Почему Эдвин и Анджелина ссорятся? Потому, что у Эдвина благородная, возвышенная натура, которая не терпит возражений, а бедняжка Анджелина, к несчастью, наделена удивительной склонностью возражать.
Почему такой превосходный человек, как мистер Джонс, доведен почти до нищеты? У мистера Джонса был годовой доход в тысячу фунтов, обеспеченный ценными бумагами. Но тут появился гадкий учредитель акционерного общества (почему дозволено существовать гадким учредителям акционерных обществ?) с проспектом, из которого хороший мистер Джонс узнал, как нажить сто процентов прибыли на свой капитал, вложив его в какое-то предприятие, задуманное, чтобы ловко обмануть сограждан мистера Джонса.
Предприятие провалилось; обманутыми, вопреки обещаниям проспекта, оказались сам мистер Джонс и другие вкладчики. Почему небо допускает подобные несправедливости?
Почему миссис Браун бросила мужа и детей и сбежала со своим новым домашним доктором? Потому что творец неблагоразумно наделил миссис Браун и нового доктора чрезмерно пылкими эмоциями. Но винить миссис Браун или нового доктора нельзя. Если уж кто-то должен нести ответственность, так это, вероятно, дедушка миссис Браун или один из отдаленных предков нового доктора.
Мы, несомненно, будем критиковать рай, когда попадем туда. Вряд ли кто-нибудь из нас останется доволен его устройством: мы теперь чрезвычайно критически настроены.
Про одного весьма незаурядного молодого человека как-то сказали, что, по его мнению, всемогущий создал вселенную главным образом с целью послушать, что этот молодой человек скажет о ней. Сознательно или бессознательно, но большинство из нас думает так же. Наш век - век обществ по взаимному совершенствованию; восхитительная мысль, между прочим: каждый должен совершенствовать своего ближнего; это век дилетантских парламентов, литературных комитетов, клубов театральных зрителей.
За последнее время критика театральных премьер как-то заглохла, вероятно, театроведы пришли к заключению, что пьесы не заслуживают критики. Но в дни моей юности мы занимались этим делом очень серьезно. Мы ходили на спектакли не столько из эгоистического желания приятно провести вечер, сколько с благородной целью поднять театр на высшую ступень. Может быть, мы приносили пользу, может быть, мы были нужны, - будем думать, что это так. Во всяком случае, из театра исчезли многие прежние нелепости, и наша наспех состряпанная критика, возможно, помогла благополучно разделаться с ними. Глупость часто удается излечить каким-нибудь не менее глупым средством.
В те дни драматургу приходилось считаться со своей аудиторией. Галерка и партер интересовались его работой так, как они уже давно не интересуются. Помнится, я был свидетелем постановки одной захватывающей мелодрамы - в старом Куинс-тиэтр, если не ошибаюсь. Автор дал своей героине огромное количество текста, - совершенно излишнее, по нашему мнению. Едва появившись на сцене, эта женщина подавала реплики, которые измерялись ярдами; даже на то, чтобы, например, проклясть злодея - на такую мелочь! - у нее уходило не меньше двадцати строчек. Когда герой спросил ее, любит ли она его, она встала и произнесла на эту тему речь, длившуюся целых три минуты. Людей охватывал ужас, как только она открывала рот. В третьем акте кто-то сцапал ее и посадил в тюрьму. Вообще говоря, он был малосимпатичный человек, но мы поняли, что именно он спасает положение, и публика устроила ему овацию. Мы тешили себя мыслью, что избавились от этой женщины до конца спектакля. Но затем появился какой то идиот тюремщик, и она стала взывать к нему через решетку, умоляя выпустить ее на несколько минут. Тюремщик, хороший, но слабохарактерный человек, заколебался.
"Не вздумай этого делать! - закричал один из серьезных любителей драмы с галерки. - Ничего с ней не будет. Не выпускай ее оттуда!"
Старый дурак не обратил внимания на наш совет; он принялся обсуждать вслух этот вопрос.
"Просьба пустяковая, - заметил он, - а человека можно сделать счастливым!"
"Да, но что будет с нами? - спросил тот же голос с галерки. - Ты не знаешь эту женщину. Ты только что пришел, а мы слушаем ее целый вечер. Она сейчас угомонилась, ну и пусть сидит себе там".
"О, выпустите меня хотя бы на секунду! - кричала бедняжка. - Мне необходимо кое-что сказать своему ребенку".
"Напиши на клочке бумаги и передай, - предложил какой-то голос из партера. - Мы проследим за тем, чтобы он получил письмо".
"Могу ли я не пустить мать к умирающему ребенку? - размышлял вслух тюремщик. - Нет, это будет бесчеловечно".
"Не будет, - настаивал голос из партера, - в этом случае не будет. Бедный ребенок и заболел-то потому, что она слишком много говорила".
Тюремщик не хотел руководствоваться нашими советами. Осыпаемый проклятиями всего зрительного зала, он все-таки отпер тюремную дверь. Женщина говорила со своим ребенком около пяти минут, по истечении которых он скончался.
"Ах, он умер!" - пронзительно вскрикнула убитая горем мать.
"Счастливчик!" - прозвучал ответный возглас зрительного зала, лишенного всякого сочувствия.
