В зрелом возрасте моя сестра осталась такой же грациозной, изящной и белокожей, как в молодые годы Она была самой красивой женщиной в нашей семье, но неизменно отвергала предложения руки и сердца, кто бы к ней ни сватался – промышленники, банкиры, купцы… Я и сейчас явственно вижу испуганный взгляд Мехмета, ослепленного ее красотой еще на похоронах нашего отца. Смущенная вниманием незнакомца, сестра спряталась за мать.
Первые же дружеские посещения Мехмета на самом деле таили его любовь, отвергнутую Хатем. Единственный турецкий друг Мехмета догадался о его чувствах и предостерег его, но тщетно.
Сначала он наведывался к нам раз в месяц, потом каждую неделю – и смотрел уже не на стройную фигурку Хатем, а в мои печальные глаза. Однажды, слушая мой рассказ о различиях между орнаментальной техникой Изника и наивной орнаменталистикой Кютахии, он крепко сжал мою руку, а когда я вышла проводить его до ворот, поцеловал меня.
И потом каждый раз, когда он уезжал, я работала особенно виртуозно, словно желая преодолеть собственное смятение. Моя правая рука, все еще пылающая при воспоминании о его поцелуях, смелыми, быстрыми движениями парила над листом.
«Бог не взглянет на твои последние работы. Они дышат наслаждением и влажным теплом, совсем как твоя постель после того, как твой любовник покинет ее. Твои суры источают запах ваших вспотевших от напряжения тел. Каллиграфу не должно испытывать экстаз, кроме как от прикосновения калама», – нашептывал мне на ухо Селим, возмущенный тем, что мною движут низменные помыслы.
Устав от его гневных речей, я бросалась прочь из мастерской. Призрак старого каллиграфа оскорблял меня, обзывал безмозглой грешницей и бесстыдной шлюхой.
«Каллиграфу не полагается сердца, чтобы любить, а лишь калам, чтобы писать», – еле слышно повторял он.
Hyp уехал сегодня утром. Он попрощался с домом и всех нас поочередно прижал к груди. Я положила ему в чемодан письмо и попросила прочитать в дороге.
Его нынешний отъезд вызвал в памяти прощание с маленьким Нуром. Аллея, вдоль которой он шел к воротам, была все такой же редкой, с выгоревшими там и тут листьями. Недим крепко обнимал брата, совсем как Мехмет двадцатью годами ранее. Они шли рука об руку. Мне казалось, что я лечу в пропасть: все повторялось.
Как только поезд тронулся, Hyp вскрыл конверт. Улыбался ли он, читая мое письмо?
Бейлербей, 4 января 1960 года
Мой Hyp,
путаюсь в твоих именах. Жан для меня звучит слишком по-христиански: здесь, в Турции, ты всегда будешь Ну ром.
С тобой мы вновь обрели ощущение счастья, и для нас уже не имеет значения то, что старый яли будет разрушен. Новое здание, которое вырастет на его месте, будет столь же приветливым, и Недим все также будет будить тебя спозаранку, чтобы идти рыбачить.
Ты его брат, которого он был лишен в юности, не сердись, что он открыл тебе наш секрет, ты должен делить с нами радости и горести.
Теперь мой черед рассказать правду.
Ты родился прямо пред войной. Говорят, что дети, увидевшие свет во время распрей, и в родительской семье не познают мира. Наша страна не сражалась с врагом, но война проникла в наши умы. Отношения между мною и твоим отцом стремительно портились, он начал пить. Я забывалась в своей мастерской. Мое безразличие его бесило. Чем увереннее становились мои работы, тем презрительнее глядел на меня муж. В отместку я лишь молчала, не пыталась его успокоить. Рашида, Хатем и Недим так же молча наблюдали наши ежедневные ссоры. От оскорблений твоего отца стены в доме дрожали, и тогда моя мать выводила тебя гулять в сад, чтобы ты всего этого не слышал.
Однажды утром нас разбудил крик Рахми, рыбака из Бейлербея. Он кричал что есть мочи – так, что его каик закачался на волнах. Мы с матерью, даже не обувшись, побежали к плотине. Утопленница, которую рыбак вытащил из Босфора, оказалась моей младшей сестрой. Мы отнесли ее в дом. Мокрый след стелился по земле. Слава Богу, сердце ее еще билось. Мы стали ее отогревать, и от наших оглушительных рыданий Хатем очнулась. Она злилась, что мы не дали ей умереть. «По какому праву, по какому праву вы это сделали?» – повторяла сестра. Пришедший вскоре доктор заверил нас, что она поправится, но вот ребенок погиб. «Какой еще ребенок?» – застонала в отчаянии моя мать. Она готова была собственноручно прикончить дочку. Кто отец ребенка? Как избежать скандальной огласки, когда все жители Бейлербея толпились у нас в прихожей, недоумевая, что заставило дочь великого Нессиб-бея свести счеты с жизнью. На следующий день Хатем, сдавшись под натиском наших расспросов, не выдержала и назвала имя твоего отца.
