-- Альбрехт Венцель Эусебий фон Вальдштейн, -- повторил он. -- Мне кажется, я припоминаю, что где-то уже слышал это имя. Впрочем, нет, не слышал, а встречал в одном документе, и даже не так давно. Скорее всего, он обращался к Его Величеству с каким-нибудь прошением, которое проходило через мои руки. Вы говорите, он офицер? Вы точно знаете, что офицер? Не он ли недавно домогался командования венгерским пограничным полком? Или хлопотал о выдаче денег, поскольку его служба еще не закончилась? Или просил компенсации за истраченные на военные нужды собственные средства? Сдается мне, что я недавно читал что-то подобное. Только не помню, насколько удовлетворительно было составлено письмо и от кого была рекомендация -- от дяди, имперского советника или кого-то другого. Нет, скорее всего, рекомендации не было вовсе, так как Филипп Ланг написал на его прошении: "Должен ждать!" и отложил в сторону. Вот именно, так оно и было!
-- Ничего этого я не знаю, -- заявил Кеплер. -- Этот молодой дворянин прислал мне курьера с письмецом, в котором просил меня принять ad noticiam(1), что у него есть желание и нужда выяснить свои перспективы "в делах небесных" на ближайшие дни. Мой ответ он хочет получить сегодня.
-- В небесных делах? -- удивился Ханнивальд. -- Так он, верно, принадлежит к духовенству.
-- Ну уж нет! -- сказал Кеплер. -- Эти слова попросту означают, что я должен установить расположение планет в день его рождения и написать ему прогноз. Я полагаю, он стоит на пороге важного свершения, а может быть, и поворота всей его жизни, и потому ищет моего совета.
-- Но при этом вы же рискуете познать грядущую судьбу человека, известную единому Богу, а это подобает лишь подлому лжецу и ничтожеству. Или это не так, домине(2) Кеплер? -- иронизировал Ханнивальд.
-- Да, это так, -- подтвердил Иоганн Кеплер, который так увяз в своих мыслях, что едва ли заметил насмешку Ханнивальда. -- Ибо тот, кто предсказывает события прямо и исключительно по небесным телам, не имеет верной основы. Если ему и случается угадывать, так это только благодаря везению. Но мне представляется, что изучение натуры и склонностей человека, его душевных порывов и склада ума значит гораздо больше, чем расположение созвездий. А все это можно узнать...
Он взял со стола письмо господина фон Вальдштейна и несколько мгновений молча рассматривал его.
-- Все это можно узнать по почерку человека, -- закончил он.
-- Я не ослышался, вы сказали "по почерку"?! -- вскричал Ханнивальд. -Вы хотите узнать натуру и склонности незнакомого человека, проникнуть в саму его душу -- и все это по нескольким рукописным строчкам? Ну знаете, домине Кеплер...
-- Все это и многое сверх того, -- перебил Кеплер. -- Стоит только посвятить некоторое время внимательному изучению чьего-либо почерка, как он обретает жизнь и начинает рассказывать о писавшем; он может выдать его самые тайные помыслы и самые отдаленные планы. В результате этот человек становится так хорошо известен мне, как если бы мы с ним съели меру соли.
Последние слова ученого потонули в оглушительном хохоте Хан-нивальда.
-- Клянусь спасением моей души, -- воскликнул тайный советник императора, -- я не знал, что стоит только сунуть нос в какой-нибудь жалкий клочок бумаги, как уже можно вещать наподобие библейского пророка! Клянусь моей вечной жизнью на небесах, если бы я не знал, что вы, домине Кеплер, всего лишь мечтатель и фантазер, то я поистине остерегался бы показывать вам что-либо из написанного моею рукою. Но скажите же, какие секреты выдал вам почерк господина фон Вальдштейна?
-- Немаловажные, господин секретарь, весьма немаловажные! -- сказал Иоганн Кеплер. -- Там есть много злобы, много такого, что меня испугало, но в целом я узнал немаловажные вещи. Вальдштейн обладает очень беспокойной натурой, он жаден до всяческих новшеств, употребляет для осуществления своих планов странные и рискованные средства, раздражителен, порою склонен к меланхолии, презирает человеческие законы и правила, а потому будет конфликтовать со своим окружением до тех пор, пока не научится притворяться и скрывать свои истинные намерения. Ему недоступны милосердие и братская любовь, и все же это необыкновенная натура: его влечет к власти и почестям, и может статься, что когда он достигнет зрелости и полного развития своих способностей, то окажется способным к высоким и героическим подвигам...
-- Тысяча чертей! В таком случае мы еще услышим об этом господине фон Вальдштейне! -- заметил Ханнивальд. -- До сих пор, правда, он себя ничем не проявил. И все это вы извлекли из одной маленькой записочки? Знаете, я не из тех; кто умеет притворяться и скрывать свое мнение, а потому скажу вам прямо, что считаю все это одной из причуд, свойственных ученым мужам. Ваш слуга, домине Кеплер, ваш покорнейший слуга.
Иоганн Кеплер проводил императорского секретаря и запер двери. За окном вовсю кружил снегопад -- первый в ту холодную осень.
