Финну в мыслях было уютно со своими людьми, как в гнезде.
– Я имею в виду, – произнес Ламонт, – что какой бы – длинной или короткой – ни была побасенка, я хочу, чтобы мне рассказали ее с чувством и толком. Люблю, когда человек знает, как взяться за дело, а не переливает из пустого в порожнее. Люблю, знаете ли, знать, что почем. Где начало, а где, извиняюсь, конец.
– Воистину, – молвил Финн, – не промолвлю ни слова.
– И то правда, – сказал Шанахэн.
– Поведай им, – молвил Конан, – о безумии, обуявшем короля Суини, и о том, как в безумии своем он скитался по всему Эрину.
– Эх, тепло, – сказал Ферриски, – много ли еще человеку надо? Тепло, постель и крыша над головой. Ну, и чтоб пожевать чего было, конечно.
– Хорошо вам говорить, – сказал Ламонт, – у вас нынче к чаю такой десерт, какой нам и не снился, верно, мистер Шанахэн? Понимаете, куда я клоню?
– На кудыкину гору, – ответил Шанахэн.
– Прошу вас, господин председатель, учесть, – вмешался Ферриски, – что я вполне разделяю ваши чувства. Кому куды, а кому – ни туды и ни сюды.
Все трое враз прыснули.
– Слушайте, – возвестил Финн.
– А, вот мы и проснулись, – сказал Ферриски.
– Медоточивыми словами и напевным голосом поведу я речь, – продолжал Финн, – о первопричине безумия короля Суини.
– Двигайтесь поближе, друзья, – сказал Шанахэн. – Это уж точно на всю ночь, только держись.
– Просим вас, приступайте, сир, – сказал Ламонт.
– Правил некогда в Дал-Араде король по имени Суини, и был он человеком, подверженным частым вспышкам гнева. Близ дома его была пещера святого Ронана – заступника от всякого зла, человека благородного, великодушного, дружелюбного и неутомимого, который на рассвете обходил стены новой церкви, вызолоченные солнцем, и звонил к заутрене.
– Славно сказано, – молвил Конан.
– И когда услышал Суини звон церковного колокола, то голову его, и селезенку, и кишки его то вместе, то порознь охватило пламя неистового гнева. Бросился он опрометью из своего дворца, не имея на теле ни лоскутка, дабы прикрыть свою наготу, потому что выскочил из своих одежд, когда жена его, Эоранн, пыталась удержать его, призывая к благоразумию, и не успокоился, пока не вырвал из рук священника прекрасную, искусной рукой переписанную псалтырь и не швырнул ее в озеро, на самое дно; после чего впился он в руку святого и повлек его за собой, подобно быстрокрылому ветру, не переводя духа и не выпуская святой руки, ибо взбрело ему на ум упокоить священника рядом с его псалтырью в озере, а точнее, на самом его дне. Но не дала судьба свершиться злому делу – раздался в сей миг реву бури и грому грома подобный, зычный голос кухонного слуги, призывавший Суини скрестить мечи с врагом на поле битвы у Маг-Рат. Оставил тогда Суини священнослужителя скорбеть и печалиться из-за безбожных королевских побоев и оплакивать свою псалтырь. Однако выдра принесла ему из темных озерных глубин святую книгу, водой не тронутую. И тогда возвеселился Ронан, и возблагодарил Господа, и вернулся к своим благочестивым делам, а на Суини наложил проклятие, произнося лэ из одиннадцати сладкозвучных строф.
Вслед за тем отправился он сам со своими псаломщиками на поле Маг-Рат, дабы восстановить мир и согласие между воинствами, и дал святой обет как слуга Господа, что брань будет прекращаться на заходе солнца и ни один человек не должен быть убит, пока не будет дозволено продолжать сечу, в чем сам он, как слуга Господа, является святым залогом. Однако зла бывает судьба, и Суини презрел уговор, каждое утро убивая по воину до установленного часа. И вот в одно утро Ронан и восемь его псаломщиков шествовали по полю, окропляя воинов святой водой, дабы уберечься им от злых ран, и упала капля святой воды между прочих и на голову Суини. И метнул в гневе Суини копье, и обагрил его и белые одежды одного из псаломщиков кровью, и разбил колокол Ронана, при виде чего священнослужитель произнес такое сладкозвучное лэ:
Вслед за тем вновь схватились воины с ревом, подобным реву оленей-вожаков, и троекратный клич их разнесся во все пределы, и когда заслышал Суини гулкие отголоски того клича под небесами, обуял его гнев, и тьма, и ярость, и схватили корчи, и обстал страхом чреватый страх, и охватила тело его неутолимая беспокойная дрожь, и исполнился он отвращения к местам, которые знал, и повлекло его туда, где никогда не был, – в тот же миг свело его ноги и руки судорогой, и с безумным взором, с сердцем, готовым выскочить из груди, унесся он, птице подобно, от проклятия Ронанова, унесся в помешательстве безумном с поля брани. Столь призрачно скор и легок был его бег, что даже росинки не смахнул он, и, ни разу не остановившись в тот день, несся над трясинами, и чащобами, и болотами, и лощинами, и густыми дубравами Эрина, все вперед и вперед, пока не достиг Рос-Беараха в Глен-Аркан и не уселся в ветвях растущего в лесной долине тиса.
