— Ты сукин сын, бесчувственный к красоте! — Моня вещал, как со сцены.
К вернувшейся из ванной Арине бросилось на руки нечто, оказавшееся перепуганным Варькой.
К его ошейнику была косо пришпилена бутоньерка.
— Пытался этому охламону красоту навести, так он сопротивляется. Даже вон цапнул, — Моня показал поцарапанный палец.
— А зачем ты ему бутоньерку нацепил?
— Так он это… Член семьи, лучший друг жениха. Куча народу придет, оркестр будет — а тут Варька как шпана бегает в одном ошейнике, даже без цветов.
Шпана Варька, сидя на руках у Арины, вилял хвостом и пытался лизнуть ее в лицо.
— Оркестр? Монь, ты палку-то не перегнул? И так денег нет, а ты оркестры заказываешь…
— Ну тоже мне оркестр. Ни разу не джаз Энтелиса. Так, Аркадьичей пригласил за бутылку-другую сыграть.
Аркадьичи еще в Аринином детстве считались левантийским курьезом. Руководитель ансамбля, статный седовласый Илья Аркадьевич Муштай, кроме того, что был великолепным кларнетистом, имел еще две отличительные особенности: во-первых, он со всеми был на «вы». Даже приходя вечером пьяненьким и ругаясь с женой, он хоть и матерился, как портовый докер, но исключительно на «вы».
Второй же странностью Ильи Аркадьевича была его святая вера в тайну имени. Он был убежден, что имя, а особенно отчество определяет судьбу человека. Поэтому в свой ансамбль брал людей исключительно с отчеством Аркадьевич (в крайнем случае — Аркадьевна). На музыкальные способности он смотрел во вторую, а то и в третью очередь, так что ансамбль был дружным, приятным в общении, но по части музыки — на большого ценителя.
Чаще всего искусством Аркадьичей можно было наслаждаться на похоронах, иногда — на свадьбах. Арина относилась к ним с той же нежностью городского уроженца, как к нелепому городскому фонтану в виде регулярно перекрашиваемой бетонной девы или к Площадке Райко.
— А жених-то где? — встрепенулся Моня, — у меня для него подарочек, его часть пари.
— Тут я, тут, показывай, что притащил, — раздался недовольный голос Шорина, — и Давыд вышел из своей («нашей» — поправила себя Арина) комнаты.
Арина с Моней ахнули… По изысканности Шорин сейчас не уступал даже Моне, хотя был бос и растрепан. Одет он был в шикарный костюм цвета кофе с молоком.
— Откуда такая красота? — присвистнул Моня.
— Яну шили на свадьбу. Моя мама настояла, чтоб жених прилично выглядел, — Белка вошла с горячим чайником, — так что один раз надеванный. Наум Львович подогнал, сказал — на сдачу от платья.
Моня достал из кармана нечто нестерпимо-яркое. Развернул — это оказался шелковый галстук, на котором по желтому фону прыгали оранжевые обезьяны.
— Не, я такой не повяжу, — отпрянул Шорин.
— Ну, братец, — пари есть пари. Я свою часть выполнил, теперь твоя очередь. Я, между прочим, этот галстук аж из Японии привез! Только ради тебя. Так что не наденешь — сначала обижусь, а потом повяжу его Варягу. Может, он лучше понимает, что такое честь и мужская дружба.
— Отстань от собаки. Я это… — Давыд потупился, вертя чудовищный галстук в руках, — в общем, я не умею все это вязать.
— Понял. Позволь за тобой поухаживать, — Моня принялся деловито завязывать галстук Шорину. — Виндзорский узел, последний писк моды! Кстати, во сколько вы регистрируетесь?
Арина с Давыдом переглянулись.
— А что, там как-то договариваться надо было? — удивленно спросил Давыд, — Я думал, заскочим как-нибудь…
— Да ничего ты не думал, — досадливо вздохнул Моня, — небось, просто забыл.
— Честно говоря, да.
— Ладно, давайте одевайтесь — что-нибудь придумаем. Надо успеть до начала рабочего дня, а то Яков Захарович нам устроит. И, Дава, если ты заправишь эти прекрасные брюки в сапоги — ты будешь глубоко неправ.
Белка достала из шифоньера нечто белое, невесомое, струящееся и матово поблескивающее. Такую роскошь Арина раньше видела только на дивах из трофейного кино.
— Ирочка! Тебе помочь? — Белка поманила Арину в маленькую комнату.
Платье шилось без примерок. Арине недосуг было бегать в ателье, так что она отдала Белке Ликин парашют, а вместо выкройки вручила свой летний сарафан. Но Белка была знакома с лучшим левантийским портным Наумом Львовичем Тома, а он свое дело знал крепко. Платье село как влитое.
Невеста вышла из комнаты походкой королевы. Восторженный свист Мони и возглас Давыда подтвердили: она была в этом платье не просто хороша — великолепна.
