- Дурак ты вечно присутствующий, больше ничего.
Мокин обиделся и, облокотившись на стенку, закусил от неудовольствия губу. Хропов посмотрел на него, подумав, что может испортить себе дело, подошел к Мокину.
- Господи, уж и надулся, уж и поспорить нельзя. Как это у нас в России, ей-богу, спорить не умеют: чуть скажешь что-нибудь горячее, и пошли - обида да оскорбление личности, разговоров, разговоров по пустякам. Брось, Мокин, не надо умничать, и я беру свои слова обратно; пожалуйста, происходи от птицы.
Мокин покраснел и, оттолкнувшись от стенки как мяч, накинулся на Хропова:
- Вы что, издеваться пришли? Так уходите, пожалуйста, или я вас выставлю.
Отчасти Мокин был даже рад такому исходу дела, такой ссоре, потому что отказывать в просьбе Хропову, когда бы он попросил, было бы неудобно и неприятно, а сейчас, воспользовавшись ссорой, все выходило и гораздо естественнее, и приличнее, и глаже, и никак не марало самого Мокина.
- Ну и напасть! - плюнул в пол Хропов и, запахнув шубу, ушел.
Выйдя во двор, он остановился - и тогда только понял, что он наделал... Недаром утром сердце замерло. Вот было предчувствие.
Во дворе чуть подтаивало, морозец спал, и от солнца острые кристальные капли капали с деревьев.
- Что же мне делать? - вслух сказал Хропов. - Нет, поставлю на своем, добьюсь; раз задался, влезай в чашу унижения.
Мучительно было так решить Антону Антоновичу, ему показалось даже, будто что у него перевернулось в голове справа налево.
- Это мысли, - сказал он сам себе и опять вошел к Мокину.
Мокин быстро отскочил от окна, откуда он наблюдал за стариком. Любопытно казалось ему видеть, как ломится этот старый дуб. Он никак не ожидал, что Хропов вернется к нему.
- Яша, - сказал Хропов. - Ты погорячился, и я погорячился, брось, ну что с меня взять, что еще новое возводить, Вавилонскую башню? Ты теперь зарабатываещь хорошо, и тебя в Совет зовут и церковь писать, оба режима тебя ласкают, а ты еще злобничаешь... Ну, Яша... Ну, прямо тебе скажу... пришел с поклонной головой - замажь мою картинку, бога ради. Вот. А?
И упорными, точно гирьки, глазами впился Хропов в Мокина.
- Что вы смотрите? Ну что? Ну, что ты так смотришь?.. - растерявшись, крикнул художник, но быстро овладел собой и даже вызвал на лице усмешечку и хладнокровно сказал:
- Что вы, Антон Антонович. Стану я себе карьеру марать.
Неожиданно тихо, до странности как-то тихо и просто рассмеялся Хропов и сел на стул: показалось ему, будто в ноги упала какая-то тяжесть.
- ...Достукался, Яшка, прости меня, пожалуйста, а ведь я тебя за дурака считал, да и с виду никто не скажет, что ты умный, а вот вы как под дурацкой вашей рожей... Очень удобно... Так ты злее, злее, Яшка, чем я думал, вот почему ты не хочешь...
- Не потому, не потому... - обеспокоенно закричал художник. Неприятно ему сделалось, что Хропов так о нем думает. Любил Мокин, чтобы люди имели о нем хорошее мнение. И даже искал этого.
- А почему же?
- А потому... не потому... потому, - забормотал Мокин, и вдруг он услышал, как облепил ему уши целый рой букашек: "выдать", "выдать", "не выдать", "выдать", и, слепившись в одну кучу, громко прожужжал: "выдать", и тогда Мокин почти спокойно сказал:
- Я вам скажу, если вы честное слово дадите, что меня не выдадите.
- Даю честное слово, говори скорей, - потеряв голос, прошептал Хропов.
- Меня Олимпиада Ивановна просила... - сказал Мокин и взглянул на старика.