Когда ученый вернулся в свою комнату, неприятный разговор с Ханнивальдом уже начисто вылетел у него из головы. Случайно взгляд его задержался на крупных снежинках, приставших к рукаву плаща, и, внезапно заинтересовавшись, он принялся рассматривать их сквозь увеличительное стекло. Вдоволь насмотревшись, он схватил перо и с улыбкой записал на чистом листе бумаги еще одно подтверждение давно вынашиваемоей им теории, призванной объяснить природу всего сущего, -- "De nive sexangula"(3) -- о сложной, многофигурной, но неизменно имеющей в основе шестиугольник форме снежинок.
"Вот уж поистине беспокойная голова! А может быть, что-то донимает его и не дает усидеть на месте?" -- размышлял про себя Иоганн Кеплер, наблюдая за тем, как молодой офицер, пришедший к нему по поводу "дел небесных", все время ерзает на стуле, отрываясь от этого занятия лишь для того, чтобы вскочить и пробежать несколько кругов по комнате.
-- Итак, -- обратился ученый к своему посетителю, -- сегодня вам исполнилось двадцать три года, два месяца и шесть дней.
-- Именно так, -- ответил офицер, подошел к печке и протянул озябшие руки к топке, казалось, даже не заметив, что огня там и в помине не было. -Именно так, сударь, и если вы хотите этим сказать, что иные люди в моем возрасте уже совершили значительные дела и внесли свое имя в почетную книгу истории, то вы будете совершенно правы. Мне нечем похвастаться кроме того, что я изучал военные науки в Падуе и Болонье, а потом под началам генерала Баста дрался против турок. Правда, я захватил одного пашу -- по-ихнему бека -- в его собственной ставке, но разве же это подвиг! После аферы Грана я уволился со службы и до сих пор... Нет, это просто невыносимо! -- вскричал он вдруг, прижав ладони к вискам, как если бы ощутил внезапную и страшную боль.
-- Вам плохо, сударь мой? -- спросил Кеплер.
-- Да нет же, просто на вашей улице стоит такой гвалт, что и впрямь можно сойти с ума, -- объяснил молодой дворянин голосом, звучавшим отнюдь не жалобно, а скорее порывисто и гневно. -- Может быть, вам, господин астролог, и не по вкусу придется моя прямота, но я просто не могу взять в толк, как это при таком шуме вы еще находите силы читать ваши книги и выстраивать ваши мысли?
-- Шум, говорите? Да что вы, сейчас на улице еще довольно тихо! -возразил Кеплер. -- У кузнеца-гвоздодела сегодня выходной, а кабак, в котором солдаты собираются для того, чтобы всю ночь орать песни, ругаться и бить друг другу физиономии, еще закрыт.
-- Но я говорю не о солдатах -- уж к ним-то я попривык, -- уточнил молодой дворянин. -- Я имею в виду гомон этих безбожных лягушек. Их там, наверное, не одна сотня! Неужели господин их не слышит?
-- Слышу, но не слушаю, -- ответил Кеплер. -- Рассказывают же о том, что люди, живущие на порогах Нила, глухи от рева и грохота. А я так думаю, что они просто привыкли к шуму и не замечают его. Вот и я перестал замечать крик лягушек... И не следует называть их безбожными, ибо всякая тварь возносит свой голос во славу Бога.
-- Будь я Господом Богом, я сумел бы снискать себе лучшую славу и не позволил бы воспевать себя лягушкам, -- раздраженно обронил молодой дворянин. -- Если я не выношу даже малейшего шума, то почему я должен слушать вопли животных, будь то собаки, кошки, ослы или воробьи. Для меня это сущая пытка. Но давайте перейдем к цели моего визита, -- продолжил он уже более спокойным тоном. -- Нога fugat -- время бежит, и я не хочу отнимать его у господина.
-- Я должен составить вам гороскоп? -- спросил Иоганн Кеплер.
-- Нет, на сей раз не это. Я очень признателен господину, но я пришел не ради гороскопа, -- заявил фон Вальдштейн. -- Я всего лишь хочу задать господину один короткий вопрос: будет ли завтрашней ночью огненосный Марс господствовать в доме Большой Медведицы?
-- И больше ничего? Я могу сразу дать вам ответ, -- сказал Кеплер. -Нет, завтрашней ночью в доме Колесницы господствует не Марс, а Венера. Что же до Марса, которого вы называете огненосным, то он находится на пути в дом Скорпиона.
-- Возможно ли это? -- воскликнул явно пораженный молодой человек. -Не Марс, а Венера? Не может быть! А господин не ошибается?
-- В таких вещах я никогда не ошибаюсь, -- заверил его Кеплер. -- Если я сказал Венера, значит Венера. Можете быть абсолютно уверены в этом.
С минуту молодой дворянин стоял молча, всецело погрузившись в свои мысли. Затем он произнес скорее для себя, чем для Кеплера:
-- Итак, дело проиграно, еще не начавшись. И все же попытаться следует. Еггаге humanum est(4), и потом -- тут все зависит от везения.