Арина никогда не подозревала, что она красивая. Да еще и настолько. Она удивленно, как в первый раз, рассматривала себя. Сзади подошел Шорин — и тоже восхищенно уставился на отражение Арины.
— От вас, конечно, глаз не оторвать, но нам пора бежать, — встрял Моня, — паспорта не забудьте. И это, Дава, звездочку приколи.
Давыд скривил лицо, и Моня поспешил объяснить:
— Понимаю, что раздражает. Но это лучше, чем сидеть в очереди.
И Моня оказался прав. Когда они дошли до загса — там уже скучали три пары. Но Арину с Давыдом пропустили вперед без вопросов.
Девушка-регистратор была какая-то странная. Когда Давыд и Арина вошли — округлила глаза, увидев черный «особый» паспорт Давыда, успокоилась было, но, заглянув в него, снова выразила крайнее удивление.
Впрочем, работу свою выполнила быстро, так что уже минут через десять они вышли из загса мужем и женой.
— Мы так и будем весь день бегом? Можно мне пять минут постоять-покурить? — раздраженно спросила Арина, когда Моня бодро потрусил в сторону каретного сарая.
— О! Хорошая идея! — Моня развернулся на пятках, остановился и достал папиросу.
— Вот запретит тебе муж-тиран курить — что делать будешь? — ехидно спросил Шорин, отмахиваясь от дыма.
— Буду по нему иногда скучать, может, даже поздравлять открыткой с праздниками, — задумчиво ответила Арина.
— Нет, ты слышал, слышал — ей папиросы важнее меня! — запальчиво выкрикнул Давыд Моне
— Бачили очі, що купували, — флегматично отозвался тот. — Арине тоже вот не повезло. Ты теперь, можно сказать, ее жизнь.
— Длинная же у меня жизнь, — смерила Арина Давыда взглядом с ног до головы.
— Зато какая тяжелая… — печально вздохнул Моня.
Из открытого по случаю жары окна загса послышался женский голос:
— Нет, Нюр, говорю тебе — настоящий сумасшедший. В ухе серьга, на шее галстук
с обезьянами, — Моня многозначительно поднял бровь, а голос продолжил, — ты бы его невесту видела! Она мне в матери годится и страшна как смертный грех. А потом смотрю — мне два паспорта подают, простой и «особый». Ну, думала, ведьма, очаровала человека. А нет — Особый там он. Точно сумасшедший!
У Давыда на скулах заиграли желваки.
— Дава! Умоляю! Тебе еще работать! — Моня бросился к другу.
— Я вежливо, и мутить не буду, — прорычал Давыд, одним махом запрыгивая в окно.
Через минуту из окна донесся голос Шорина. Говорил он негромко, сжав зубы, даже не говорил, а утробно рычал:
— Девушка! Вы не будете столь любезны извиниться перед моей женой?
Тут же в окне появилась голова регистраторши.
— Извините, — сказала она в сторону Арины, громко икая.
До каретного сарая шли молча. Настроение было не праздничное. Арина иногда украдкой посматривала на Давыда — и пыталась понять, изменилось ли что-нибудь от того, что в их жизни появился листок желтой бумаги с тусклыми машинописными строчками и расплывающимся фиолетовым штампом.
Вот этот человек рядом — не просто коллега, друг, любимый — а муж. На всю жизнь. Его или Аринину — как получится.
А как дошли до УГРО — потек обычный рабочий день. Ну разве что юная практикантка вскрикнула, увидев Арину в свадебном платье, выходящую из морга. И Клим Петрович, столкнувшись в коридоре с Шориным, прочел ему лекцию о недопустимости буржуазных обезьянок в образе сотрудника уголовного розыска. Равно как длинных волос, серьги в ухе и порванного под мышкой пиджака.
Шорин, как всегда, пропустил слова Клима мимо ушей, хотя пиджак все-таки зашил — на живульку, небрежно — но лучше, чем с дырой ходить.
В обед Моня посмотрел на часы и сказал, что у Давыда с Ариной есть ровно час, чтобы сходить домой, привести себя в идеальный вид — и выйти к гостям.
До дома они бежали, взявшись за руки и хохоча, как два школьника, удравшие с уроков. А дома — целовались без конца, как после долгой разлуки.
— Братцы! Не задерживайте церемонию, вас все уже ждут, — они не заметили даже, как в комнату вошел Моня.
— Ох! — зашедшая за ним Белка всплеснула руками. — Ирочка, да что ж ты с непокрытой головой? Нехорошо это, не по-человечески.
Она принялась рыться в шкафу. Где-то в самой глубине скрипучего рассохшегося ящика раскопала нужное — и торжествующе вытянула на свет стопку белых кружев.
— Моя фата. В ней за Яна замуж выходила, — она накинула фату на Арину, — а хорошо, тебе идет.
Тяжелые кружева легли вокруг лица, как рама портрета, придавая Арине сходство с дамами прошлых эпох.