Старик ничего, взгляд этот выдержал.
- ...Может быть, чтобы уехать вам от стыда, ей хочется очень уехать отсюда. Вот. И вообще, Антон Антонович, вас за нос тянут, а вы и не замечаете. Поп тоже. Ведь ему невыгодно, и ваш вклад ему не нужен, он за год больше получит. Сами посудите. Из соседних волостей приезжают посмотреть на купца Хропова. Все вас знают. И всем занимательно поглядеть, как вы в аду сковороду лижете.
- Всем, говоришь?
- Конечно. Постоят, посмеются. Ангелу свечку поставят, а вам в бороду плюнут. Не вру я, честное слово. Поп мне сам говорил. Все рассказал. Вы даже проверить можете. Если бы пошли к нему опять просить, он на милицию бы сослался. Сказал бы вам, что боится начальства.
Хропов сидел, придавленный горой. Страшно его поразила история с Олимпиадой Ивановной.
- Какие глупости, Яша!
- Глупости, а сказал бы... Вот, Антон Антонович, я вам все рассказал, но вы меня, пожалуйста, не выдавайте. А я, Антон Антонович, и так замажу. Что-нибудь там другое нарисую, другую голову... Сегодня днем сделаю.
- Спасибо, Яша, объяснил ты мне всю механику, а уж Олимпиаде Ивановне ты слово сдержи, не выдавай своего слова, не замазывай моей картинки, пусть не знает, а то страсть ей будет стыдно передо мною, когда узнает, что мне все известно. Слышишь?
- Ну, как вам угодно, - холодно сказал Мокин. Он был уже недоволен тем, что все складывается как-то смешно и путано, и, пожалуй, не вышло бы из-за этого в дальнейшем каких-нибудь неприятностей.
Хропов вышел, забыв у художника палку. Впрочем, о чем он мог сейчас думать? Он не думал даже об обиде. Обиды не было. Только тяжелела в голове мысль - сизая, большая как бычачье сердце. Будто она налилась кровью, Менялась голова. Только об одном - об обиде - и она тяжелела, наливаясь кровью, как сизое большое бычачье сердце.
Он прошел мимо посолодского пруда. Вода в нем покрылась льдистой мутной коркой и только у мостика, где обычно полоскали белье бабы, ручьилась около свай кружками. Солнце мазало воду. И Хропов, глядя на кружки, подумал:
"Вот гривеннички да полтиннички... К чему жили?"
Он остановился на мостике. Подобрал с легкого под ногой снежку щебешок и кинул его зачем-то в пруд, щебешок поскакал по корке.
"Как же мне поступить?" - подумал Антон Антонович.
И как был, в расстегнутой шубе, вышел на Егорьевскую улицу. И, отдавшись своей тяжелой голове, спрятав свои тяжелые мысли, опустив глаза, шел мимо жителей. И видел, как они отходят в сторону от него и шепчутся за спиной.
Антон Антонович пришел к Концам. Концы славились огородами, банями, там своевольничали и гнали самогон. В праздники резались на ножах. Больше ничем не славились Концы.
Так из Концов Антон Антонович направился в Белые Поля, к тому перекрестку, где встречаются две дороги и на перекрестке лежит камень. На камне - сегодняшний снежок. Можно его смахнуть полой, а на камень присесть и подумать, какую выбрать дорогу.
Опять, как в прошлый раз, Антон Антонович встретил здесь курчавенькую девочку с тупым носом. Она поздоровалась с ним. Тогда Антон Антонович спросил ее:
- Чья вы девочка?
- Я дочка Сонеберга, аптекаря в Посолоди.
Очень Антону Антоновичу это понравилось, он даже всплеснул руками от удовольствия.
- А вы меня знаете?
- Очень знаю, - ответила девочка равнодушно и ясно, точно хорошо знакомый урок, - вы Антон Антонович Хропов, бывший купец из рядов.
- Очень, очень отчетливенько, - сказал Хропов, - вы умненькая будете барышня.