядываюсь в толпу. Тщетно. Какой-то юноша предлагает мне пересесть на скамейку, говорит, что там мне будет удобнее.
«Спасибо, но я жду сына. Он должен скоро прийти».
Молодой человек не настаивает. Пройдя десять метров, он оглядывается и зовет меня по имени, сам себе не веря.
Некоторое время мы в оцепенении глядим друг на друга. Внешне мой сын похож на француза, его происхождение выдают только глаза. Он берет у меня чемодан. Мы идем к выходу, почти не поднимая глаз. Иногда он украдкой посматривает на меня: может быть, мой вид его разочаровал? Его отец всегда предпочитал красавиц, и сын не был готов к тому, что я окажусь другой. Внешность у меня вполне заурядная: я высокая, с хорошей осанкой, резко очерченным профилем, ни кокетства во мне, ни жеманства… Что ж, теперь будет знать, что восточные женщины бывают и такими. Моя улыбка его смущает, теперь уже я его разглядываю, а он опускает глаза. Hyp не любитель бурно выражать эмоции, да и я считаю, что после стольких лет они будут неуместны. Хорошо, что мы друг друга понимаем.
В такси, везущем нас в квартирку Нура на улицу Сольферино, я замечаю, что ладони у него длинные и тонкие, совсем как мои, и на душе сразу становится легче. Я вспоминаю, как эти самые руки хватали меня за волосы и рвали мои жемчужные бусы, когда Нуру было не больше года.
Hyp очень печется о моем удобстве. Он освобождает для меня ящики комода, устанавливает ширму между кроватями. Смущенный неожиданной близостью, он отправляется вниз, за сигаретами.
Комнатка завалена учебниками по медицине, на полках – библиотечные книжки, на полу – пластинки.
Мы пытаемся привыкнуть друг к другу, избегая поверхностных проявлений чувств. Я не касаюсь сына, мои глаза целуют его издалека, уши впитывают его слова. Мы вместе ходим по музеям, оживленно беседуем и постепенно знакомимся ближе, ничего не говоря о себе напрямую.
Однажды за ужином, выпив вина, он признается:
– Отец никогда про Вас не рассказывал. Мне кажется, ему неприятно вспоминать о вашей совместной жизни. Вы когда-то любили друг друга?
– Это был брак по договоренности. Ваш отец на время подобрал себе жену и страну проживания. Каллиграфка вряд ли казалась ему идеальной супругой. Он скорее предпочел бы, чтобы я ему изменяла, только бы не переписывала целыми днями суры у себя в мастерской.
– Иногда вера делает людей одинокими. Отец Мутран учил нас молиться совместно. Я свои молитвы пел, Вы свои писали. Результат один и тот же.
– Мой Бог лишен слуха, он вчитывается в арабески, и моя рука управляет его неслышимой песней, как отец Мутран – вашим школьным хором.
Это сравнение позабавило Нура.
– Тем лучше для тех, кто фальшивит, – замечает он. – У них всегда есть возможность обратиться в Богу в письменном виде.
Мы выпили вина и вскоре почувствовали, что первоначальная скованность исчезла. Домой мы вернулись рука об руку. Все сразу изменилось. Неподвижная Сена казалась мне мутнее Босфора. Hyp попросил, чтобы я написала ему имя пророка, в завитке. Рожденный мусульманином, мой сын никогда не видел этого имени на письме.
Прежде чем уснуть, в состоянии полудремы мы через ширму рассказываем друг другу самые важные эпизоды нашей жизни. В темноте мы чувствуем себя раскованнее, некоторые истории смешат до слез. Вечерние разговоры входят в привычку. Мы всегда позволяем друг другу рассказать историю до конца, слушаем не перебивая. Ширма между кроватями вынуждает меня говорить громко, а хотелось бы шептать.
Я описываю сыну наш яли, домик садовника, аромат розового шербета, который Хатем обычно готовит в сильную жару. «Тебе едва исполнился год, а я уже ставила тебя на подоконник послушать, как поет муэдзин в нижнем городе. Ты смотрел в небо и думал, что это Бог в определенные часы обращается к нам из-за облаков. Я показывала тебе тонкие очертания минарета вдали, чтобы ты понял, откуда доносятся эти протяжные звуки. Ты протягивал ручку, сжимал и разжимал пальчики, словно порываясь ухватить крошечный силуэт, призывающий правоверных к молитве. Прошли годы, прежде чем ты понял, что до него целые километры. Пухлой ладошкой ты закрывал мне рот, словно пытаясь помешать мне петь вместе с ним:
Убежденный агностик, твой отец говорил, что ты пошел в него. Он не верил ни в единого Бога, ни в единственную женщину».
