Настала моя очередь рассказывать. Все мои мысли обратились к тому летнему дню 1945 года:
«Гордо выпятив грудь, сжимая в руке чемоданчик, ты взял отца за руку и почти бежал, стараясь не отставать от него. Миновав ворота, к которым в обычные дни тебе подходить не дозволялось, ты хитро улыбнулся нам. Мехмет забыл задвинуть засов, и к нашему горю разлуки с тобой добавился скорбный деревянный скрип. Рашида и Хатем бросились закрывать ворота, а мне хотелось бы, чтобы этот скрип повторился еще сотни, тысячи раз, чтобы створки ворот бились на ветру до конца моей жизни, только бы не забывать этот горестный день.
Я не плакала. Я поднялась в свою мастерскую, не слыша, как мать и сестра что-то кричат мне.
Весь тот день я рисовала чудесные узоры, моя рука работала сама по себе, и плоды ее труда восхищали. От этого добровольного заточения во рту остался терпкий привкус чернил. Рашида и Хатем нашли меня лежащей на полу, рядом с пустой чернильницей. Я выпила все ее содержимое до последней капли, но умереть мне не удалось. Близкие решили, что я отравилась, но я была мертвецки пьяна. В полудреме я воображала невиданной красоты арабески, мысленно выводила буквы, тонкие и гладкие, как волосики моего мальчика, разделенные пробором.
В тот раз Бог не захотел принять меня. Он не спешил призвать меня к себе, ибо каллиграфам не дозволено отходить в мир иной, не представив на Его суд свое последнее, самое прекрасное творение».
После этого рассказа все изменилось. Говорить больше было не о чем. Мы с Нуром были подобны двум любовникам, всецело отдавшимся страсти. Рассказав все, что помнили, открыв все, что накопилось в наших сердцах, мы чувствовали себя обессилевшими и опустошенными.
Мне хотелось домой, в наш старенький яли. Ночные рассказы вытеснили реальность из моей жизни. У меня больше не было прошлого.
Hyp обещал приехать в Стамбул до конца года. Ему хотелось увидеть зарубки на двери его комнаты, при помощи которых я измеряла его рост. Перед отъездом в Ливан росту в нем было всего метр. Каждый год я делала на двери воображаемую зарубку – для этого достаточно было спросить у тети Мириам, какого роста теперь мой мальчик.
Я вернулась в свой дом, в свою мастерскую. За время моего отсутствия мать очень похудела и резко постарела. Передвигается она с трудом. Хатем очень встревожена.
Мы собираемся в комнате матери, я рассказываю о своей поездке. Мать целует и благословляет фотографии Нура. Увидев, каким стал ее внук, она приходит в такой восторг, что забывает про больные суставы и словно оживает.
Я провела в Европе всего две недели, но домашние встречают меня так, будто я вернулась из кругосветного путешествия.
Мой сын Недим обеспокоен состоянием наших семейных дел. Он пытается подготовить меня к худшему: знакомый риэлтор посоветовал ему снести яли. На его месте будет построено шестиэтажное здание, два верхних этажа в котором займет наша семья. Земля стоит дорого, и, продав ее, мы сможем позволить себе более комфортную жизнь.
Обсуждение этой темы для нас очень болезненно. Дом стоит на глинистой почве Босфора, в гранатовом саду уже полвека каждое лето поспевают плоды. В этом доме родился десяток младенцев и умерло пять стариков. Он слышал крики рожениц, впускал в себя тишину заупокойных бдений. Старый яли вместил все радости и горести нашей семьи и никогда ни на что не жаловался, разве только на отсутствие внимания, он пережил шумные босфорские приливы и падение кипарисового дерева во время бури 1932 года.
Недим считает, что никакие усилия не уберегут дом от обрушения: для его поддержания каждый месяц требуются услуги слесаря, трубочиста и плотника. Мне не просто принять решение, реставрировать или продавать дом, построенный в конце XIX столетия, когда султан Абдулазиз[50] поручил своему архитектору Серкису Балаяну соорудить летнюю резиденцию на азиатском берегу Босфора. Богатые горожане последовали его примеру, перемежая дерево кусками мрамора, оставшимися от султановой стройки. Мой прадед строил это жилище, чтобы спасаться в нем от летней жары, но со временем наша семья поселилась в нем окончательно.
