Декабрь 1946
— Добрый вечер, Ирина Павловна!
Арина только что выскочила из магазина, где участвовала в бойком скандале. Ругаться не особо хотелось, но и идти к Моне с пустыми руками было нехорошо. Новый Год все-таки. Впрочем, где- то в середине скандала она почувствовала даже какой-то азарт. Что-то древнее, из времен, когда еду можно было добыть только охотой.
Тихий вежливый голос за спиной в мир дикой охоты не вписывался никак.
Арина обернулась — Кодан улыбался ей уголками губ, помахивая авоськой с торчащими рыбьими хвостами.
— Кирилл Константинович! Не ожидала вас здесь увидеть!
И правда. Арина подумала, что есть люди, которых просто не представляешь без окружающего их пейзажа. Как в школе невозможно представить, что строгая Алиса Германовна вечером уходит домой, переодевается в домашнее, готовит какую-то самую обычную еду. Или диктор Левитан ругается своим прекрасным голосом с соседями из-за перегоревшей лампочки в коридоре.
Кодан был человеком Южного кладбища. И никак иначе. Арине даже иногда казалось, что нет никакого Кодана, что он призрак, блуждающий среди разоренных могил.
В середине ноября, когда похолодало, они попрощались до весны.
Было что-то неправильное в их встрече. И сами они были непривычными друг другу — растрепанная Арина с бутылками и свертками и Кирилл Константинович, на кладбище казавшийся почти монументальным, а тут сгорбившийся, ставший сразу каким-то маленьким и немолодым.
— Не желаете ли прогуляться в честь нашей неожиданной встречи? — Кодан улыбнулся шире.
— С удовольствием.
Он подал ей руку — и они пошли бродить по городу.
Арина удивилась, что ограничивала общение с Кириллом Константиновичем только кладбищем. Он оказался блестяще эрудирован, при этом не навязчив. С ним было чрезвычайно приятно прогуливаться.
Увидев здание Оперы, Арина подумала, как хорошо, наверное, было бы зайти туда с Коданом. Он не стал бы дичиться и скучать, как Шорин, счастливо поднимать палец в самых трудных местах партии и в антракте обсуждать голоса и манеру исполнения певцов с жаром футбольного болельщика, как это делал Цыбин, или хихикать в неожиданных местах, как Ангел.
К сожалению Арины, Кирилл Константинович сбил полет ее фантазий, мимоходом заметив, что раньше был большим поклонником оперы, а теперь поостыл, предпочитает иные радости.
Впрочем, и без оперы их прогулка доставляла Арине истинное удовольствие.
Они обсуждали странный архитектурный стиль одного из домиков на Мещанской (конечно, на Коллонтай), когда Кирилл Константинович вдруг заметил:
— А вы обратили внимание, Ирина Павловна, насколько Левантия — несоветский город?
Арина хотела возразить, что зря Кодан так, вполне хороший город, вон, про местный завод даже в «Правде» как-то написали… А потом задумалась. Действительно, было в Левантии и левантийцах что-то, неуловимо отличавшее их от всех прочих. Хотя, казалось бы, трудно найти более непохожих друг на друга людей, нежели левантийцы — но все равно, один левантиец был похож на другого больше, чем на любого киевлянина, ленинградца или бакинца.
— И ведь Советский Союз тоже не особо принимает Левантию, — задумчиво продолжил Кодан, — Вы заметили, не существует даже ни одной песни про Левантию. Про Москву, Ленинград, Киев, Одессу, Саратов — есть, даже про некоторые деревеньки есть, а вот про Левантию — ни одной. Неужели от недостатка поэтов?
— Да уж, чего-чего, а поэтов у нас — предостаточно, — улыбнулась Арина. — Но какие песни, когда половина страны называет наш город с ударением на А, а вторая — на И. кстати, как правильно?
— А вот это вам никто не скажет. Есть факты, подтверждающие каждый из вариантов. Но мне больше нравится на А. Свободнее звучит.
— Да, тот самый «иронический ветер Леванта» чувствуется, — улыбнулась Арина.
— Иногда мне снится другая Левантия, без красных флагов, радиоточек на каждом столбе и бодрых маршей, — вздохнул Кодан. — Ужасная крамола, но, к сожалению, сны нам не подвластны.
Они дошли до парка и присели на скамейку.
— Прошу простить мою нескромность, но скажите, Ирина Павловна, почему вы все время одна? Красивая молодая женщина, интересный собеседник… Неужели современные молодые люди столь невнимательны?
— Ну что вы, мне тут даже недавно предложение сделали… кажется, — Арина покраснела, поняв, что действительно не знает, было ли идиотское выступление Шорина предложением или издевательством.
— А вы, стало быть, отказали.
— Стало быть…
— Кандидат был нехорош?
— Вполне хорош… Только вот…
Арина задумалась, что «только». И вдруг рассказала Кодану про Марину и Митю, как они были влюблены, как строили планы на будущую жизнь, как хотели детей, как, смеясь, купили даже первое «совместное имущество» — фарфорового ослика, который нравился обоим. А потом — все. Конец.