Вечер за вечером Hyp рассказывал мне о своем детстве, прошедшем вдали от меня. Отец Мутран заменил ему мать, а отец Камил – отца. В летние каникулы мой сын целыми днями бродил по школьному двору с мячиком под мышкой, в минуты тягостного одиночества с остервенением швыряя его в корзину. Он терял аппетит, худел на глазах. Отец Мутран подозревал, что у Нура анемия, и заставлял пить воду со ржавчиной для повышения гемоглобина.
В сентябре возвращались с каникул другие дети, прошел первый осенний дождь. Одноклассники заменили ему братьев, о которых он так мечтал. Он жил их воспоминаниями о домашних каникулах, повторял за ними «мама», «папа». Его собственный отец вечно сказывался занятым. Признаки анемии пропадали с приездом друзей, к тому же сосед Нура по комнате хранил под кроватью богатые припасы, привезенные из дома, и щедро с ним делился.
Я засыпала под звук его голоса. Он желал мне спокойной ночи и поворачивался на бок. Разглядывал белую стену. А я рассматривала трещину на потолке, освещенную уличным фонарем. Сон настигал нас одновременно.
Стук дождя по окнам квартирки вызывает в памяти неприятное воспоминание. Hyp только родился. Едва оправившись от родов, я занялась своей мастерской, приготовила инструменты, бумагу. После длительного бездействия рука вновь открывала радости каллиграфии. В тот день тоже лил дождь, словно отделяя мастерскую от остального мира. Время шло, все мое тело дрожало от нетерпения при ниде аккуратных клеточек на бумаге, готовых вместить продиктованные Всевышним буквы. Мехмет никак не мог дождаться, когда я выйду к нему. В конце концов он ворвался в комнату, обозвал меня по-албански, разорвал страницу, выволок меня из мастерской и запер дверь на ключ. Целый месяц он носил его в кармане пиджака. Я представляла себе разбросанные по полу листы бумаги, пересохшую чернильницу, чернила, превратившиеся в пыль, кисти, ставшие безжизненными, как тело нашего кота, умершего однажды зимним утром.
Весной Мехмет отпер дверь и был немало удивлен, обнаружив комнату в полном порядке. Стул был приставлен к столу, чистые инструменты разложены по местам. И, что самое странное, обрывки бумаги аккуратно приросли друг к другу без всякого клея. Похоже, кто-то проник в мастерскую и восстановил мое сочинение. Однако оставалось загадкой, кто же великолепным почерком написал на листе этот длинный текст:
Али, да благословит его Господь, на просьбу описать пророка отвечал:
По старомодным связкам я узнала почерк Селима. Давненько он не появлялся. Я подозревала, что ему не слишком нравится мой муж – по-видимому, манеры болтливого албанца пробуждали в нем отвращение. Моя тоска по работе растрогала старого каллиграфа. Он все сложил, убрал, почистил, собрал кусочки бумаги – и снова исчез. Мертвых никто не отвлекает, поэтому старик работал не спеша. Пророк наконец-то принял Селима в свой рай, что и было засвидетельствовано в его послании. Только блаженные способны утешить живых.
Hyp уже заснул, а я все говорила и говорила. Мои истории с привидениями навеяли на него сон. Проснувшись на рассвете, он подумает, что старый Селим – всего лишь плод его воображения.
Теперь рассказывает Hyp. Положив руки под голову, он разглядывает потолок, словно читая на нем свое прошлое.