С этим домом связано немало историй, в том числе легенда о дельфине. Однажды к нам в погреб забрался дельфин. Он бил хвостом о стены так, что сотрясался весь дом. Задребезжали люстры, заскрипели двери, и, проснувшись среди ночи, прадед сначала подумал, что началось землетрясение. Разобравшись, в чем дело, он привязал загородившую проем лодку и освободил пленника. В день смерти ему представилось, что серебристый дельфин хохочет и зовет его к себе. Я часто воображала себе эту сцену, и в пустом погребе мне чудилось воркование дельфина. Мозаика с его изображением более полувека украшает вход в яли.
Hyp уже не увидит ни домик своего детства, ни беседку в саду. Даже дорожка, ведущая к Босфору, покроется бетоном, как горная тропа в Бюйюкдере.[51] Наша лачуга рухнет, окутавшись облаком пыли, и мощная лапа экскаватора поглотит ее останки. Страшная машина вмиг справится с деревянным трупиком нашего жилища. На месте яли останется грязная груда обломков паркета, битых оконных стекол, обрывков штор, и в этом хаосе навеки затеряется мастерская, где долгими часами я стремилась к совершенству.
Недим мечтает поселиться со всем своим семейством в современной квартире с надежными стенами. Он попросил застройщика сделать для него отдельный спуск к Босфору, чтобы рыбачить в одиночестве. По правде говоря, ему страшно надоело возиться с трубами и отоплением и самостоятельно чинить лестницу.
Сын торопит меня, без конца восхваляя преимущества современных квартир, но на все его аргументы я отвечаю лишь одно: не дам ничего рушить, пока не приедет Hyp. В последнем письме он обещал, что скоро навестит нас – как только сдаст экзамены.
Еще он сообщил, что отец переехал во Францию. Hyp подыскал ему новую квартиру на окраине Парижа, неподалеку от Булонского леса. Учеба значит для него очень много, а отец помешал бы ему работать в привычном ритме, в частности заниматься по ночам. Они видятся по воскресеньям, вместе обедают в кафе.
Однажды утром, зайдя за отцом после ночного дежурства, Hyp обнаружил в его постели булочницу с окраины Булонского леса. Старый ловелас не собирался отказываться от своих привычек и по-прежнему предпочитал пышек.
Папаша мечтает увидеть имя сына на фасаде парижской клиники, представляет его успешно практикующим врачом в галстуке-бабочке. Hyp предпочел бы научную карьеру, но не видит смысла спорить с отцом. Они слишком разные. Скромные доходы от ночных дежурств сына смехотворны в сравнении с беспорядочными тратами отца, которому необходимы модные двубортные костюмы и крахмальные рубашки с пуговками «тигровый глаз» на манжетах. Обедает он в роскошных ресторанах, по обыкновению изображает богача и пускает пыль в глаза заезжим ливанцам.
В результате через два года такой жизни его банковский счет оказался пустым. Тем не менее Пьер по-прежнему в один день спускает свой месячный бюджет, а потом потихоньку возвращается домой на метро: позволить себе такси престарелый денди уже не может. Иногда он обещает вести себя разумно, но его решимости хватает не больше чем на два дня: при первом же соблазне он забывает все свои благие намерения, будучи не в силах устоять перед будильником из орехового дерева или перьевой ручкой в черепаховом корпусе. Для каждой такой покупки Пьер находит оправдание, причем совершенно абсурдное: он уверяет, что все эти изысканные вещицы понадобятся Нуру, когда тот откроет собственную практику. «Состоятельные люди распознаются по таким вот мелочам, ты потом мне спасибо скажешь», – заявляет он, но лицо сына, вынужденного покрывать его шалости и объясняться с банкиром, не выражает даже малейшей благодарности.
Не однажды Нуру приходилось возвращать покупки. Итальянский портной с Вандомской площади поклялся, что больше никогда не станет обслуживать этого неплатежеспособного клиента, а ведь поди догадайся! Ручка-то у него с золотым пером, а все чеки возвращаются неоплаченными.
Пьер хотя и старается избегать дорогих магазинов, не потакать собственным слабостям, но каждое утро с неизменной скрупулезностью подбирает носки в тон галстуку, поливает себя дорогим одеколоном и гордо усаживается в кресло посреди гостиной, будто ждет знатного посетителя. Булонский лес ему не по вкусу, он предпочел бы поселиться у сына, в хорошенькой квартирке на улице Сольферино. Однако Нуру пришлось открыть лабораторию на дому, чтобы покрывать расходы отца. Спальня превращена в прихожую, а в холодильнике хранятся пробирки с кровью, стеклянные пластинки и мензурки со всеми секрециями человеческого тела.
