- Да. По теперешней моде кто-нибудь просто выходит посмотреть на волов, которые пасутся на пастбище и нагуливают жир. В последние годы, когда я работал у фермеров Корнелей, это была моя обязанность. Каждое утро в четыре часа я ходил смотреть на волов. Ближние луга я обегал утром, перед первым завтраком, возвращался, наспех проглатывал свою порцию и спешил в другую сторону перед полдником. Я осматривал волов одного за другим, чтобы узнать, нет ли больных, и проверял, как они жиреют.
- Это трудное дело.
- Не труднее другого.
- Никогда с вами ничего не случалось?
- Волы меня знали. Только росы я боялся. Она пробирала меня насквозь. И хоть солнце светило и хоть сапоги на мне были, а никогда у меня ноги не бывали сухи раньше полдника. Так я и садился за стол.
- Хозяева вас кормили?
- Мадам Корнель пекла нам хлеб. Она подмешивала в него ячмень, бобы, вику, словом - всего.
- Кроме ржи?
- И ржи немного клала, только уж слишком много подбавляла лебеды. Утром, проснувшись, бывало, глаз не продерешь.
- А мясо она вам давала?
- Когда лошадь калечили чуть не до смерти, тогда ее убивали, и рабочие две недели подряд ели мясо. Они пожирали лошадь до последнего копыта.
- А вино вы пили?
- Никогда. Теперь вино пьют.
- Хорошее?
- Такое, что им можно собачьи лапы полоскать. Словом, лишь бы сказать, что вино пили.
- Значит, фермеры стали сейчас добрее?
- Нет, рабочие стали несговорчивей. Они теперь требуют.
- А вы не смели?
- Мы об этом и не думали.
- Вы зарабатывали пятнадцать су в день. Они получают втрое больше. Вы молотили цепом и веяли зерно вручную, а они молотят машинами и веют веялкой. Вы отдыхали только по большим праздникам. Может быть, потребности возрастают вместе с довольством. И, может быть, в конечном счете, Филипп, сейчас народ не счастливее, чем был прежде.
- Похоже на то, потому что молодые бросают деревню и идут в Париж: хотят сытно пожить. И если им повезет, они выбиваются в люди. А те, кто остается, должны работать день и ночь. Если они трезвые и работящие, они кое-как устроятся и сумеют прикопить на старость корочку хлеба.
- Не жирно!
- С голоду не умирают, - говорит Филипп.
- Умирают, да только медленнее. Не кажется ли вам, Филипп, что все зло в том, что у одних слишком много, а у других слишком мало?
- Нужно же, чтобы были богатые!
- Почему нужно, Филипп?
- Потому что так было всегда.
- А почему не ваш черед быть богатым? Ваш отец был бедняк. Вы бедны, ваши сыновья и внуки будут бедными. Почему?
- Потому что так уж устроено.
- Было бы по-другому, если бы вышел случай.
- Он не выходит.
- Вы можете протестовать против такой несправедливости.
- Показали бы они мне! - говорит Филипп.
- Как знать! Кричите громче, и богатые поделятся с вами.
- Они не дураки. На их месте...
- Ну, по крайней мере, они отдадут свои излишки.
- Если даешь человеку деньги, - говорит Филипп, - или что-нибудь другое, - кончается плохо. Я, например, бы пропал.
- Вы могли бы жить в богатстве, как и другие.
- Нет, нет.
- Почему же, Филипп, упрямец вы этакий? Ну, почему, почему?
- Потому что другие и мы - это две вещи разные.
Вот и вся его песенка: существуют две породы людей - бедные и богатые. Он не принадлежит к породе богачей. На что проще?.. Невозможно своротить его с этой мысли.
VII
С девяти часов деревня засыпает в тишине.
Не видать даже заблудившейся собаки.
На улице только одна луна. Она здесь ни к чему: льет свой белый свет, который сейчас никому не нужен, и зря теряет время, освещая пустынную улицу, закрытые ставни, какие-то предметы.
Но в полночь простуженным голосом жалуется на что-то засов, отворяется дверь, и выходит Филипп, босой, в рубашке, в шерстяном колпаке. Он зевает, потягивается, подставляет грудь свежему ветерку и смотрит на луну, удивляясь, что она все еще полная, хотя, сколько он ее помнит, она на его глазах растет и уменьшается.
Он проходит через двор, идет к низенькой стенке, за которой навален навоз для удобрений, и скорее по привычке, чем из экономии мочится здесь.
Он не тотчас же идет домой, он тянет тишину, как напиток.