Иногда публика занималась критикой в виде замечаний, адресованных одним джентльменом другому. Однажды мы смотрели пьесу, в которой действие было без всякой надобности подчинено диалогу, и к тому же довольно убогому. И вдруг, посреди утомительных разговоров на сцене, в зале послышался громогласный шепот:
"Джим!"
"Хэлло!"
"Разбуди меня, когда начнется спектакль".
За этим последовала отчетливая имитация храпа. Потом мы вновь услышали голос второго собеседника:
"Сэмми!"
Его приятель якобы проснулся:
"А? Что? В чем дело? Что-нибудь произошло?"
"Разбудить тебя так или иначе в половине одиннадцатого, да?"
"Конечно, сынок, спасибо тебе".
И критик опять уснул.
Да, в то время мы проявляли интерес к отечественным пьесам. Хотелось бы мне знать, буду ли я когда-нибудь получать от английского театра такое же удовольствие, как в те времена? Буду ли я когда-нибудь получать такое же удовольствие от ужина, какое я получал от рубцов с луком, омытых горьким пивом в трактире старого Альбиона? С тех пор мне не раз приходилось ужинать после театра, и некоторые ужины были весьма дорогими и изысканными, - когда мои друзья решали не жалеть денег. Повар может прибыть прямо из Парижа, его портрет может красоваться в иллюстрированных газетах, его жалование может исчисляться сотнями фунтов, и все же его искусство кажется мне каким-то неполноценным, в его блюдах, по-моему, нет пикантности. В них недостает приправы.
У матушки Природы своя валюта, и она требует уплаты ее денежными знаками. В лавке Природы вы должны расплачиваться самим собой. Ваши нетрудовые прибыли, ваше унаследованное от кого-то состояние, ваша удача в игре - не та монета, которую могут принять за ее прилавком.
Вам нужен хороший аппетит. Природа охотно снабдит им вас.
"Разумеется, сэр, - говорит дна. - Я могу предоставить вам великолепный товар. У меня есть подлинные голод и жажда; они сделают еду наслаждением для вас. Вы будете есть охотно, с аппетитом, и встанете из-за стола освежившимся, жизнерадостным, полным новых сил".
"Как раз то, что мне нужно! - восклицает восхищенный гурман. - И сколько это стоит?"
"Цена этому, - отвечает матушка Природа, - один долгий день упорного труда".
Лицо покупателя вытягивается, он нервно мнет в руках тяжелый кошелек.
"Нельзя ли мне расплатиться деньгами? - спрашивает он. - Я не люблю работать, но я богатый человек, я могу держать поваров-французов, могу приобретать старые вина".
Природа отрицательно качает головой:
"Я не имею права принимать ваши чеки, я получаю тканями и нервами. За них я могу дать такой аппетит, что кусок жареной говядины и большая кружка пива покажутся вам куда вкуснее, чем целый обед, предложенный знаменитейшим поваром в Европе. Я даже обещаю вам, что ломоть хлеба с сыром будет для вас настоящим банкетом, ко вы должны заплатить мне моей валютой; ваша у меня не в ходу".
Следующим входит дилетант; ему нужно умение наслаждаться искусством и литературой. И этим Природе нетрудно его снабдить.
"Я могу дать вам искреннее наслаждение подобными вещами, - отвечает она. - Музыка будет для вас крыльями, которые вознесут вас над житейской суетой. Искусство поможет вам увидеть истину. Вы будете гулять по красочным тропинкам литературы, как по берегам тихих вод".
"И сколько вы за это просите?" - спрашивает в полном восторге покупатель.
"Эти вещи довольно дороги, - отвечает Природа. - Мне нужно от вас, чтобы ваша жизнь была простой, свободной от жажды светских успехов, чтобы ей были чужды низменные вожделения и необузданные аппетиты!"
"Но вы ошибаетесь, дорогая леди, - отвечает дилетант. - У меня много друзей, обладающих вкусом к изящному, к они не расплачиваются за него такой ценой. Их дома полны прекрасных картин, они сходят с ума по ноктюрнам и симфониям, их книжные полки уставлены первыми изданиями. И тем не менее это люди богатые, элегантные, окруженные роскошью. Они уделяют много забот наживе, их рай - светское общество. Нельзя ли мне стать такими же, как они?"
"Я не торгую обезьяньими ужимками, - холодно отвечает Природа. Культура ваших друзей - поза, мода на час, их разговоры - всего лишь болтовня попугаев. Да, такую культуру вы можете приобрести, и довольно дешево, но если вы пристраститесь к кеглям, это будет для вас гораздо полезнее и доставит вам больше удовольствия. Мои товары совсем другого сорта. Боюсь, что мы оба напрасно тратим время".
А затем приходит юноша; он просит, краснея, любви, и старое материнское сердце Природы раскрывается навстречу ему, ибо это тот предмет, который она охотно продает, и потому она испытывает влечение к тем, кто приходит к ней покупать его. Она облокачивается, улыбаясь, на прилавок и говорит юноше, что у нее как раз есть нужный ему товар, а он, дрожа от волненья, тоже интересуется ценой.
"Это стоит очень дорого, - объясняет Природа, но тон ее отнюдь не действует расхолаживающе. - Это самая дорогая вещь в моей лавке".
"Я богат, - отвечает юноша. - Мой отец усердно трудился, у него были сбережения, и он оставил мне все свое состояние. У меня есть акции, и земли, и заводы; я заплачу за эту вещь любую разумную цену".