Хотите знать, как молились безбожники?.. Да по-разному. Вот старший младшему наставительно говорит:
— Гляди на него — морду намочил! Это зачем еще? А ну вытри!
Во время боев и в зоне обстрела ни один нормальный не станет умываться поутру. Это закон.
— Ты что, Фриц, чтобы умываться с утра? Командир взвода осторожно спрашивал у ординарца:
— Может, все-таки ополоснемся? Ординарец солидно, как знаток, отвечал командиру:
— Не-е-ет уж, товарищ гвардинант, — а мне потом отвечать?.. Вот вам край мокрого полотенца — оботритесь, если что, пока… К вечеру и умоемся.
А со стороны доносился голос:
— Вон, младший сержант Дугин с утра умылся, а к обеду его наповал. Сто процентов!.. Тут и доказывать нечего. Нету Дугина!..
ЗЕМЛЯНИН — это тот, кто длительное время жил в землянке. Остальные называются ОБИТАТЕЛЯМИ.
…Затылком уперся в угловую стойку. Волосы прилипали — древесина была чистой и пахла смолой… У него была вполне благообразная внешность. Можно было заподозрить в нем отпрыска интеллигентного семейства. Ноги в вигоневых носках — какое пижонство! — были поджаты, колени притянуты к орденам. Уставился в угол под потолком. ТИШИНА… А оттуда, из угла, медленно надвигались видения и лики… И что самое интересное — они жили, разговаривали и даже изредка балагурили — лики…
Это было давно — год назад. Год на войне — целая вечность.
Нашла коса на камень. Орловско-Курская битва лета 1943 года представляла собой Переломное Сражение — кто кому что переломит… Никто не мог уже разобрать, где металл, где минерал, а где тело человеческое. Никто не мог предсказать исхода этой битвы — ее следовало совершить до конца. Вот и все.
В легендарной битве все еще брали не мастерством, не маневром, не большой игрой, а истошной силой — танки шли на танки, артиллерия молотила не только врага, схлестывались и насмерть вгрызались то одни, то другие на каждом метре, силой ломили силу и не столько побеждали, сколько вытесняли, выдавливали противника… И гибли… Перед рассветом противник, имитируя подготовку к атаке, отступал, а наши докладывали, с оттенком недоумения, о невесть как свалившейся победе. А сами судорожно искали следы противника. И чуяли, что еще две-три таких победы и больше нечем будет побеждать его. Но, что ни говори, все равно это была хоть и тяжелая, хоть и нелепая, а долгожданная победа. Но победа была только для оставшихся в живых и для легкораненых. Для сгинувших и искалеченных этот фейерверк следовало назвать как-нибудь по-другому.
Настоящая фронтовая землянка — это не блиндаж, укрытый в три наката от огня противника (чаще всего и братская могила), фронтовая землянка — это сооружение, предназначенное для жизни — настоящей, драгоценной, в те редкие дни, недели, месяцы, когда вас выволокли из боя и еще не решили, когда и куда следует сунуть опять. Посудите сами: тесаные, из-под топора стены светились белизной; каждое бревно надсекалось топором умельца вдоль ствола, по осевой, потом осторожно раскалывалось клиньями на две равные половины; скол хорошо зачищался тем же топором, и половинки укладывались не горбылем, а тесаной стороной вовнутрь, на тонком слое мха, — с отменной подгонкой… засыпкой… Стойки и потолок тоже были тесаные. Даже пол! Ну, где вы такое видели?..
Белизна стен поражала как аборигенов, так и пришельцев… Печь и хозяйственный отсек отделены перегородкой с проемом; горизонтально-продолговатое окно в три секции под потолком, правда, без стекол — откуда тут могли взяться стекла?., когда главная задача всякой войны прежде всего — стекла вдребезги! — все остальное потом. Но оконная рама была заклеена хорошо промасленной бумагой, особый фронтовой форс — окно в землянке. Свет. Дневной свет! Мать вашу… и нашу тоже… Взамен безопасности. Над столом лампочка, не голая — с абажуром. В нужный момент она зажжется. «Мы не зулусы какие-то, мы гвардейская воюющая часть, и у нас есть своя передвижная электростанция! Она работает до отбоя. Все должно светиться и сверкать! Пока мы живы… А если электростанция не работает, так, значит, есть причина, и разглашать ее не обязательно. Тогда ее заменит обыкновенный трофейный аккумулятор — двенадцать вольт — и все равно будет Свет! Будет!.. Поверх потолка укрытие из самых толстых бревен, в два наката — это уже для безопасности. От артобстрела и бомбежки никто здесь не застрахован.