Бейлербей, октябрь 1959 года
Дорогой сын,
Вот уже два года я живу мечтой увидеть тебя в Бейлербее, но время идет, а лазурные воды Босфора все никак не принесут мне тебя. Весной наш дом снесут. Нам очень повезло, что сосед предложил приютить нас на все время стройки. Ты помнишь его? Это он построил для тебя беседку в глубине сада. Новое здание будет строиться восемь месяцев. Твой брат Недим поселится на пятом этаже, а мы с Хатем – на шестом. Моей матеpu в прошлом месяце исполнилось восемьдесят два года. Она говорит, что, вероятно, не доживет до конца постройки. Моя сестренка очень жалеет наш старый дом – последнее, что осталось от былого богатства и аристократического прошлого.
Я смирилась с неизбежным. Жить в квартире мне будет непросто. В университете сейчас ремонт, и я временно принимаю учеников на дому.
Возможно, ты прав, что не хочешь приезжать в Бейлербей: с этим домом связано немало мучительных воспоминаний. Даже будучи разрушенным, он будет беспокоить нас своим скрипом. Бетону не сломить его древний фундамент, сросшийся с вязкой босфорской землей. И наш прах осыплется быстрее его перекрытий.
Пиши мне, не забывай.
Ответ Нура радостным порывом ветра пронесся по всему дому. От восторженных криков Хатем задребезжали стекла, а мать, позабыв про свою дряхлость, примчалась лично прочесть письмо. Я уже читала его вслух, но они желали увидеть написанное собственными глазами. В конце декабря Hyp возьмет недельный отпуск и приедет к нам.
Недим позаботился о том, чтобы брату было комфортно: он поставил к нему в комнату кровать и письменный стол, починил каик, чтобы ездить с ним на рыбалку. Мать и сестра каждый день наводят в комнате Нура красоту. Никогда еще наш дом не выглядел таким нарядным. Я уплотнила свое расписание, чтобы закончить годовой курс до приезда сына.
Перенос занятий обратно в университет разочаровал моих учеников. Уроки каллиграфии на дому были подобны сходкам посвященных. Свежеотстроенный университетский корпус мало подходит для постижения нашего древнего магического ремесла. Новые инструменты почти не издают звуков: металлические перья тоскуют о точильном камне, дощечки дряхлеют, копировальная бумага сдается под натиском иглы, выписывающей традиционный узор.
В аудитории стоит полная тишина, нарушаемая только дыханием учеников, сопутствующим каждому движению руки. Они не расходуют весь воздух в легких, все чернила в перьях. Я сразу вижу, кто талантлив, а кто далеко не пойдет. Тот, кому учение дается тяжело, кто пыхтит над листом, каллиграфом не станет. Самые одаренные, напротив, работают с видимым удовольствием, позволяют руке увлечь себя, отдаются ритму письма. Они будто выходят за пределы времени, за пределы самих себя. Мухсин как-то сказал мне, что письмо – единственное плотское удовольствие, доступное каллиграфу, и драгоценный миг, когда мы, затаив дыхание, готовимся провести пером по листу, по остроте ощущений превосходит слияние любовников в экстазе. В этот момент наши тела соприкасаются с божественным, а может быть, и с самой смертью.
Самых талантливых я узнаю прежде, чем увижу их произведения, – по упоенным, сосредоточенным взглядам. Хорошему каллиграфу нужно время, чтобы от работы вернуться к реальности. На обратном пути я обычно блуждаю взглядом по глади залива, не понимая, где я.
Я возвращалась к действительности лишь после того, как Мехмет принимался колотить кулаками в дверь мастерской. Мужа удивляло, что я трачу уйму времени на такое несерьезное дело, однако погружение в каллиграфию было столь увлекательным, что я не удостаивала его ответом. Я отправлялась гладить белье, но мысль о прерванной работе не давала мне покоя. Мехмету доставляло удовольствие видеть, как отражаются на моем лице страдания человека, которого прервали посреди любимого дела. Спускаясь вниз, я старалась не встречаться с ним взглядом, шла, уставившись на узкие ступеньки или перила лестницы.