Однажды в поздний час остановились под тем тисом близкие его и завели речи напевные о Суини и о том, что нет вестей о нем ни с запада, ни с востока; Суини же, сидя в ветвях над ними, слушал и наконец произнес такое лэ:
Услышав стихи, доносившиеся с ветвей, они подняли взоры свои и увидели Суини, и обратились к нему со сладкими речами, умоляя и уговаривая довериться им, а затем встали кольцом вокруг дерева. Но легко ускользнул от них Суини и устремился в Келл-Риэгэн, что в Тир-Конелл, и уселся меж ветвями старого дерева близ церкви, а над головой его неслись тучи небесные, странствуя из удела в удел, не зная преград, над вершинами гор и черных холмов, над темными ущельями, проникая в пещеры и расселины утесистых скал, путаясь в густых прядях плюща, прячась в трещинах валунов, и так – от вершины к вершине и от дола к долу, от верховьев рек до устьев рек, и странствовал вслед за ними Суини, пока не прибыл наконец в вечно благодатный Глен-Болкан. А долина эта, Болкан, такова, что открыта с четырех сторон четырем ветрам, а в красы неописанной дивных лесах ее текут в свежей, сочной траве ручьи, и вода источников прозрачна и холодна как лед, и струятся по песчаному руслу светлоструйные реки, в которых умывают свою листву зеленый кресс и вероника, и произрастают в изобилии кислица и щавель, ягоды разные и дикий чеснок, а с ветвей свисают черные с поволокой дикие сливы и коричневато-серые гроздья желудей. И сюда, по истечении года безумия, приходили безумцы со всего Эрина и жестоко бились, калеча друг друга, чтобы насытиться побегами растущего вдоль рек кресса, и оспаривая друг у друга место на ложе из нежных трав.
И в долине той тяжко было Суини терпеть боль, причиняемую ему его ложем, которое он устроил в ветвях оплетенного плющом боярышника, ибо при каждом движении тысячи терний впивались в его плоть, вонзаясь в его покрытую запекшейся кровью кожу и оставляя на ней глубокие раны. И тогда перебрался он на другое дерево, где свил себе гнездо из густого шиповника, укрепив его терновой ветвью, проросшей сквозь заросли куманики. Но и там не находил он себе покоя и метался, пока не прогнулась под ним слабая ветвь и не сбросила его на землю, и был он весь от маковки до ступней изранен и окровавлен, так что кожа на теле его висела лоскутьями, как в клочья изорванный в жестокой сече плащ. Преоборов смертельную истому, поднялся он с земли и произнес такое лэ:
Так жил он в долине Болкан, пока однажды не поднялся высоко в воздух и не отправился в Клуан-Килле, что граничит с Тир-Конелл и Тир-Боган. И пошел он к реке, и питался ночью травами водяными и водою. А после нашел себе пристанище в ветвях старого дерева близ церкви, где и сложил еще одну сладкозвучную песнь о своей злой доле.
По прошествии времени вновь взвился он в воздух и летел, покуда не достиг церкви в Снав-да-эн (что означает Птичье Озеро), что неподалеку от Шэннона, прибыв туда, для пущей точности скажу, в пятницу; священники здешние исправно слушали вечерни, жители трепали лен, и чуть не в каждом втором доме было по роженице; и оставался там Суини до тех пор, пока не прочитал от начала до конца новое сочиненное им лэ.
Целых семь лет, если уж быть точным, носился Суини над всем Эрином, всегда, однако, возвращаясь на свое дерево в обворожительной долине Болкан, ибо то было его надежное пристанище, его дом в той долине. Туда-то и прибыл однажды его молочный брат Линхаун, собиравший вести о Суини, ибо всегда глубоко был предан ему и трижды вызволял его из тенет безумия. Линхаун бродил по долине, ища брата своего и громко клича его по имени, пока не наткнулся на следы в прибрежной тине, где безумец утолял свой голод, поедая кресс-салат. Но в тот день след так и не привел его к Суини, и тогда вошел он в пустой брошенный дом, и лег, и, утомленный тяготами погони, погрузился в глубокий сон. Суини же, заслышав его храп в своей роще, посреди непроглядной, черной как смола тьмы, произнес такое лэ:
Затем встретил он Линхауна, который пришел к его дереву, и завели оба промеж собой беседу – один, стоя внизу, а другой – говоря без умолку, сокрытый ветвями шиповника. И наказал Суини Линхауну ступать восвояси и не преследовать и не тревожить его доле, ибо проклятие Ронаново мешало ему в вере своей безумной довериться всякому, кто бы он ни был.