В тот же вечер все его вещи были собраны и сложены в чемодан. Мехмет колотил кулаками в дверь, кричал, что без сына никуда не пойдет. Потом он решительно направился к моей мастерской, вошел без стука, схватил чернильницу и вышвырнул в окно. Босфор проглотил ее.
В тот день твой отец лишил меня двух самых ценных сокровищ: тебя и чернильницы, завещанной мне моим старым другом.
Почему я отпустила тебя с ним? Я думала, что ты к нам вернешься, что твой безответственный папаша пришлет тебя обратно.
Он сбежал по лестнице, достал чемоданчик и запихнул туда твою одежду. Рашида приготовила вам еды на дорогу, и ты с улыбкой покинул дом. Что было дальше, ты знаешь лучше меня.
Каждый день Недим нырял в Босфор в надежде выловить чернильницу. Так он ее и не нашел. Странным образом я сравнивала ее с тобой. Мне казалось, что если она найдется, то ты тоже вернешься ко мне.
Моя мать умерла. Ее похоронили на кладбище Эйууб, в фамильной усыпальнице. Я надиктовала мраморщику эпитафию:
Вернувшись домой, я всю ночь видела ее во сне. Ее голос звучал совершенно отчетливо. Мать жаловалась, что эпитафия выгравирована слишком тонкими буквами. Она просила, чтобы я укутала их в теплые пальто в преддверии зимних холодов. Проснувшись, я попросила каменщика уплотнить буквы на ее надгробии.
Моя жизнь стала совершенно иной. Мы с Хатем временно живем у соседа, дом наш снесли, и бетонный фундамент нового здания виден с самого берега. Недим с семьей поселился на время стройки у двоюродного брата в квартале Султан Ахмет.
Стамбул уже не тот, да и наша семья изменилась. Даже мои работы пропитаны духом современности: эстетические каноны отступают под натиском живых, спонтанно возникающих орнаментов. Стилизованные бутончики и пальмы сменились красочными мазками самых насыщенных тонов, обрамляющими каждую букву. Слова почувствовали себя свободными, стали вольно передвигаться по листу, иногда даже пренебрегая замкнутым пространством клеточек и строк. Моя рука стала непослушной и непокорной. Я поняла, что мне с нею не сладить.
«Строительство и разрушение» – вот ключевые слова нашего времени. Бетонное здание выросло стремительно, и ему уже нашелся покупатель. Мы с Хатем первыми въехали в новую квартиру. Живем мы на последнем этаже. Вид на Босфор впечатляет. Мне даже случается хвататься за стены – начинает кружиться голова.
Моя рука теперь работает по-иному: с тех пор как мы поселились наверху, она едва касается бумаги, ракетой пролетает над листом, оставляя за собою чернильный след. От близости неба свет становится тенью, а тень – светом. Из моего окна уже не видно земли, перед глазами только бирюзовая бесконечность моря. Пальцы тщетно рвутся в полет, не в силах сдвинуться с места. Рука подобна пятиконечной морской звезде, пристально вглядывающейся в море с недоступной высоты. Она способна привести в движение бурные волны Босфора. Стоит мне вывести букву, и на море возникает волнение; стоит увлечься, и вот уже пена набегает на пристань и отступает обратно, в глубь моря. Иногда я забавляюсь тем, что подбрасываю на волнах лодки рыбаков, глубоко закинувших свои сети, или поутру пускаю шлюпки против течения. Только корабли, в грозной тишине бороздящие пролив, неподвластны моей руке, она покорно скользит по бумаге, словно расчищая им путь. Подув на чернила, чтобы они быстрее высохли, я разгоняю утренний туман, слепящий прохожих.
Я сжимаю в руке калам: от моего настроения зависит судьба наступающего дня.
Хатем знает, что, если меня побеспокоить, случится катастрофа. Она не смеет подавать обед, пока я не встану из-за рабочего стола.