И, наверное, как у Марины и Мити, — не самый плохой вариант. Вот если бы они успели до войны пожениться, завести детей… Хотя сейчас-то как раз самое время для планов — войны больше не будет. Вон, даже карточки с нового года отменяют.
— Иногда забываю, насколько вы еще юны, — вздохнул Кодан, — помню слова про «войны больше не будет» и в семнадцатом, и в двадцать четвертом… Почему-то не сбылись.
— Шесть лет назад у меня были любящие родители, близкая подруга, дом, какие-то увлечения… Сейчас — только работа. Надо строить все заново…
— А надо ли? Я вот тоже за последние годы много что потерял. И, знаете, жить стало намного легче. Когда ничего нет — ты свободен, не боишься новых потерь. Помните, жил при Рождественской церкви такой Савелий?
— Хорошо помню. Слепой. Очень боялась его в детстве.
— А зря. Приятный был человек. Образованный. Когда-то был богачом, отцом семейства, меценатом. Потом — все кончилось. Разорился, ослеп, жена и дети покинули… Жалел единственно o том, что не может читать книги. В остальном — был счастлив. Говорил, что только потеряв все, понял, как хорошо вставать утром — и ничего не бояться, ни о чем не беспокоиться.
— Ой! — Арина не хотела перебивать Кодана, но проведя, ладонью по скамейке, повредила руку.
— Занозили? Позвольте посмотреть. Эх, глубоко засела — пальцами не вытащишь. У вас нет с собой пинцета?
— К сожалению…
— Не побрезгуете, если я попытаюсь ее высосать? В детстве получалось…
Арина кивнула. Конечно, все это было страшно негигиенично. Но Кодан держал ее руку так деликатно, говорил так мягко…
— Вот и все! — Кодан торжествующе показал окровавленную щепку.
Арина вдруг задумалась: а с чего она взяла, что Кодан стар? На морозе его щеки приобрели некоторый румянец, а умные острые глаза смотрели проницательно и твердо.
— Спасибо! Возьмите платок — у вас кровь на губах.
— Благодарю! Только славы вурдалака мне не хватало, — улыбнулся Кодан. — С вашего позволения, выстираю — и передам при следующей встрече. А пока вынужден вас покинуть.
Арина вздохнула. Действительно, гуляя с Коданом, она совершенно забыла о времени. Он встал и пошел — со своей нелепой авоськой, из которой торчали рыбьи хвосты, в старом пальто… Внутри у Арины образовалась какая-то тянущая пустота. От которой она чувствовала себя какой- то невесомой. «Как конфетная обертка», — вспомнила она слова Шорина.
А ведь Кодан прав — не стоит строить то, что может рухнуть в один миг.
Хотя было еще рановато, Арина пошла к Цыбину. В комнате Мони на маленьком диване, положив голову на один подлокотник, а колени — на другой, дремал Шорин. Арина на цыпочках пробралась мимо него на кухню.
— С Давыдом все в порядке? — спросила она у раскатывавшего тесто Мони.
— В рамках. В общем, не важно, разберемся. А ты вот что-то какая-то бледная.
— Обычная.
— Подожди, ты же врач. У тебя же всякие знакомства есть… Может, знаешь хорошего специалиста по Особым ранениям? Точнее, по последствиям оных.
— Знаю, но в столице.
— М-да, шиш я его туда отправлю…
— Так все-таки что с ним?
— Трагический и неизлечимый диагноз: друг-паникер, — раздался хриплый со сна голос Шорина у них за спиной.
— Может, я и паникер, зато ты вот до сих пор живой. Местами благодаря моему паникерству, — флегматично заметил Моня. — Раз проснулся, помоги пельмени лепить. А то скоро куча голодного народу нагрянет.
— И не подумаю. Я зашел попросить тебя дать ключ от твоей кельи. Мне с Ариной надо парой слов перекинуться без свидетелей.
— Это теперь так называется? — скептически хмыкнул Моня, передавая ключ.
Монина келья оказалась чем-то типа просторного стенного шкафа, переделанного под комнатушку. Большую ее часть занимала кровать, а все стены были обвешаны книжными полками.
Арина тут же потянулась к корешкам.
— Не советую. Моня отдаст ближнему и не очень последнюю рубаху, но если вынесешь книгу — ты для него враг навсегда.
— Спасибо, что предупредил. Итак, раздевайся.
— Вот так прямо сразу? Даже не обнимешь для начала?
— Вечно ты… Хочу посмотреть, что там Моня паникует.
— Все время забываю, с кем имею дело, — вздохнул Давыд и стянул гимнастерку вместе с майкой.
Арина, как ни странно, не часто видела Давыда обнаженным. Бытовые условия не располагали.
Она непроизвольно залюбовалась его торсом, напоминавшим античную статую. Не столько сложением — хотя тут уж природа Шорина не обидела, а мраморными прожилками старых шрамов. Каждый из них она успела не раз покрыть поцелуями. Ей показалось, что один из них изменился. Стал чуть ярче, пустил новые лучики… Или показалось?
— О чем задумалась?
— Неважно.
— Важно. Ты пела про пыль.
— Я бы сказала, но точно не знаю. В общем, не нравишься ты мне, Давыд.