После чего отправился он в дальние края и добрался затемно до Рос-Беараха, найдя себе приют в развилке ветвей тисового дерева, росшего у тамошней церкви. Но церковный служка со своей полюбовницей, заметив его, стали травить его собаками и пытались уловить сетью, так что пришлось ему поспешить обратно к своему вековому дереву в Рос-Аран, где и пребывал он, сокрывшись и никем не замечаемый, целых полмесяца, пока не явился вновь Линхаун и не заметил его смутную тень в густой кроне и ветви, погнутые и поломанные Суини, когда карабкался он с дерева на дерево. И завели они промеж собой беседу, в которой прозвучали между прочим и такие дивные слова.
– Горько мне видеть, Суини, – молвил Линхаун, – что ты пребываешь в такой крайней нужде без еды, и питья, и одежд и, словно птица, вьешь себе гнезда; ты, который некогда носил платье из парчи и шелка, гарцевал на заморском скакуне в бесценной упряжи, окружен был миловидными благородными дамами, и пажами, и любимыми псами, и блестящими знатными мужами; и все было у тебя: и войска, и вассалы, и рыцари в кованых латах, и чаши, и кубки, и изукрашенные серебром и самоцветами рога, чтобы вкушать из них тонкие сладкие вина. Горько видеть такого человека, бездомного, ровно птица в поднебесье.
– Замолчи, Линхаун, – отвечал ему Суини, – скажи лучше, с какими вестями явился.
– Батюшка твой опочил, – молвил Линхаун.
– Да ослепнут глаза мои от горя, – отвечал Суини.
– И матушка твоя последовала за ним.
– Не осталось больше слез в душе моей.
– И брат твой умер вслед за ними.
– Словно отверстая рана, кровью сочатся слова твои.
– И сестры твоей больше нет на свете.
– Острой иглой пронзают мне сердце.
– И в сырой земле покоится твой малютка сын, такой нежный и ласковый.
– Воистину, – молвил Суини, – то последний удар, от которого не оправиться человеку.
И едва услышал Суини слова эти жалостливые о своем малом сыне, бездыханном и навеки сомкнувшем уста, как рухнул наземь без чувств с вершины тиса, и бросился Линхаун к его исколотому терниями телу с путами, кандалами и цепями чугунными, и не успокоился до тех пор, пока с головы до ног и с ног до головы не опутал крепко-накрепко и не сковал безумца. Вслед за чем окружила дерево толпа рыцарей-госпитальеров и воинов, и, переговорив между собой, решили они поручить безумца заботам Линхауна, до той поры, пока тот не отвезет его в укромное место, где Суини должен пробыть месяц и еще полмесяца в тишине, и покое, и уединении, пока не вернутся к нему одно за другим все чувства, и никого не будет рядом с ним, кроме старой мельничихи-колдуньи.
– О женщина, – молвил Суини, – жестокие беды и напасти довелось мне претерпеть, долгие годы скакал я без устали по воздуху от холма к холму, от крепости к крепости, через моря, и реки, и долы.
– А ну-ка, – сказала ведьма, – поскачи перед нами, как ты скакал, когда пребывал в безумии.
И прыгнул Суини – перенесся через изголовье своей кровати и опустился на край скамьи.
– Вот невидаль, – сказала ведьма. – И я могу не хуже прыгнуть.
И она повторила прыжок Суини.
Собрал тогда Суини все свои силы и всю свою кичливость и прыгнул так, что вылетел в слуховое окно.
– Что ж, и я могу вроде твоего покувыркаться, – сказала ведьма и в точности так же прыгнула вслед за Суини.
Короче, не успел Суини оглянуться, как проскакал над пятью округами, пока не очутился в долине н-Ахтах в Фиой-Гавли, а старая ведьма, по-ведьмовски скача, за ним поспешала. Устроился Суини на покой на вершине высокого, увитого плющом дерева, а ведьма позади него на другом дереве примостилась. Услышал Суини, лежа в ветвях, олений рев и стал вслух складывать стихи, восхвалявшие деревья и оленей Эрина, и не сомкнул глаз, пока не закончил их.