Два голых топчана (постели убраны), большая круглая столешница, не новая, с биографией — ее смастерили еще в Брянском лесу и вместе с крепкой дверью возили за собой вот уже больше года… Там старатель уральского золотого прииска Федор Петрулин, гвардии рядовой, всем на удивление изобрел и соорудил эту первую чудо-землянку, и ее сразу прозвали «хоромина».
Всего один год прошел с тех пор, а как давно это было… Как в прошлой жизни… Тогда у командира взвода засвер-било в ладонях — «мол, москвичи криворукие, неумелые…», — захотелось попробовать. Он на глазах у подчиненных перекосил и испортил хорошее бревно. Второе уже удалось расколоть довольно удачно на две более или менее равные половины. Расколол еще одно — и это была победа: личный вклад в строительство сооружения.
«Хоромина» вызывала жгучую зависть начальства «среднего и выше среднего звена», тем более что ни один из них эту землянку изнутри не видел — тут дело было не в отсутствии любопытства — гордыня не позволяла. Слухи и рассказы с прибавлениями вызывали у самых задиристых прямо-таки приступы ненависти — не верьте тем, кто утверждает, что зависть бывает «белая». И чем ничтожнее начальник — сторона у нас такая, — тем злее и сокрушительнее в его жилах бурлит эта страсть. Начальство не выносит, когда у подчиненного что-нибудь есть, а тем более если это «что-либо» лучше, чем у него самого. В родной воюющей армии командование обычно присваивает не только тебя самого, твою любовь, убеждения, поступки, но и твое скромное имущество, твои способности, не говоря уже о достоинстве. Солдаты и сержанты эту слабость всегда обнаруживали и в дальнейшем уже лезли из кожи вон — следующую хоромину соорудить так, чтобы у завистника сразу икота! — «Вот, знай наших!»
Землянка была хороша не только белесостью стен, довольно высоким, по местным меркам, потолком, ладностью пропорций, но еще и тем, что в ней и в рассветные часы, и в тревожные ночные да иногда и в нудные сумеречные думалось по особенному легко… Даже самая светлая душа не могла остаться такой уж светлой там, где воюют. А в разведке и подавно. «Хоромина» была отдушиной, отдохновением.
Кажется, пора представить, хотя бы внешне, этого взводного: роста выше среднего, больше юноша, чем мужчина, иногда свободен до развязности, что вызывало у начальства неизменное раздражение, а то и негодование… Но в критических ситуациях он преображался: лицо становилось белым, появлялось странное сочетание размеренности в движениях со стремительностью принимаемых решений. Его воля подчиняла окружающих, порой даже старших по званию. Чем безвыходнее бывали обстоятельства, тем жестче и рассудительнее становился он сам. За то и чтили… Как сказал один из его мотоциклистов: «Наш-то! Прямо разбойник Дубровский!» Сапоги с ботфортами (а в разведбате умудрились мотоциклистам изготовить кожаные пристяжные ботфорты), меховой жилет внакидку, фуражка с высокой тульей, еще бы пару старинных пистолетов за пояс — и вылитый разбойник Дубровский…
Вообще-то говоря, одеты были почти все молодые офицеры хоть и по форме, но с дополнительным форсом, доходящим порой до блеска. Фронтовая затрапезность в разведбате презиралась.
Вода была черна, и ни шелоху — омут. Берег не больно-то широкого длинного озера… Это сторона тутошняя, та сторона ихняя. Наступление волею судеб приостановилось — образовалось что-то вроде фронта. Все извелись, измочалены и чуть притихли. И те, и эти.