Он снова умолк, глядя на Кеплера так, словно с уст его готов был слететь какой-то вопрос. Однако он так ничего и не сказал, а вместо этого пожал плечами, махнул рукой, словно показывая, что намерен сам управиться со своими неурядицами, и повернулся к выходу.
Внизу, около ворот, он снял шляпу и откланялся.
-- Я весьма обязан господину за его доброту. Очень скоро -- я думаю, послезавтра -- господин услышит обо мне. Если господин не ошибся и дело не выгорит -- что ж, у меня еще осталось редкостное турецкое кольцо, которое я добыл своей шпагой в сражении. Посмотрим, что я за него выручу. А до тех пор -- покорнейший слуга господина астролога.
Он еще раз взмахнул шляпой и направился вверх по крутой улочке мимо дощатого забора, за которым, словно ему назло, еще громче завопили лягушки.
В доме на улице Святого Иакова, недалеко от Круглой площади Старого Града, в те времена жил старик по имени Барвициус, который когда-то был знатным господином, а под конец даже тайным советником, но однажды попал в немилость у влиятельного лейб-камердинера Рудольфа II, Филиппа Ланга, и пулей вылетел со службы. К тому же он спустил все свои деньги и половину имущества за карточным столом, а второю половину потерял в неудачных торговых спекуляциях и теперь вынужден был проводить остаток своих дней в бедности и нужде. И все-таки он жил так, как если бы ничего этого не случилось. Он приглашал к себе гостей, держал прислугу, лошадей и коляску (которой, правда, редко пользовался, уверяя, что ему для здоровья нужно больше ходить пешком), бывал за карточными столами во многих дворянских домах, держал хорошую кухню и отборные вина -- одним словом, не отказывал себе ни в чем.
Средства для такой жизни он, конечно, черпал не из законных источников. Тот, кто видел, как по воскресеньям и праздничным дням он шествует, опираясь на дорогую трость, к обедне в церковь Святого Духа, никогда бы и не подумал, что этот респектабельный седовласый господин является главарем воровской банды.
Чаще всего для своих воровских дел Барвициус подбирал совсем уж пропащих людей низкого происхождения -- молодчиков, готовых за полгульдена продать Бога со всеми Его святыми, прямых кандидатов на виселицу. Но бывали в банде и сыновья почтенных бюргеров, которые сбились с пути истинного оттого, что боялись честного труда, как черт крестильной купели, и были готовы на любую низость, если она могла принести деньги. Когда же одной низости было недостаточно, они не гнушались и ножа. Среди этих последних был некий Георг Лейнитцер, сын ювелира с Малого Кольца и бывший студент. Он сразу же завоевал особое доверие старого Барвициуса своими хорошими манерами и умением быстро соображать. С этим Лейнитцером Барвициус виделся почти каждый день, тогда как других допускал до себя лишь изредка, в случае крайней необходимости, да и то лишь по ночам, при тусклом мерцании свечей и в искажавшем лицо до неузнаваемости гриме.
Все они состояли у Барвициуса в слепом повиновении, ибо знали, что без него мало на что годятся. Он изыскивал возможности, разрабатывал планы, продумывал все случайные обстоятельства. Он проводил подготовку с такой осмотрительностью, что налеты очень редко бывали неудачными.
В тот ноябрьский день Лейнитцер с утра пораньше заявился к Барвициусу. Он застал хозяина за игрой в карты с самим собой. Старик ставил по одному-два гульдена то на одну, то на другую карту и всякий раз, как они проигрывали, разражался ужасной бранью. Лейнитцеру это не понравилось. Барвициус проводил время таким образом только в тех случаях, когда бывал не в духе, наткнувшись на неожиданные трудности в задуманном деле, или же когда его томила подагра, доставлявшая ему немало мучений.
Оказанный Лейнитцеру прием также указывал на дурное настроение Барвициуса.
-- Опять заявился? -- пробурчал старик. -- Разве я тебя звал? Ты что, не можешь хоть на день оставить меня в покое?
-- На улице дождь. Я промочил ноги, -- сказал Лейнитцер, после чего уселся к камину, снял башмаки и с видом человека, зашедшего только для того, что обогреться, протянул ноги к огню.
Не обращая никакого внимания на Лейнитцера, Барвициус продолжал тасовать и раскладывать карты, передвигать гульдены с одной карты на другую, ударять кулаком по столу и ругаться. Через четверть часа он наконец отложил карты в сторону, собрал деньги и, обозвав себя напоследок зеленым дилетантом, повернулся к Лейнитцеру с таким выражением лица, словно был удивлен, но отнюдь не рассержен его появлением.
-- Вот хорошо, что ты пришел, Георг, -- мне как раз надо с тобой поговорить, -- сказал он.
Лейнитцер поднялся, сунул ноги в башмаки и подошел к столу.
-- Я не хочу больше обманывать тебя, Георг: наши дела идут совсем плохо!
-- Это правда, -- подтвердил Лейнитцер, поглядев на свои башмаки и убедившись, что они достаточно просохли. -- За последние несколько недель мы, как говорится, больше свеч сожгли, чем денег нашли...