- А если вы знаете сами, чего же спрашиваете? - засмеялась ей в лицо девочка и побежала за своим утенком.
- Дрянь, мерзавка, - обругалась Олимпиада Ивановна.
Но девочка не слыхала и, поймав утенка за изгородью, крикнула ей совсем просто:
- Может, маляра вам? Маляр Мокин тутотки проживает.
У Олимпиады Ивановны забилось сердце, и, капельным крестиком перекрестившись под жакетом, она вошла в переднюю.
Яша Мокин, стоя перед рукомойником, без рубашки, усердно натирал мылом лицо, волосы, шею. Увидев входившую Олимпиаду Ивановну, он не смутился и попросил:
- Простите, я в неглиже. Сейчас оботрусь. Вы пройдите в апартаменты.
И ногой, - так как мыло лезло ему в нос, в глаза и в уши, и он усердно протирал их пальцами, - указал Олимпиаде Ивановне на дверь с изодранным войлоком.
И подумал: "Зачем приперлась? Ну, будет жара. Самое прислал. Черт с ним, замажу. Ну, будь что будет".
И, вытершись насухо и надев пиджак прямо на голое тело, он пошел за Олимпиадой Ивановной. Она стояла в комнате, не зная, куда присесть. Везде была навалена всякая дрянь: на табуретке горшок с маслом, на стульях табак, краски, кисточки, а кресло, сделанное под стиль russe - с дугой вместо спинки, кнутом, рукавицами и двумя топорами вместо подлокотников, служило Мокину вечной пепельницей, и на сиденье образовалась гора окурков - было их там никак не менее нескольких сотен.
- Здравствуйте, Олимпиада Ивановна, - сказал Мокин любезно. - Что же вы не присядете?
Она попробовала было присесть на краешек табуретки, где стоял горшок с маслом, но табуретка закачалась, так как была на трех ножках.
- Ах, простите... Здесь не совсем чисто. Вот я вам сейчас опорожню, сообразил Мокин и резким движением руки сковырнул с кресла груду окурков на пол, сразу подняв такое облачище пепла, что Олимпиада Ивановна расчихалась.
- Фу, фу, фу... Что вы тут такое копите? Я думала, пушка выстрелила.
- Да, действительно, - смущенно согласился Мокин. - Некогда, знаете, выбрасывать, ну и набралось.
- Но ведь это же нечисто, Яша.
- Да, действительно, Олимпиада Ивановна. Но я живу без предрассудков...
И Мокин весело тряхнул рыжими, как огонь, кудрями.
- И потом, знаете, Олимпиада Ивановна, скучно без пыли одинокому человеку. Ну, у кого жена там или розанчик какой-нибудь, тому действительно приятна чисстота... А мне зачем? Мне этак удобнее, да и уютнее оно как-то.
Сам он неизвестно каким образом уместился на краешке табуретки, и она не пошатнулась. И, точно в оправдание этого, улыбнулся Яша Мокин.
- Это вам с непривычки, Олимпиада Ивановна.
- Может быть... - согласилась она.
Оба посидели друг против друга молча минут десять. Наконец Олимпиада Ивановна собралась с силами.
- Вы простите меня, Яшенька, за прошлые слова.
- Что вы, Олимпиада Ивановна, я и думать давно забыл. У меня всегда так: меня оскорбят, ну, думаю, кипятком оболью или даже застрелить могу, тогда мне не попадайся под руку, тогда точно винт винчусь, все могу сделать. А прошла неделя, и уж сам остыл...
И, помолчав, добавил, как бы с некоторой тайной мыслью:
- ...И даже с сожалением вспоминаю.
- Да вы совсем, значит, хороший, - с какой-то тронутостью сказала Олимпиада Ивановна.
- Как вам сказать, Олимпиада Ивановна, может быть, я и гадкий. Только я не думаю о гадости, значит, я не из желания гадить нагадил. Все мы хорошие, когда спим.
- Это о чем, позвольте, Яша?
- Это я так-с, Олимпиада Ивановна.
Хропова вынула платочек, не зная, как начать разговор. И неожиданно выручил сам Яша.
- Олимпиада Ивановна, я человек русский, я прямоту люблю. Вы насчет картинки пришли?
- Насчет картинки, Яшенька, - призналась Олимпиада Ивановна и, закрасневшись слегка, застыдившись, поднесла платочек к голубым своим глазам.
И вдруг стало стыдно Яше белокурых ее волос, и голубых глаз, и этого платочка, и он, почувствовав себя страшным подлецом, упал перед ней на колени.
- Олимпиада Ивановна, не плачьте, я сейчас побегу и замажу.
- Не надо замазывать, Яшенька.
- Нет, я замажу, Олимпиада Ивановна. Я не могу так.
Он вдруг схватил кисть и ведро, чтобы побежать в церковь.
- Нет, Яшенька, - властно остановила его Хропова, - я запрещаю. Не замазывай, пожалуйста. А вот, когда мы уедем, тогда замажьте, уж тогда, миленький, пожалуйста, замажьте, я с вас слово возьму.
Яша в изумлении неловко присел на свою табуретку, так что чуть не опрокинул с нее масляный горшок.
- Что такое в мире делается, не понимаю я. Олимпиада Ивановна, куда вы уедете?
- Сейчас объясню. Выходит так: в мире надо жить, Мокин, обманом и свинством, иначе не проживешь. И дело мое обстоит так. Как вы знаете, Антон Антонович, прости господи, упористый человек, и уж коли сказал, так кончено - менять не будет, хоть тут мир расколись вдребезги. Сегодня у нас один фокус, завтра другой, и ежели он начал так расстраиваться, необходимо его рассеять. Мне и Сонеберг говорил так, Яша. И, по правде говоря, самой-то мне Посолодь наша так посолодела, так мне хочется все поглядеть, ничего-то я не видала за сорок пять лет, скоро пятьдесят стукнет, кроме Посолоди, что вот так бы и вырвалась, так бы пешком пошла, глаза завязавши, червяком бы поползла, гадом. Как же это сделать, Яша?
- Не знаю, Олимпиада Ивановна.
- К вам придет Антон Антонович и просить будет. А вы его не слушайте.
- Как не слушать?
- Так, не сдавайтесь на просьбы, да и все. Ну, приврите что-нибудь...
- Что же я привру?
- Ну, Яша, будто стали вы маленький. Не могу, скажите, да и все, совесть мешает.