Август 1946
— Осталось меньше месяца до конца лета, товарищи! — Яков Захарович попросил слова на очередном общем собрании, и начал выступление с этого глубокого и неожиданного наблюдения.
— И так — каждый август, — глубокомысленно прошептал Моня. — Почему-то в августе всегда скоро осень. Чертовщина какая-то!
— А потом еще зима будет, точно вам говорю, — поддержал Шорин.
— Я не верила, что Особые будущее предсказывают, а оказывается — можете! — с деланным удивлением произнесла Арина.
— Можем, мы все можем, но не выше ранга способностей, — прищурившись, шепнул Моня, — а сейчас тише — кажется, он что-то интересное говорит.
Яков Захарович выступал в своем коронном амплуа — любящего папочки всего УГРО. Он напомнил сотрудникам, что каждый из них — прежде всего, человек. Открытие, конечно, тоже не из феноменальных, но Яков Захарович сделал из него практический вывод — в ближайшее воскресенье все, кроме дежурных, отправляются чуть ли не в приказном порядке на пляж купаться, отдыхать, играть в подвижные игры и восстанавливать боевой настрой.
Арину такое предложение расстроило. Она думала все воскресенье проработать на кладбище, теперь, когда Михал активно помогал (а парень он был рукастый, даже когда не слишком трезвый), дела пошли быстрее. И, честно говоря, Арине нравились встречи с Кириллом Константиновичем. Они не требовали усилий — не надо было казаться остроумной, веселой и бодрой. Кодану, кажется, нравилось беседовать с ней несмотря на то, что она вела себя так неинтересно.
Но с начальством не спорят. Скажем так, не спорят по столь пустячным поводам. На море — так на море.
Остальные сотрудники были явно вдохновлены предстоящим мероприятием.
Всю неделю девушки-стажерки щебетали по углам, одна даже гордо продемонстрировала всем, какой великолепный купальный костюм — сине-зеленый, с искрой, — ей привез из Германии отец.
Моня, конечно, тут же предложил ей надеть костюм и пройтись перед публикой, за что получил оным предметом туалета по носу. Утверждал, что был оцарапан застежкой и теперь неимоверно страдает.
Сам же при этом вел какие-то тайные переговоры с Шориным, сбегал в обед в неизвестном направлении — в общем, тоже явно готовился к выезду на природу.
Да что Моня, даже Цецилия Цезаревна разложила у себя на столе огромную соломенную шляпу и в свободные минуты деловито подновляла на ней цветочки.
И вот наконец настало воскресенье. Все сотрудники сгрудились во дворе. Странно было видеть их в нерабочей одежде и таком же настрое. Бачей принес мяч, но просто так держать его в руках не мог — постоянно то чеканил его на коленке, то вел попеременно щечкой и шведкой, то изображал какую-то сложную обводку вокруг столба. Его жена, деловитая толстушка с жареной курицей в авоське, обреченно закатывала глаза — и он тут же виновато брал мяч в руки и держался так минуту-другую. Арина вспомнила, что в молодости его считали лучшим голкипером во всех Пороховых складах.
Супруга Якова Захаровича, худая и высокая Мария Владимировна, о чем-то беседовала
с Цецилией, уже облаченной в шляпку с цветами и держащей на поводке крохотную трясущуюся собачку.
Сам же Яков Захарович, в рябчике под цивильным пиджаком, курил в сторонке с Ликой, которой очень шло ее легкое серое платье в цветочек.
Коля Васько явно старался, наряжаясь. К белой футболке он прикрутил значок ГТО, начистил сапоги, даже, кажется, отстирал свою засаленную до блеска кепочку — она оказалась вполне приятного серого цвета, а вовсе не темно-бурая. На плече у него висел пижонский перламутровый трофейный аккордеон. Васько немного нервничал, оглядывался по сторонам и то и дело краснел до корней волос. Странный какой-то.
Но все внимание Арины было обращено к Ангелу. Одет он был неброско — рябчик, кепочка, теннисные парусиновые туфли… Но вот рядом с ним… «Так вот ты какая, Гамильтониха», — подумала Арина, глядя на статную белокурую барышню, которая уверенно держала Ангела под руку и поглаживала по плечу. Она была одета в весьма откровенное вечернее платье — синее, шелковое, струящееся до земли. Платье выглядело несколько неуместно для пикника на пляже, зато подчеркивало весьма соблазнительные округлости Наташи, приковывая к ней взгляды всех окружающих.
