Вечера с Давыдом, начинающиеся чтением Маринкиных блокнотов и заканчивающиеся на скрипучем диване, стали чуть ли не ежедневной традицией. Арина не спрашивала себя, зачем ей это, как она относится к Шорину, что планирует делать дальше. Просто эти два-три часа она была живой. Настоящей.
В такие моменты мир из тонкого, бумажного становился плотным, медовым, теплым. И Арина была в нем его частью и одновременно чем-то совершенно отдельным. Она чувствовала свою плотность, весомость в этом мире.
И вдруг все в одночасье кончилось.
Шорин стал чужим, нервным, раздражительным. Избегал встреч, даже попытки перекинуться парой слов пресекал. На месте преступления отрабатывал молча, почти всегда впустую, и отходил в сторону.
Арина пыталась как-то поговорить с ним, понять, что случилось, — но он тут же убегал, как будто по неотложным делам.
Моня в ответ на ее осторожные расспросы только отмахивался: потом, потом. Сам же окружил друга какой-то приторной материнской заботой — водил его обедать чуть ли не за руку, вечерами вел с ним долгие беседы.
Конечно, можно было бы заставить Давыда поговорить серьезно, но Арина чувствовала — не время.
К тому же, они ведь ничего друг другу не обещали. Если Шорин почему-то захотел прервать их милую традицию — это его право. Пора возвращаться к обычной жизни.
И Арина, вместо того чтобы засесть после работы ждать Шорина, пошла на кладбище. Стыдно признать, но теперь она бывала там все реже.
Делать ей там, по большому счету, было особо нечего. Михал взял на себя всю работу — и даже злился, когда Арина пыталась помочь. Мол, не женское дело. Однако же постоянно присылал с отцом отчеты, закрашивая на плане кладбища все новые и новые участки. Работал он куда быстрее Арины, причем не халтурил — Арина проверяла. Теперь уже полный порядок на кладбище был делом не веков, а всего-навсего десятков лет. Что тоже, конечно, невозможно, но не так страшно.
Кирилл Константинович тоже куда-то пропал — она не виделась с ним с конца августа.
В их последнюю встречу он сказал, что из-за переменчивой погоды очень болит шрам на голове — приходится сидеть дома.
На предложение Арины посмотреть, может, что-то подсказать, гордо отказался. Арине осталось только вздохнуть и подумать о том, как много раненых среди тех, кто никогда не был на фронте.
Но в этот раз Кодан окликнул Арину, когда она только зашла на кладбище. Арина предложила ему закурить, но тот отказался.
— Бросил. И вам советую. Все-таки очень неприятная привычка.
Арина только плечами пожала:
— Вы сильно изменились с нашей последней встречи.
— Ну что вы, вам кажется. Бросил курить, шляпу вот новую купил — не более того. А вот вы действительно изменились.
— Симпатичная шляпа. Но вот я как раз совершенно прежняя. Даже, как видите, курю.
— Мне трудно сформулировать отличия. Но раньше вы были как-то ближе к этому месту, какой-то немного… не из нашего мира. А теперь стали обычной.
Арина замялась. Не рассказывать же Кириллу Константиновичу про Шорина, не та близость дружбы.
— Но, согласитесь, до того как попасть сюда, все эти люди были обычными. Живыми.
— Да, обычной толпой. Заметьте, попав на кладбище, мы обретаем индивидуальность, — он прочел первую попавшуюся табличку из подписанных Ариной, — «Сергей Николаевич Лященко. Утолял жажду и давал жизнь садам». Красота, правда? А ведь он был обычный водовоз. Интересно, он при жизни знал, что он вот такой — почти библейский персонаж? Кстати, зря его вдова поскромничала. «Превращал воду в вино» — так было бы честнее, ибо пропивал всю свою выручку до гроша. Вот как смерть людей меняет — из пьяниц в почти святые.
— Работала я с одним Смертным, Митей Куницыным, он говорил, что после смерти люди не меняются.
— Вы не боитесь Смертных? Редкое качество в наше время. Я вас, кстати, в начале нашего знакомства за Смертную и принял. Было в вас что-то такое, немного… Как будто бы на границе между тем миром и этим.
— Откуда в Левантии Смертному взяться? Все в армии. Говорят, даже стариков еще не демобилизовали. Только школьников отпустили.