Дважды в неделю я веду занятия в университете. Перебравшись через Босфор, я порой гуляю по торговым кварталам города. Учеников у меня немного, но слушают они с неизменным вниманием. Каллиграфия не слишком популярна у нынешних студентов, они предпочитают более актуальные курсы: современное искусство, архитектуру, скульптуру… Я пыталась было объяснить ректору, что каллиграфия тесно связана с другими художественными формами, что мечети во всей стране изобилуют каллиграфическими росписями и культовой утварью, содержащей надписи религиозного содержания. Ректор ответил на это, что моя дисциплина ассоциируется с Оттоманской империей и потому ей нет места в современном мире. Теперь разрешено изобразительное искусство, а каллиграфия – это вчерашний день. И действительно, изображения ныне присутствуют повсеместно, но они не способны заменить изящных надписей.
На самом деле каллиграфия вполне способна передать чувственный настрой нового времени, древнее искусство не ушло в прошлое, оно развивается. Каллиграфы существовали и будут существовать всегда. Только они и никто более способны установить контакт между Богом и людьми.
Париж, 5 августа 1970 года
Дорогая мать,
Мой отец скончался две недели тому назад в госпитале в Гарше. Его хватил удар, и умер он очень быстро, без страданий. Похоронили его на кладбище госпиталя Рэймонд-Пуанкаре, не было ни пастора, ни друзей. Я не плакал. Мне не было его жаль.
Странный он был человек! «Мастер лжи с крахмальными манжетами», размышлял я, глядя, как его гроб медленно опускается в землю. Даже эпитафия его врет:
На самом-то деле при рождении его звали Мехмет Фехреддин Джагатай, и происходил он из знатной албанской семьи, женился в Бейлербее под именем Мехмет Гатай, а умер с именем последнего папы. Нас было двое на его похоронах, я и мадам Тессон, булочница с окраины Булонского леса, плакавшая навзрыд. Это она готовила тело к погребению, выбирала галстук и парадные туфли. Он отошел в мир иной в костюме, сшитом точно по мерке итальянским портным, самым знаменитым, с Вандомской площади… Какже дорого обошелся мне этот костюм. Отец выписал липовый чек, и расплачиваться пришлось мне.
Какой Бог примет его к себе? Кроме женщин и денег он не знал иной религии.
Освобождая квартиру отца, я перебирал бумаги в ящиках стола и наткнулся на листок, где его рукой были записаны суровые и циничные истины:
Я обнаружил у него эротические альбомы с подкрашенными фотографиями. Груди, лобки, губы и пупки, пастельные тона, четкие очертания. Круги и треугольники, обведенные цветными карандашами, пояса для подвязок, переделанные по его вкусу… А потом мне попалась фотография Хатем, на которой та позировала фотографу из квартала Бейоглу. Она так хороша, ей лет двадцать, не больше. И ничего связанного с Вами – ни фотографии, ни письма, будто Вас и не существовало вовсе.
И вот теперь от него ничего не осталось, кроме коллекции костюмов, которые я подогнал по себе.
Скоро поеду в Ливан, читать лекцию. Последний раз я был там тринадцать лет назад. Как быстро летит время…
Нежно Вас целую.
Он вложил в конверт ту фотографию Хатем. Я поместила ее обратно в альбом, из которого когда-то достали, сообщила об этом сестре. Она отвернулась, будто не слыша, о чем я говорю. Она уже давно прогнала Мехмета из своих воспоминаний. Впервые за долгие годы сестра начала улыбаться, смерть мучителя избавила ее от ощущения бесчестия. Жаль, что матери уже не было с нами, сколько лет она ждала этого события…
Моя рука часами бродила по листу, не оставляя следа. Мне хватало одного этого движения, чтобы успокоиться. Я столько всего написала металлическим пером без чернил, но эти невидимые признания должны бесследно исчезнуть.
Однако старый Селим сумел прочитать написанное. Мертвые могут читать невидимое, ни единый слог не ускользает от их потухших глаз. Закончив чтение, он вновь исчез.
Я изрешетила бумагу металлическим пером, чтобы над Босфором пролился дождь. Водные стрелы обрушились на Бейлербей, и под шум потоков я забылась сном. Я спала как убитая. Нежданный августовский дождь смыл все следы прошлого из моего сердца, из моей памяти.
Создание орнаментов становится смыслом моей жизни. Мои арабески состоят из геометрических фигур, и мне одной известен их секрет. Абстрактные контуры, стебли без листьев образуют линии. Моей рукой водит Всевышний, все, что я делаю, подчиняется его логике. Усложненный геометрический рисунок не теряет цельности. Чередуя свет и тень, узор воспроизводит микрокосм, тайны мироздания.