Мехмет все чаще отлучался по ночам, все реже виделся с сыном. Исходившие от отца запахи табака и спиртного заставляли маленького Нура морщиться. Его отец ходил по газино[52] и часами простаивал на набережных Долмабахсе,[53] прежде чем вернуться обратно на азиатский берег. Остекленевший взгляд и разящий запах алкоголя отпугивали водителей долмусов.[54] Порой он оказывался в рыбацкой лодке, на деревянной скамье среди рыболовных сетей, и за два часа пути успевал протрезветь. Я надеялась, что в одну из таких ночей он забудет наш адрес, но он неизменно возвращался и погружался в сон на моих крахмальных простынях. Пробуждался он только к вечеру. Его ночные бдения позволяли нам спокойно вздохнуть днем. Просыпаясь поутру, моя мать замышляла страшную месть, а я вдыхала зловонные пары его дыхания. Я ненавидела его молча – до того самого дня, когда уже не в силах была сдерживаться.
Когда Hyp переступил порог дома, Рашида и Хатем заплакали. Недим сжал брата в своих крепких объятиях и понес его вещи в комнату.
Ледяной ветер притянул нас всех к камину.
Глядя на пламя, мы счастливы, что искры заполняют тишину. Ненавязчивая болтовня Недима, присутствие его жены и двоих детей помогают нам преодолеть первоначальную скованность. Хатем впитывает каждое слово Нура, Рашида гладит его спину, словно желая убедиться, что он действительно с нами. Мы едим, пьем и смеемся до рассвета. И все женщины в доме засыпают с улыбкой на лице.
Мы прошли весь Стамбул вдоль и поперек, заглянули во все мечети, побродили по узким улочкам крытого рынка. Hyp неутомим, и мы тоже не позволяем себе жаловаться на усталость.
Он внимательно прислушивается к моим объяснениям, кивает в знак согласия. В нем просыпается неимоверная жажда нового: он пристально разглядывает каждый предмет в антикварной лавке, пытаясь угадать, из чего он сделан. Дома ждет нашего возвращения Рашида.
У Нура прекрасный аппетит: на пару с Недимом они способны съесть меню целого ресторана и не чувствуют пресыщения. Hyp хочет все попробовать, все оценить. Рашида благословляет его всякий раз, как он открывает рот. Хатем просит ее оставить внука в покое. Недим предлагает свозить его на Бюйюкаду,[55] где находятся лучшие рыбные рестораны.
Hyp успел изучить дом до малейших закутков. Он обнаружил зарубки на дверном косяке и сделал еще одну, соответствующую его теперешнему росту. Какая пропасть отделяет последнюю зарубку от предпоследней, сколько лет прошло, будто целая вечность… Hyp даже отыскал оливковую косточку, которую еще в детстве спрятал за оконную щеколду. За долгие годы она высохла и вот-вот рассыплется от первого же прикосновения, поэтому Hyp решил оставить ее на старом месте.
Руки сына гладят алебастровых дервишей, и я рассказываю ему, что ребенком он разбил одного из сейхов.[56] Он смеется, ставит на ладонь дервиша, сбрасывающего одежды в знак отречения от низменного мира, покачивает рукой, любуясь преломлением солнечного луча на фигурке и пытливым взглядом исследователя изучая структуру материала.
В то утро Недим рано поднял брата с постели. Его резиновые сапоги поскрипывали в такт старому паркету. Hyp залпом выпил чашку кофе и оделся, так до конца и не проснувшись. Он последовал за братом на пристань и, ни слова не говоря, уселся в каик. Они гребли молча, чтобы обитатели подводного мира не заметили их присутствия. Недим заранее приготовил удочки и наживку, и вот теперь Hyp старательно повторяет движения брата: они гребут в одном ритме, их руки работают в унисон. Потом братья останавливаются, и из своего окна я вижу их согнутые спины, их кепки, и пар их дыхания над волнами. В эту минуту Босфор принадлежит им одним.
Они о чем-то долго шептались, прерывая разговор лишь затем, чтобы вытащить рыбу. Привлеченные скрипом наматываемой удочки, морские жители всплывали на поверхность воды.
Они рыбачили три часа. На обратном пути Недим обнял брата за плечи, и они зашагали рядом. Что-то сказанное Недимом растревожило Нура, страдание явно прочитывалось на его лице. Неся полные ведра рыбы, оба выглядели печальными. Я сразу догадалась, что произошло: Недим открыл брату страшную тайну, которую мы старательно прятали в закутках памяти.
Какими словами Недим выразил нашу боль? Впрочем, это уже не имело значения, главное, что Hyp понял, отчего расстались его родители. Ему не придется больше жить, не зная правды, которую ни мать, ни отец не решились бы ему рассказать. Стыд был слишком глубок, и отыскать подходящие слова не представлялось возможным. Я была благодарна Недиму, что он избавил меня от этого груза.