По самому краю воды, по самой кромочке, шла она — босые ноги. В такт движению что-то напевала, почти проговаривала… Сильно ударила ступней по воде, тяжело разлетелись брызги. Юбка была высоко подоткнута. Сапоги связаны, а чулки с подвязками заткнуты в голенища. А вот автомата не было… Крепко сбитая, литая и, сразу видно, не только молодая, но и норовистая. Была одета в изрядно перестиранное, но все равно хитро подогнанное обмундирование. На голове заломленная пилотка, из-под пилотки выбивались светло-каштановые волосы — целая копна. На погонах одна тоненькая лычка — ефрейтор. Гвардейский знак, и никаких наград.
— Прямо ху-бо-зна-что-такое! — высказал сержант, отрываясь от окуляра командирского перископа. — Кто эту корову туда запустил?!
— Да никто — сама она.
На той, другой стороне озера немцы через оптические прицельные устройства тоже подробно рассматривали объект, не только целиком, но и в деталях: коленки — будь здоров, грудь, бедра. Даже лицо рассматривали: черты крупные, ноздри чуть раздуты, а все равно хоть и своенравное, а спокойное лицо… Отдыхает… И все через прицельные устройства, через окуляры биноклей, через перископы и дальномеры. Обсуждали, но не осуждали. Шутили, смаковали подробности, но больше выдумывали, ржали от полноты неожиданного подарка со стороны противника.
Но воюющие есть воюющие — у них и шутки и заигрывания изуверские. Как солдатня на передовой может подшутить над беззаботностью фронтовички?.. Разве что убить… Под общий гогот обстоятельно рассчитали, прицелились и запузырили снарядом по воде. Так, чтобы ударило, пугануло, но чтобы все-таки не задело… «Шпааз!.. Шутка!» Из омута столб воды взметнулся высоко, словно замер, и застил фигуру от противника… Ничего не скажешь — здорово засмолили. Тут уж не попоешь… Столб воды опускался-опускался, совсем опустился, и радужная пыль рассеялась… Она стояла, так же твердо, широко расставив ноги. Только без пилотки (снесло, что ли?) — волосы разлетелись, вздыбленная копна получилась… И неожиданно для всех сделала в сторону противника такой выдающийся жест: мол, вот вам всем, гады! Да вдобавок сказанула им что-то, явно не по-немецки, но зато очень понятное.
Вражья солдатня, казалось, была от нее в совершенном восторге и пересказывали один другому с прибавлениями — не все же имели возможность наблюдать сцену через окуляры… А какой-то болван перестарался и саданул еще один снаряд, да угодил куда ближе к ней, чем первый.
Наша сторона была горда и не менее задириста: артиллеристы тут же ответили сначала одиночным, потом беглым, а там и методическим прицельным. Уже под обоюдным огнем и снарядами, летящими через голову, она сплюнула, дескать «нигде от вас, кобелей, нет спасения», повернулась — стала уходить по песчаной изуродованной отмели вверх… Они нам — мы им! Заварилось. Стена земли, дыма, тротила. Закрыло обе позиции, берег и водная гладь превратились в кипящий котел от пуль и осколков. Тут с их стороны ударил пулемет — шутки кончились, да так подло ударил, с подсечкой под ноги, — она шла как ни в чем не бывало, с вызовом и остервенением. Командир, тот самый взводный, рывком выскочил из своего укрытия, стремительно петляя, кинулся в сторону этой дуры. Он в считанные секунды преодолел довольно большое пространство, на полном ходу подсек ее, ефрейтор шмякнулась оземь, перекатилась. Он плюхнулся рядом, прижал лохматую башку, вдавил ее в землю — плотная пулеметная очередь пропахала малюсенький бугорок, отделяющий их от противника. Она перекатилась со спины на живот, а он не удержался и дал ей подзатыльник:
— Ну, зараза, я тебе эту прогулку припомню… — не мог как следует прокашляться. — Не поднимать!.. Ни головы, ни жопы! Лежать! — Она тоже еле переводила дух. — По-пластунски вперед! И не останавливаться!
Сам он полз легко, как ящерица, а ей эта наука вообще не давалась — то голова и плечи задирались и лезли вверх, отрывались от земли, то непослушная задница внезапно вздыбливалась и мешала…
— Только приподними, только приподними, я тебя в землю вколочу!..