— Совершенно верно. Для всех война кончилась в сорок пятом, а для них она кончится, когда найдут последнего павшего воина, а не сообщат его близким, мол, ваш муж или сын погиб там-то. А ведь им все эти фокусы не так просто даются. Вы представьте только — человек в мгновение наполняется силой. Может подкову пополам разорвать, как булку, может танк поднять… И вот он всю эту свою силу до капельки отдает тому, кому она не нужна. Мертвецу. На войне — ради атаки, в которую живые не пойдут. А в мирной жизни — так вообще ради пустяков. А сила-то эта, которую в покойников вдыхают, она же от живых людей берется.
— Я знаю, говорю же — работала.
— Смертные — как тонкие сосуды, через которые переливается сама жизнь.
— Как поэтично!
— Несчастливая это участь — ради чужих прихотей переливать жизнь из одного тела в другое, не оставляя себе ни капли. Надо очень хорошо понимаешь, за что служишь, — не за деньги, не за паек, а за идею, в величие которой веришь больше, чем в самого себя. Иначе… — он сокрушенно махнул рукой.
— Пожалуй, буду радоваться тому, что я не Смертная.
— Напрасно. Им зато дано понимание, что есть жизнь, а что есть смерть. А это, поверьте, дорогого стоит. А если люди вдруг перестанут брезгливо бояться Смертных — и применят к ним научный подход… Впрочем, как ученый, могу сказать, что научный подход, примененный в любой области, делает эту область лучше, чище и полезнее людям.
— Все равно, выбирать родиться Смертным, Ординарным или Особым — не в нашей власти.
— Пока. Но поверьте, наука может многое. И, возможно, не мы, но наши внуки будут сами выбирать, кем им быть.
— Нет, пожалуй, все-таки даже если бы был выбор — я бы осталась Ординаром, — задумчиво произнесла Арина.
— В самом деле? Ваше право, — сказал Кодан и улыбнулся своей обычной любезной улыбкой.
Вдохновенное выражение, которое было таким необычным для его лица, снова куда-то ушло.
На следующий день Шорина на работе не было. «Отсутствует по болезни», — сухо сообщил Моня, давая понять, что подробностей не будет. Весь день он заметно нервничал, отвечал невпопад, явно не мог сосредоточиться на работе. А наутро заявился в несусветную рань и стоял на крыльце, вглядываясь в улицу, как собака, ждущая хозяина.
Шорин появился, как раз когда Арина вышла покурить.
— Ну как? — бросился к нему Моня. В глазах у него было столько надежды и любви, что сходство с собакой увеличилось многократно.
— Восемь из двенадцати, — буркнул Давыд и постарался пройти дальше.
— Ну это же здорово! Уже восемь! Ты же помнишь, было же шесть! Так, глядишь, лет за десять…
— Шорины до сорока не доживают, — все так же зло бросил Давыд. — Не успею.
Он чуть ли не смел Моню с пути, прорвался внутрь каретного сарая — и хлопнул за собой дверью кабинета.
На лице Мони было написано сильнейшее облегчение.
— Все будет здорово, вот увидишь! Мы еще повоюем, — шепнул он Арине. Арина пожала плечами и ушла к себе.
К обеду она так зарылась в работу, что не сразу заметила, что в ее кабинет зашел Давыд.
— Ты извини меня, — сказал он растерянно, — я с этой комиссией совсем голову потерял. Так надеялся, что в этот раз все на ура пройдет. Но вот не вышло.
— Что за комиссия?
— Вроде медицинской, только Особая. Я же это, — он досадливо поморщился, — сломанный дракон. Практически бывший. Раз в год хожу выяснить, не восстановился ли. Пока вот нет. Понимаешь, с тобой я… Ну, другим стал. Тоска проходить стала, все такое. Думал — все, вернулся. Оказалось — пока нет. Я тебя очень обидел?
Арина неопределенно дернула плечом.
— Ты простишь меня?
Арина улыбнулась Давыду. Он обнял ее и поцеловал.
— Вот так бы всегда — обнимать тебя. Долго-долго. Лет сто.
— Шорины до сорока не доживают.
— Зато живут красиво, — Шорин едва заметным движением глаз заставил замок запереться и притянул к себе Арину.