— Немецкое. Говорят, это не платья вовсе, а ночные сорочки и комбинашки такие, — заметив направление взгляда Арины, прошептала ей в ухо одна из стажерок. Обычно стажеры Арину побаивались, но, видимо, слишком уж хотелось посплетничать о Гамильтонихе.
— Да вряд ли. Неужели в такой красоте спать? — ошарашенно прошептала Арина.
— Точно говорю. А еще она старше Иосифа Ваньшеневича лет на пять. Или вообще на шесть!
Арина близоруко сощурилась. Наверное, стажерка была права. И шикарное платье было всего лишь сорочкой, и ее туфельки на каблуках и толстый слой пудры на лице мало подходили для выезда на природу. А впрочем, — усмехнулась Арина, — девочка просто сохнет по Оське, вот
и говорит гадости про Наташу. Наверное, и сама Арина, как любящая мамочка, немного ревновала Ангела к этой красотке. Но, с другой стороны, приятно, что мальчишка с улицы возмужал и завоевал такую звезду. Арина хотела поделиться своими сумбурными мыслями с Моней и наконец заметила, что ни его, ни Шорина среди сотрудников не было.
— А где Моня? — шепотом спросила Арина у Лики.
— Так они с Давой прямо на место приедут. На личном транспорте.
Арина пожала плечами. А неплохо живет особый отдел — вот у некоторых сотрудников личный транспорт завелся. Интересно, какой? Неужели лошади? Арина вспомнила, как эти два кентавра красовались на лошадях перед УГРО, — и вздохнула.
Она перевела взгляд туда, куда умчались в мае эти двое на своих скакунах, — и увидела… Нечто ярко-красное.
Присмотревшись, она поняла, что перед ней — женщина весьма нескромных форм, затянутая в облегающее алое платье в белый горох, в шляпке с маками (каждый — с кулак размером), с гитарой, украшенной малиновым шелковым бантом, и сама раскрасневшаяся от жары и быстрой ходьбы.
Подойдя ближе, женщина оказалась Дашей, разозлившей Арину на первой встрече у Цыбина нелепыми подозрениями.
— Арин, который тут Николай Олегович? — пропыхтела Даша ей в ухо.
— Вот он, — Арина указала на Васько
Васько оглянулся — и его взгляд выразил заинтересованность. Но он тут же сурово нахмурился — и отвернулся гордо и независимо.
— Вы та самая Дарья, за которой Мануэль Соломонович просил меня присмотреть?
— Она самая, — Даша решительно взяла замершего Васько под руку.
Во двор УГРО въехал грузовик. Арина с уважением посмотрела на Якова Захаровича — ну да, в катафалке все вряд ли бы поместились.
Рябчики чуть не подрались за право помочь Гамильтонихе и Даше взойти на борт грузовика. Ангел и Васько вежливо, но решительно отстранили нахалов и чуть ли не на руках втащили дам в грузовик. Арина разозлилась — ей никто помочь не спешил. Впрочем, сама справилась, не больная.
Доехали до вполне живописного пляжика, расположились. Кто-то полез в воду, кто-то тут же принялся культурно закусывать, кто-то гонял мяч. Арина уткнулась в книгу, но буквально через десять минут закрыла — ничегонеделание вместо отдыха причиняло беспокойство. Она слишком привыкла, что отдых — это когда падаешь на кровать или на сколоченные наспех нары, на стул, на землю, подстелив шинель, — да куда угодно и засыпаешь мертвым сном.
Издалека раздался рокот какой-то машины. Арина по привычке вскинула голову — иногда этот звук означал надежду, иногда — наоборот. Она помотала головой. Сорок шестой год. Левантия. Просто машина просто едет мимо пляжа.
Арина оглянулась по сторонам. Никто, кроме нее, кажется, не среагировал на звук. Евгений Петрович показывал рябчикам какие-то хитрые обводки, Даша закладывала в Васько уже, кажется, пятую котлету подряд, а тот млел и жмурился, как кот, Ангел пел своей Наташе что-то тихое
и романтичное, путаясь в струнах Дашиной гитары. Нормальные люди.
Вскоре стал виден источник шума. Серебристый, матово поблескивающий мотоцикл с двумя седоками.
— Трофейный. БэМэВэ! — с придыханием произнес кто-то из рябчиков неподалеку от Арины. Подняв тучи песка в красивом развороте, мотоцикл остановился на пляже.
Шорин и Цыбин спешились. Выглядели они непривычно.
Франт Моня облачился в выцветший рябчик, галифе и сапоги, явно знавшие лучшие времена. Шорин же был, как всегда, в форменной одежде, но мятая добела застиранная гимнастерка, заляпанные чем-то черным галифе и сапоги, хоть и вычищенные, но залатанные выглядели странно после идеальной милицейской формы. Наряд, в котором ходил каждый второй левантиец, на Шорине казался тряпьем.
— Кто желает мороженого? — Моня повернул к публике большой синий ящик, висевший у него на спине, — Мы тут целый ларь купили! На всех хватит!
Тут же выстроилась очередь из практиканток. Подтянулись и некоторые парни, и даже Евгений Петрович встал.
Моня минутку поизображал услужливого официанта, но потом приставил к ларю кого-то из рябчиков, сбросил штаны и сапоги и полез в море.
Давыд же достал тряпку — и принялся полировать и так сияющий мотоцикл. Вокруг него сгрудились рябчики — и внезапно Лика.
Арина навострила уши — она уже давно не видела заинтересованную Лику.
— Давыд, я Конотопской эскадрильей командовала, чуть ли не за все самолеты Юго-Западного фронта отвечала, что я, какой-то мотоцикл не смогу сто метров провести? — канючила Лика, — Ну дайте покататься!
— Это не «какой-то мотоцикл», это практически боевой товарищ. И, простите, коня и женщину ни с кем не делю, — отрезал Шорин, полируя бензобак тряпочкой.
— А он у вас проходит как конь или как женщина? Уж больно вы за ним… ухаживаете, — Лика не стала дожидаться ответа, презрительно фыркнула и отошла.
Арина хихикнула. Не ее одну раздражает невоспитанность Шорина. Хотя, кажется, Моня называл это «непосредственностью».
Непосредственный Шорин закончил полировать свой мотоцикл, набрал полную миску мороженого и присел рядом с Ариной на песок.
— Арин! Ты часом блокнотик не прихватила?
— Нет. Не хочу читать при людях… Это все-таки довольно личное.
Они сидели над Мариниными блокнотами по два, а то и три вечера в неделю уже где-то месяц. Это было очень странное времяпрепровождение: Арина, не выбирая, читала какой-то кусочек. Это мог оказаться список покупок, или описание места преступления, или очередной фрагмент размышлений Марины — но почему-то каждый раз из этого кусочка чужих записей получался долгий разговор. Иногда — шутливая перебранка, иногда — серьезная беседа.
Казалось, они оба вспоминают какие-то полузабытые слова. Марина писала из прошлого, из мира, который еще не рухнул. Где все были живы, дома и памятники — целы, звенели трамваи и исправно работал водопровод. Где можно было выбрать, какой борщ вкуснее: панский на говядине, жидовский на курице или обычный, на свином мосле. А еще можно было сидеть в библиотеке — и выписывать из сборников фольклора все, что относилось к драконам.
Но когда они переходили от записок Марины к собственным воспоминаниям, дело иногда заканчивалось спорами — они помнили слишком разные детали. Арина удивлялась, насколько разным был «нормальный, целый мир» для нее и для Шорина. Вот с Моней, когда они вспоминали что-то из «того мира», было куда проще — они читали одни книги, ходили по одним улицам, любили одни сладости… А Давыд — как будто с другой планеты… Арина не сразу поняла, в чем дело. Неужели разница в четыре года, которая была между ней и Шориным, настолько принципиальна? А потом как-то у Мони зашел спор, как надо было поступить, чтоб принести максимум пользы на войне (да, бывало, что спорили у Мони о серьезном — тот только качал головой и убирал со скатерти лишний алкоголь). Кто-то говорил, мол, если Родина зовет — надо идти не раздумывая — куда пошлют, кто-то — что подождать, оценить ситуацию — и выбрать место, где можешь сделать больше других. Когда дошла очередь до Шорина, тот пожал плечами: «Да я с двенадцати лет военнообязанный. Служу с двадцати одного. Куда пошлют. Как отец, как дед, как прадед. Я не человек, а орудие. Нет у пушки права выбора». Конечно, пьян был на грани приличия… Но вдруг Арине стало как-то грустно за него — ведь, получается, он нормальную жизнь-то только в детстве и видал. Впрочем, как многие на этой войне — пришедшие со школьной скамьи.
Но иногда их воспоминания все-таки совпадали.
В такие минуты казалось, что ту прошлую жизнь можно как-то собрать из кусочков, склеить гуммиарабиком.
Но достать хрупкие свидетельства существования того, настоящего мира при всех, под ярким солнцем, среди криков футбольных болельщиков и завываний патефона Арина бы не смогла.
— Мороженое не предлагаю, ты, кажется, не любительница, — продолжил Шорин, показывая на свою миску, — но если вдруг — бери ложку, присоединяйся. Не побрезгуешь со мной из одной миски?
Арина усмехнулась. Вот тоже слово из прошлого мира — «побрезгуешь». Когда-то Арина была очень брезгливым человеком. Даже в библиотеку не ходила — противно было держать в руках книги, которые кто-то чужой листал, возможно, за едой, а то и в уборной. Благо в доме книг хватало. Потом постепенно отучилась. Но забавно из брезгливости не идти в столовую института после зачета в морге.
Так что Арина все-таки достала ложку — и попробовала немного мороженого с краешку.
— А что ты так вокруг этого мотоцикла пляшешь? — спросила она у Давыда. — Не замечала в тебе такой нежности к вещам.
— Потому что если он заведет коня, его соседи не поймут. Пришлось вот искать замену… — Моня подошел, как всегда, незаметно, выжал себе под ноги рябчик, снова надел, отряхнулся как собака — и присел рядом. — Водичка шик! Арин, пошли купаться!
— Прости, я пас. Не захватила купального костюма. Вон, Давыда зови.
— О! В этом плане наш Давыд уникум! Представляешь, коренной левантиец — и совершенно не умеет плавать!
— Талант!
— Никак не пойму, чем он все детство занимался. На море не ходил, книжки не читал…
— А вы разве не в одной школе учились?
— В одной… Но я же насколько младше! Что я там видел? Ну бегал, в футбол гонял, девочек за косички дергал…
— Он их, или они его?
— Ты не поверишь, он тогда еще стригся под человека. Получалось прилично, но неубедительно.
— Ничего, что я тоже тут? — осторожно вмешался Шорин.
Арина и Моня посмотрели на него, картинно изобразив удивление.
— Да ну вас, — махнул рукой Шорин — и присоединился к компании футболистов.
— Вот я все думаю про «Маскарад»… — начала Арина
— А напрасно, — прервал ее Моня, — мы тут отдыхаем. Никаких «Маскарадов», никакой работы — только солнце, море, песочек…
— Я, кажется, разучилась отдыхать. Все время ощущение, что трачу время без пользы.
— Учись. Полезная вещь.
— У кого учиться? Все вокруг усталые.
— Это точно. Будь моя воля… Я бы по всему Союзу устроил бы тихий год. Как тихий час в санаториях, только на год. Чтоб никто никуда не бежал, не строил, не пахал — только отдыхали. Жаль, не получится. В общем, не знаю, как оно на самом деле надо, — ты врач, тебе виднее, но могу показать, как отдыхаю я.
— А покажи.
Моня встал и подал руку Арине.
Они пошли вдоль линии прибоя, подальше от остальных.
— Разуйся. Почувствуй воду. Она хорошая сегодня, тепленькая.
Арина улыбнулась, сняла сапоги.
— Ну что ты все лето в таких тяжеленных сапожищах ходишь? У тебя что, другой обуви нет? — проворчал Моня, подхватывая Аринины сапоги.
— Есть. Валенки.
— На широкую ногу живешь!
— А смысл? Я на танцы редко хожу…
— Зря, ты хорошо танцуешь.
— Да… Все равно никто не приглашает. Там девочки молоденькие, в шелках и кудрях. Стою, как дурочка, жду своего принца.
— А у нас с Давыдом правило. Пришел на танцы — изволь протанцевать каждый танец, и каждый раз с другой дамой. Чтоб честно.
— М-да. Трудное правило. И не устаете?
— Еще как устаем! Как вагоны разгружали! Но мы договорились, что у нас это типа общественной нагрузки — дать понять каждой даме в городе, что она хороша собой.
— Благородно…
Моня дурашливо поклонился.
Они дошли до маленькой лодочной станции. Старик («Мы его в детстве Хароном дразнили», — шепнул Моня) выдал им лодочку со скрипучими уключинами. Долго бормотал что-то, из чего Арина услышала только «правила эксплуатации транспортного средства». Моня слушал со скучающим лицом, потом, взяв весла, сказал: «Не волнуйся, Харон, мы только до Турции — и сразу обратно», — и быстро отчалил от берега.
Он греб, пока берег не перестал быть виден. Остановил лодку — и они просто сидели, глядя на море и небо вокруг. Молча, даже без мыслей. А потом вернулись.
— А ну, кыш! — на пляже Арина убежала от Мони со скоростью, ей несвойственной.
Она неслась в направлении Ангела, чуть ли не сметая все на своем пути. Дело в том, что Ангел решил сфотографировать Гамильтониху.
Желание, может, похвальное, только вот использовать он для этого собирался главное сокровище научного отдела УГРО — фотоаппарат ФЭД, легкий, ухватистый, но нежный, как цветок. Капля воды, песчинка, встряска — все выводило его из строя. Конечно, и Арина, и Бачей, и Тобаровские уже давно научились разбирать, чистить, смазывать и снова собирать капризный механизм, но радости от этой процедуры никто не испытывал, потому старались фотоаппарат беречь.
А тут — на пляже, грязными руками…
Только что забивший гол Шорин обернулся на крик Арины — и побежал туда же.
В качестве фона для своей композиции Ангел выбрал мотоцикл. Наташа красиво разлеглась в своем голубом купальном костюме прямо на седле. И царапала каблуком изящной туфельки серебристую краску.
Вдвоем они набросились на Ангела — и принялись объяснять ему правила обращения с техникой в весьма нелестной форме.
— Не замечал в тебе такой нежности к вещам, — язвительно заметил Шорин, когда Арина принялась обтирать отобранный у Ангела фотоаппарат.
— Это рабочий инструмент, а не просто блестящая игрушка для привлечения дамочек, — сурово буркнула Арина.
— Кстати, о дамочках, — подоспевший Моня был неожиданно серьезен. — Арин, между нами, Наташа-то фонит…
— То есть она Особая? Вот Ангел-то небось счастлив! Он от вас млеет, а тут — любимая тоже… из ваших.
— Странно, что нам он этого не сказал, интересно, знает ли? — Моня задумчиво скривил рот, но потом махнул рукой — и снова полез в воду.
Когда стемнело, Моня и Давыд натаскали откуда-то дров — тут без колдовства не обошлось, берега были отнюдь не лесистыми, — и развели огромный костер. Шорин тут же уселся, как зачарованный глядя в пламя. Арина заметила, что в его черных глазах появились красные отблески — причем, казалось, костер тут ни при чем. Остальные тоже постепенно подсели.
Арина подумала, что раньше это было бы романтично, напоминало о ночевках на берегу с друзьями или там о поездках за город, но сейчас огонь, скорее, пугает.
Кажется, об этом подумала не только она.
— А давайте прыгать через костер! — с какой-то деланной веселостью в голосе предложил Моня.
Вокруг раздались робкие смешки. Моня решительно выхватил из круга кого-то из практиканток, они разбежались — и прыгнули. За ними потянулись остальные.
— Вот так один раз прыгнешь — а потом всю жизнь помнить будешь, — сказала в ухо Арине Лика.
Арина, как всегда, не поняла, о чем та. Но тут ее схватили за руку — и потащили прыгать.
После яркого костра Арина не смогла разглядеть, чья горячая и крепкая рука ее держит. Но все-таки разбежалась — и прыгнула. Лететь над костром было как-то неожиданно легко, как будто кто-то из Особых удерживал ее в воздухе. Обернувшись к своему визави, она увидела в темноте только красные отблески глаз.