— Да все равно туда… — еще отшучивалась, хоть и сама перетрусила изрядно.
Сначала она, потом он свалились в окоп наблюдательного пункта. Там она сидела на земле, отряхивалась, одергивала гимнастерку, «приводила себя в порядок». Потом произнесла вполне искренно, даже с удивлением:
— А что?.. Вот и добрались.
— Молчать! — рявкнул все еще не остывший взводный.
— Есть молчать, — сказала она, поправляя волосы, и неожиданно улыбнулась, хорошо улыбнулась, с ямочками на щеках.
А по обеим сторонам озера уже погибали. Погибали и проклинали — по-русски, по-немецки — весь белый свет, который становился чернее черного. Орали и перекрикивали один другого по полевым телефонам. Те, кто ни хрена не видел, отдавали распоряжения тем, у кого вся эта кутерьма была перед глазами. Разведка тем временем уже успела убраться со своего наблюдательного пункта «на запасную позицию», а попросту туда, где малость побезопаснее. Опытные разведчики всегда умеют вовремя смыться, чем вызывают зависть и ненависть всех остальных, тем более что на НП ими уже никто не командует. А вот пехоте и мотострелковым взводам деваться некуда — сиди, кукуй, жди своего снаряда.
Ефрейторский выбрык обсуждался в батальоне по-разному:
— Да какой мудозвон ее вывез на передний край?
— Замполита наверх вызывали. Срочно!.. Гак она сама отпросилась у начштаба. Вместо санинструктора.
— Ну, что ты от них хочешь? От баб?..
Для начала командиру взвода дали нахлобучку — ведь были раненые, как говорили, «в результате дурацкой прогулки и прямой провокации огня противника» — Во!
— Ты можешь привести ее в порядок?! — кричал и размахивал в воздухе фуражкой начальник штаба. — Эту кобылу свою?! Нехомутованную!
— Не моя она. А заместителя по политчасти, — отвечал спокойно взводный. — И пусть он с ней сам управляется. А то, как ночь и к себе в палатку ее тащить, так «хомутованная»? А как рассвет и снова ко мне во взвод ее сплавлять — так «нехомутованная»? — командир взвода держал непробиваемую оборону.
— Я не желаю слушать твои объяснения и не желаю регулярно получать замечания от командования!.. — он все еще кричал и размахивал.
— Не кричите так, товарищ капитан, — сказал взводный. — Не удобно… Услышат… А туда вы ее сами отпустили.
Вдруг совсем просто, даже сочувственно капитан спросил:
— Она что, совсем не подчиняется?
— Да подчиняется она, подчиняется. Но… механизм подчинения у нее с неисправностью.
— Ну, еще бы! — с пониманием вскинул обе руки начштаба, кажется имея в виду физическую и сексуальную хлипкость замполита.
— Да заберите вы ее, — взмолился. — В моем взводе ей делать нечего. А замполит на ее почве совсем сдвинулся… Все это добром не кончится.
Начштаба кивал, кивал согласно, повернулся, да так и ушел, не вымолвив своего окончательного решения.
А там уж командир взвода объяснялся со своей плохо управляемой подопечной:
— Я что, нанялся за вас нагоняи получать? Она- искренне посочувствовала:
— Извините меня, дуру.
— Ну? Ну чего вы там вздумали под самым носом у противника выкаблучивать? С какой стати? Да еще с задранной…
— Думала похожу, пока затихло, может, и сама малость очухаюсь…
— Ничего себе — «очухаюсь»… Ведь сколько людей там перебило…
— Ну при чем тут я, товарищ лейтенант? — Заговорила вдруг не как подчиненная, а как старшая и рассудительная. — Подумайте сами: ведь тут все, как охалпелые, стреляют, убивают, калечат. И без меня было бы то же, только, может, чуть погодя… Я вам мозолить глаза долго не буду. Вон какая мишень большущая: она, как чужую, оглядела сама себя и беспомощно растопырила руки.
И, вправду, казалось, что здесь, на фронте, ее ждало только какое-нибудь нелепое несчастье. Хотя и «лепого» здесь не случалось.
Так и было — ни с того ни с сего ее унесло без всякого боя.
Во взводе самую первую…