— О как. А раньше нравился.
— У тебя вот тут что-то не то, — она прикоснулась пальцем, — и кожа горячая.
— Нормальная температура тела взрослого дракона около сорока двух градусов, если что. Так что все нормально.
— В общем, хочешь помереть пораньше — твое дело. Но вот Моня твой расстроится, — она нашла в кармане огрызок карандаша и какую-то бумажку и стала быстро писать. — Так что вот адрес — правда, в столице, но ближе, извини, нет. Скажешь, что я попросила глянуть.
— Твой приятель?
— Бывший начальник. Профессор. Защитил диссертацию по отложенным последствиям особых травм. Ну и вообще — хороший дядька. Если еще жив. Он немолодой уже.
— Будет случай — загляну, — он начал одеваться. — Но, если можно, не прямо сейчас. У меня были другие планы на вечер.
— И какие же? Зачем ты меня сюда позвал? Раз ты оделся — подозреваю, не для того, о чем подумал Моня.
— Не для того. В общем, это…
Он встал на одно колено, покопался в кармане, протянул ей что-то.
— Это кольцо моей бабушки. Семейная реликвия. Я хочу, чтобы ты была моей женой. Вне зависимости от обстоятельств и всего прочего.
— У меня есть время подумать?
— Ну… Год скоро заканчивается.
— У тебя всегда все привязано к датам? То к Новому году, то к юбилею страны…
— Ладно. Давай так. Я тебя не тороплю, готов ждать хоть до морковкина заговения, но как решишься — тут же дай знать.
— Договорились.
Они вышли. Шорин вернул ключ Моне. Тот глянул на часы:
— Да ты рекордсмен!
Но осекся, напоровшись на злой взгляд Шорина.
— Ладно, не буду вас беспокоить. Идите в комнату, расставьте стулья, — скоро уже люди придут.
Арина думала над предложением Давыда. Что могут построить два пустых фантика? Если очень постараются — карточный домик. До первого сквозняка, который унесет и их постройку, и их самих. А ведь прав Кодан — пока нечего терять, не страшно. Пока в новой жизни Арины не было Давыда, бояться было решительно нечего. Она спокойно ходила по городу среди ночи — взять у нее было нечего, а жизнь… То ли кончилась, то ли еще не началась. А вот теперь — ей было страшно за Давыда. А вдруг Моня прав — и все серьезно? Как же страшно будет потерять и его.
— Я понимаю, что ты меня плохо знаешь, — перебил ее мысли Давыд, расстилая на полу скатерть, — так что можешь задавать любые вопросы.
— Во-первых, кому ты так здорово насолил?
— Немцам, по большей части. Румынам, итальянцам… А до того финнам, а до них — японцам…
— Я не про то. За пять особых таранов, если мне не изменяет память, дают героя. Чаще всего, посмертно. На твоей шкуре я насчитала шесть.
— Восемь. В двух мне чертовски повезло.
— Вопрос — что ты такого натворил, что вот за всю эту красоту ты получил не героя, а под зад коленом.
— Одного генералиссимуса, не будем называть имен, послал матом. Объяснил, что очередное его задание — туфта полная и потеря людей без смысла. Думал, не жить после этого — но вот обошлось. Долгая история, замнем. Переходим ко второму вопросу.
— А второй вопрос — кто был тот напыщенный индюк, который отправил тебя вот с этим, — Арина провела по гимнастерке Шорина у самого сердца, где и располагался тот подозрительного вида шрам, — к нам, в мир живых? Четкий черный маркер — ложитесь, товарищ Шорин, помирайте себе спокойно, только раненых не беспокойте, вы не с ними, вы в списке потерь офицерского состава.
— Ну, так оно, примерно, и было. Так и сказали, мол, ты не ранен, ты просто убит. Только вот Цыбину это не понравилось.
— А при чем тут Моня?
— При пистолете. Который он десять часов держал у виска врача, которому ничего не оставалось, как бороться за мою жизнь. Ну и за свою.
— Забавное, думаю, зрелище.
— Ну, сам я, как ты понимаешь, не смог им насладиться, но те, кто видел, — описывали красочно. Монечка, этот нежный цветок, орал матом, обещал порешить всех, в общем, был действительно грозен. Потом, конечно, извинился, врачу часы свои подарил.
— Вот так живешь, считаешь себя интересным человеком, многогранной личностью
с претензией на, простихосспади, интеллект и интеллигентность, — вздохнул Моня, внося в комнату кастрюлю с пельменями, — а запомнят тебя хулиганом с пистолетом.
— Монь, вот серьезно… — начал Шорин.
— Если серьезно — у меня вечеринка, праздник, Новый год. Еще одно слово с таким пафосом — и до утра будешь ходить в костюме зайчика. И читать стихи с табуреточки.
И вечеринка началась. Пели, играли в фанты, Моня с умным видом гадал каждому на картах (Арине выпало знакомство с молодым брюнетом и предательство пожилого блондина), пили, танцевали, опять пели…
Все было похоже на трофейное кино — ярко, красиво, но не про Арину. Она с трудом дождалась утра нового, 1947, года.