В пятнадцать лет он проводил каникулы в маленькой прибрежной деревушке между Бейрутом и Джуниехом, где куда ни глянь только море и земля. Он отдыхал с отцом, который вновь воспылал интересом к сыну. Пьер познакомился с богатым торговцем парфюмерией из Сайда, мусульманской области на юге Ливана. Отец и сын пробыли в городе целый день: осматривали достопримечательности, бродили по узким улочкам, ведущим к порту. Вид мясных туш, подвешенных на крючки и готовых к разделке, потряс Нура: на углу пустынной улицы его вырвало. Какая-то старуха, сидевшая на пороге дома, принесла воды, протерла ему лоб, а потом потащила за собой в стоявшую неподалеку мечеть и заставила поцеловать Коран. Hyp послушался, сам не понимая, что делает. Он знал, что отец будет его искать, но словно потерял контроль над собственными действиями. Медленно, будто завороженный, он приблизился к темной комнате, где простертые на полу мужчины хором повторяли шахаду:[48] «Аллах акбар, Аллах акбар». Hyp пристально глядел на фигуру служителя, прислонившегося к колонне, на нишу, символизирующую пророка, на михраб,[49] расположенный в стене, глядящей на Мекку. Ничто не казалось ему странным, более того, возникло ощущение, что он среди своих. Мужские голоса были ему знакомы, подошвы на молитвенных ковриках словно всплыли из его собственной памяти.
Воспоминания вмиг отступили, когда кто-то схватил его за ухо и подтолкнул к выходу. Отец не отпускал его, пока они не оказались на улице. Старуха куда-то исчезла, и Нуру было нечем оправдать свое поведение. Вскоре он позабыл тот эпизод, но в памяти остались отзвуки голосов и журчание фонтана для ритуальных омовений.
В конце дня хозяин дома, в котором они остановились, подарил ему медальон с выгравированным именем пророка. Hyp трепетно хранил его, после каникул привез с собой в пансион и спрятал за фронтон на двери исповедальни, словно некий фетиш.
Во время ежедневных молитв его глаза перебегали от распятья на алтаре к медальону, и мальчик был горд, что соединил мессию и пророка в одном помещении, на одной высоте.
Нypy мои истории должны казаться странными, особенно в сравнении с его рассказами о повинных детских шалостях. Мне тоже хотелось, бы его рассмешить, но я так давно не смеялась, что ничего не приходило в голову, кроме разве что истории, рассказанной нам Мехметом еще во время его наездов в Стамбул. Желая произвести на нас впечатление, он обрушивал на наши бедные головы нескончаемые истории о событиях мирового значения, в каждой из которых ключевая роль отводилась именно ему. Например, ему довелось участвовать в заговоре против албанского короля Зога. Мы с Рашидой и Хатем слушали его очень внимательно. По его словам, окружение Зога выражало недовольство по поводу подписания им договора о взаимопомощи с Италией. Для устранения короля был выбран не кто иной, как Мехмет. Вооружившись старым револьвером, он поджидал Зога у входа в парламент, но вместо того, чтобы сразить его метким выстрелом, по привычке разразился пространной речью:
«Ты должен умереть, Зог, чтобы албанский народ смог выжить.
Ты запятнал честь родины, осквернил кровь, текущую в наших жилах.
Ты презрел гордость своего народа, отдав его в руки фашистской Италии.
Ты не достоин быть королем!
Во имя албанского народа я убью тебя, ибо ты – позор нашей страны».
Обезоруженный подоспевшим охранником, преданный организаторами заговора, Мехмет, уже в наручниках, продолжал поносить короля.
Бедняга! Он ожидал вызвать у нас восхищение, а мы хохотали до слез.
В тот вечер Мехмет также дал понять нам, что король его помиловал, но из Албании ему пришлось уехать навеки, потому-то он и решил обосноваться в Турции и поселиться у нас в Бейлербее.
Hyp рассказывает мне, как он приехал в Бейрут, как его, шестилетнего, приняли в первый класс и крестили на скорую руку. Маленького Нура полностью погрузили в купель, его отец, также принимавший крещение, лишь коснулся воды лбом. Отец Мутран нехотя совершил этот поспешный обряд – ему не нравился албанец, менявший веру как перчатки. В свой первый учебный день Hyp явился класс с мокрой головой, помазанной елеем.
Другие дети избегали его. Он играл один, прижимая шарики к груди, у него не было друзей, отец не дал ему с собой никаких лакомств. По ночам Hyp горько плакал в общей спальне, с трудом сдерживая желание помочиться в постель. Первые три дня отец навещал его ежедневно, потом стал приезжать раз в три недели, а позднее – раз в три месяца. Так прошли годы. Мехмет, теперь уже Пьер, изображал из себя глубоко верующего человека, ездил по монастырям и святилищам пресвятого Шарбеля и пресвятой Риты. Сын не раз наблюдал, как он взбирается по крутому монастырскому склону, падает на колени и до крови бьет себя в грудь.
Нуру полагалось исповедоваться каждую неделю, в пятницу утром. Начинал он всегда словами раскаяния: