— Давы-ы-ы-ыд! Угадай, кто твоя золотая рыбка, исполняющая любое желание в разумных пределах? — сияющий Моня несся по коридору УГРО.
Арина поморщилась. Она привыкла, что сотрудники говорят громко. Ревущий бас Якова Захаровича весь день сплетался с визгливым фальцетом Клима, мощным контральто Цецилии Цезаревны, секретаря УГРО и генератора слухов всего города, нудным протяжным тенором Васько и нестройным, но громким хором рябчиков. Но Моня, интеллигентный куртуазный Моня, который вопил, как ужаленный, — это было выше Арининых сил.
— Мануэль Соломонович, чему вы так радуетесь с утра пораньше? — спросила она со всей возможной суровостью.
— Помните, Шорин ныл, что его тут обделяют и за эксперта не держат? Так вот, теперь вы этого нытья больше не услышите!
Арина улыбнулась. Шорин как-то обмолвился, что вот и у Арины, и у Бачея, и даже
у Тобаровских есть свои кабинеты, а он вынужден обитать в одном помещении с Ликой и Моней.
Арина тогда пыталась объяснить, что, во-первых, Шорин по большей части работает на месте преступления, а в УГРО только штаны просиживает, а во-вторых, кабинетики-то слова доброго не стоят — крохотные, темные, воздуха нет, зато все звуки слышны.
А вот Моня, услышав от друга хоть что-то, напоминающее пожелание, начал действовать. И выбил-таки у Цецилии Цезаревны заветный ключик от крохотной комнатки по соседству с Арининым кабинетом.
Давыд, схватив ключик, чуть не расцеловал Моню, а открыв комнатенку, всплеснул руками, как мальчишка, получивший рождественский подарок.
Арина удивилась. Комнатенка была, кажется, втрое меньше даже Арининой, да еще и завалена каким-то хламом.
Моня с Давыдом, даже не пытаясь изображать, что работают руками, выкинули хлам на улицу, просто указывая глазами траекторию.
В кабинете остались только печка, табуретка и письменный стол, которые, оказывается, скрывались под грудой хлама.
Шорин развалился за столом, оглядывая свои владения.
— А вы, товарищи, по какому вопросу ко мне? — спросил он высокомерно у стоящих в дверях Арины и Мони.
Моня захлопнул дверь — и они с Ариной наконец-то рассмеялись.
— Вот заметь — сплошная польза: и Давыд довольный, и мы с Ликой сможем спокойно покурить, не выбегая на улицу. Сейчас-то ладно, а зимой — будет актуально.
— Моня, ты наивный романтик. Думаешь, он долго в этой клетушке высидит? Все равно будет торчать или у вас, или у меня на диване, или в приемной.
— Понимаю, но мне хотя бы будет, куда его послать.
Шорин зашел к Арине где-то через полтора часа.
— Там весь стол забит какими-то бумагами. Возьмите, на растопку пригодится.
Он небрежно кинул бумаги в сторону Арины. Арина поймала их, мельком глянула — и замерла.
Маринкин почерк Арина узнала бы из миллиона других. Да кто угодно узнал бы. Смесь русских, латинских, еврейских и арабских букв — Марине, кажется, было все равно, откуда буква, лишь бы читалась похоже на то, что она хочет написать. Говорила она так же — на множестве языков вперемешку.
В детстве ее, вырывая друг у друга из рук, воспитывали четыре прабабушки — лезгинка, немка, украинка и еврейка. Каждая требовала, чтобы в ее присутствии Марина говорила только на ее языке, каждая закармливала единственную правнучку лакомствами и сказками своего народа.
Когда Марина подросла, а бодрые старухи одна за другой сошли в могилу, Марина уже сама выучила еще десяток языков. Просто между делом. Когда Арина как-то восхитилась ее лингвистическими талантами, Марина только рукой махнула: «Ничего такого. Просто ищу отличия. Если поймешь, чем отличается китайский от абхазского, — считай, оба и выучила. Легко».
В этом была вся Маринка. Когда они впервые встретились, вместо «здрасьте» Маринка протянула руку и спросила:
— «Я несчастна сирота, отворяю ворота», а чем было в вашей версии?
— Ключиком, замочеком, шелковым платочеком, — без запинки ответила Арина, — а как еще?
— Аленьким платочком, маленьким цветочком, ключиком кованым — платочком разрисованным… Да много чем. Вы где-то тринадцатого-четырнадцатого года? И родились в Левантии?
— На Рождественской.
— Ага… А вот родились бы года на три позже — была бы уже не несчастна сирота, а убога сирота. А лет на пять раньше — Манька, божья сирота. И платочек аленький.
Сначала Арина пыталась разузнать, зачем Маринке все эти мелочи и тонкости. Может, исследует что-то или роман пишет… Потом поняла — ни за чем, просто человек такой, любит тонкости и детали. У нее всегда был с собой огромный потрепанный блокнот — как только один кончался, она где-то раздобывала следующий — и она туда писала все вперемежку: дневниковые записи, научные гипотезы, черновики протоколов, кулинарные рецепты и стихи.
Хотела стать настоящим ученым, даже тему диссертации придумала — «Теоретические и практические проблемы собирания доказательств при расследовании преступлений, совершенных с применением особых методов».
Правда, с практикой все было так себе — она чуть ли не головой об стол билась, пытаясь показать Арине разницу между следом Огненного и Водяного. Не было таких слов, которыми можно было эту разницу описать, хотя, по словам Маринки, она была более очевидна, чем разница между красным и зеленым цветами. «Как глухому музыку показывать», — вздыхала Маринка.
Арина скользила глазами по строчкам, а сама видела глаза Маринки, казавшиеся всегда немного растерянными из-за толстых линз очков.
— «Почему я ее подчинила? Потому что хотела ее, безумно, до боли в яйцах…» — прочла Арина первую попавшуюся строчку.
Странно, почерк был Маринин — а вот мысли как-то не соответствовали. Какое подчинение?
Какие яйца? Она поймала на себе не менее ошарашенный взгляд Шорина.
— Ты это вот тут прочла? То есть это не просто каракули… А дальше, дальше-то там что?
— «Мне было противно от этих мыслей, но я получала какое-то животное удовольствие, представляя, как эта девушка бросится ко мне, будет униженно просить быть с нею, а я буду холодно соглашаться… иногда. Как же мерзко и как же сладко!»
— Хм. А она это точно подметила.
— Подметила что?
— Что происходит, когда берешь особый след. Сразу вдруг понимаешь мотив этой сволочи. Нет, даже не понимаешь — чувствуешь. И от этого мерзко.
— Но это же не ты, это он…
— Вот в том-то и дело. Эти чувства — они такие. Как будто свои. Как будто вдруг разрешил себе хотеть этого. У меня один раз такое было, еще в самом начале. В общем, шел за одним мелким бандитом. Злобная, обиженная на весь мир гнида. И вот поймал он женщину. А у той щенок в корзинке. Маленький, тонколапый. Он женщину обездвижил, а сам начал щенку лапки ломать. Просто куража ради. И такое наслаждение было чувствовать под пальцами хруст косточек. А я ведь собак люблю. И вообще животных. А тут такое. Моня давно предлагал мне собачку завести, чтоб не так тоскливо. А я как тот хруст вспомню……
— Но ты ведь не ломал лапы тому щенку!
— А ты поручишься, что вот если увижу — не сломаю? Так, проверить — вдруг оно действительно так здорово, как тот гад ощущал? Я вот за себя не поручусь. И Марина твоя это понимала, и рассказать смогла хорошо.
— Она вообще хотела ученым быть. Изучать Особых…
— Почитай мне еще.
— Тут много всякой чепухи, чтоб разобраться, нужно время. Давай после работы — сейчас дел много.
Шорин кивнул и задумчиво удалился.
Но вечером посидеть не вышло. Моня утащил слегка сопротивляющегося Шорина куда-то «танцевать в приятной компании» — и Арина пошла на кладбище.
Арина привыкла ходить туда как на вторую работу. В выходные — на целый день,
в будни — иногда на часок, иногда на полдня, смотря как выпадали смены. Привести в порядок целое кладбище — задача казалась невыполнимой. Ну как — в порядок… Разбитые плиты, расколотые памятники, разорванные ограды — починить все это было не в Арининых силах, да и в человеческих ли?
Она могла немногое: убрать осколки, подмести, посадить цветы, оставить на участке кусок доски, где химическим карандашом по памяти писала фамилии и даты. Очень мало и очень медленно. Три-четыре участка в хороший день.
Хорошее упражнение в математике — считать, сколько лет надо, чтобы навести на всем кладбище хотя бы видимость порядка. Пока получалось, что понадобится Арине прожить мафусаилов век. Так что математику она быстро отставила. Что успеет — то успеет. В конце концов, физический труд на свежем воздухе — отличный отдых.
Но в этот раз отдохнуть с метлой и лопатой ей не дали. Вазик смущенно выдвинул вперед помятого, но трезвого Михала — и сообщил, что тот поступает в полное Аринино распоряжение. Арина показала, что где мести, копать и чинить, а сама отошла выкурить папиросу.
Кодан подошел тихо, свое присутствие обозначил деликатным покашливанием. Арина уже привыкла, что он каждую их встречу появляется ниоткуда. Удивилась бы, если бы в этот раз его не было.
— Приятно видеть вас, — начал он своим негромким голосом, — немногие люди предпочитают кладбище в качестве места прогулок. А напрасно, тут так спокойно… Не зря говорят про вечный покой.
Арина вспомнила свой кошмар в первую ночь в общежитии. Да, наверное, это был просто кошмар, затем много раз повторявшийся — как повторялись в детстве сны про бегущих в никуда волков или про бесконечные лестничные пролеты. Арина почти убедила себя в этом. Но знала, знала, что не сон это вовсе — а реальность. И, скорее всего, наоборот — все, что она видела, — лишь галлюцинация умирающего человека в последний его миг. Интересно, когда она умерла?
Может, в левантийском поезде? Говорят, составы постоянно сходят с рельсов. Или в сорок третьем, когда в их госпиталь попал снаряд? Ее тогда хорошо приложило к какому-то дереву — потом долго гудело в голове и болела спина.
Или вообще она не успела уехать из Левантии — и дом ее сложился, погребя под собой не только родителей, но и ее саму? Или…
— Поверьте, это другой покой. Холодный и выжженный, — тихо сказала она Кодану.
— Вы понимаете, что чувствуют они? — он сделал жест в сторону могил. — Какая поразительная эмпатия!
— Скорее, наоборот — «Но надо, надо в общество втираться».
— «Усталый друг, могила холодна» — процитировал Кодан. Скорее всего, хотел показать, что вспомнил цитату, но Арине показалось, что он хотел поделиться чем-то очень интимным, понятным только им двоим.
Впрочем, Арине постоянно казалось, что Кодан говорит меньше, чем хочет до нее донести, надеясь на ее понятливость. Но он явно преувеличивал это Аринино качество.
— Знаете, Кирилл Константинович, — вдруг вспомнила Арина, — был у меня в ноябре сорок второго жуткий день. Двадцать часов у стола. Почти без перерыва. Думала, просто упаду — и заплачу. А Катя, медсестра, вдруг сказала: «Кажется, мы в аду». И вдруг мне так легко от этой мысли стало… Ведь если это ад — то не все так плохо. К этому же можно привыкнуть. А как привыкнешь — станет легче.
— Опять же, если подумать, то в мире сейчас всего два, ну, может, два с половиной миллиарда человек. И часть из них — мечтает наконец-то попасть с этого света на тот. При том, что назад пока никто не стремился настолько, чтоб вернуться.
— Может, не пускают?
— Нет уж, если человек хочет откуда-то сбежать — сбежит непременно. Такова уж человеческая природа.
— От себя не убежишь.
— Зачем убегать от себя, когда можно тихо уйти в себя? Обратите внимание, «выйти из себя», «быть не в себе» — это нелестные характеристики человека.
— Так всю жизнь и прожить, спрятавшись в себя, как в раковину?
— А ведь вы сейчас поймали очень точную метафору! Спрятаться в себя, как в раковину, — и наращивать вокруг себя новый перламутровый мир, как жемчужину. Огромную и переливающуюся вокруг пылинки вашей личности. Зачем искать комнату, город, страну среди чужих и построенных кем-то другим, когда можно создать свои? Из мечты и воспоминаний.
Арина промолчала, задумавшись.