Она подала Давыду руку — и парой спустились вниз.
Арина выскочила из темной парадной — и зажмурилась. Солнце светило невозможно ярко.
Накрытые скатертями всех мастей столы, выстроенные друг за другом, змеились по всему двору. Скамейки из стульев с перекинутыми между ними досками повторяли траекторию столов. Между деревьями были протянуты веревки с цветными флажками и бумажными цветами.
Женщины бесконечной вереницей несли с летней кухни на столы все новые и новые блюда, кастрюли, тазы и супницы. Мужчины деловито расставляли бутылки. В углу под навесом сыгрывались Аркадьичи — помимо самого Муштая, присутствовали аккордеонистка Алла Аркадьевна, гитарист Лев Аркадьевич и барабанщик Кузьма Аркадьевич, брандмейстер в отставке.
Звуки отражались от стен дома, множились и улетали вверх, в кроны деревьев, а оттуда — к солнцу.
У Арины закружилась голова от этой яркой, шумной, нереальной картины. Она закрыла глаза.
— Качинская! — раздался резкий голос Александра Зиновьевича.
Ну вот и все. Сказка кончилась. Пора просыпаться — и на смену. На войне сны всегда такие и были — яркие, длинные, про счастливую мирную жизнь, про любовь…
Арина помотала головой и открыла глаза. Левантийский двор со столами, нелепыми флажками и веселыми лицами друзей и коллег никуда не делся. А Александр Зиновьевич, несколько располневший и полысевший, стоял рядом и протягивал Арине букет.
— Прекрасно выглядишь, Качинская. Можно тебя на пять минут для приватной беседы?
Арина вопросительно посмотрела на Давыда, тот поморщился и кивнул.
— Ты понимаешь, во что ты вляпалась? — спросил Александр Зиновьевич, когда они отошли в сторону и достали папиросы. — Ты хоть знаешь, чем этот проходимец зарабатывает на жизнь?
— Мы коллеги.
— То есть ты тоже этим промышляешь? Никогда бы не поверил.
— Промышляю чем? Александр Зиновьевич! Раньше у вас не было привычки говорить загадками.
— Этот твой жених явился ко мне где-то в апреле, мол, посмотрите, что там со мной, а то друзья волнуются.
— Я его к вам направила.
— Не сбивай меня, я сам собьюсь. И так между делом спрашивает: «А вот если я женщину прокляну на бесплодие, ну, чтоб детей не было, — ей от этого что будет, кроме отсутствия всяких волнений и неприятностей?» Каков вопросик! Я, конечно, его порасспрашивал — и сдается мне, что он затеял нехорошее дело. Предлагает дамам проклятье в качестве средства от детей. Ну, я ему вкратце обрисовал все, чем чревато такое «народное средство», он аж побледнел и срочно попрощался. Так что ты смотри, как бы благодарные клиентки вас обоих не растерзали.
Арина рассмеялась от облегчения.
— Александр Зиновьевич! Вы опять все не так поняли. Я вижу Давыда на работе каждый день — на такой промысел у него не хватило бы ни сил, ни времени.
— Дай-то бог, — вздохнул Александр Захарович, — дай-то бог…
Тут на них накинулась Белка, погнала Арину за стол, а Александра Зиновьевича вовлекла в поток воспоминаний о совместной учебе.
— Так ты все это сделал из-за того, что Зиновьич тебе наговорил? — шепнула Арина Давыду, когда они сели во главу стола.
— Что «это»? А… понял. Ну да. Страшно за тебя стало.
— Ну ты б хоть предупредил.
— Надеялся дождаться момента, когда ты сама заметишь. Но не выдержал. Что поделать, если угораздило влюбиться в чертовски привлекательную дамочку.
Арина вздохнула и погладила его по плечу. Без спросу решить ее судьбу для ее же блага — в этом был весь Давыд.
Свадьба шла своим чередом. Пили, пели, кричали «Горько!», гомонили на все лады.
Постоянно кто-то приходил, кто-то уходил, каждому вновь пришедшему доставалась тарелка наваристого борща («Мама говорит — они три ведра сварили», — шепнул Шорин). С каждым надо было поздороваться-попрощаться, выслушать поздравления, перекинуться парой слов. Это напоминало сон, где чередой проходят перед глазами знакомые, полузнакомые и вовсе незнакомые лица.
— Позвольте вас ангажировать! — Ангел в сияющей парадной форме встал у Арининого плеча. Арина оглянулась — музыканты играли что-то явно не танцевальное. Возле Шорина в такой же приглашающей позе стоял Моня. Арина нашла глазами Якова Захаровича. Тот развел руками: мол, он предупреждал.
Во дворе уже стоял катафалк — и Белка быстро, но интенсивно пихала Вазику пироги, рыбу и борщ в стеклянной банке.
— В общем, труп у нас. Лежал на чердаке. Зимой там белье сушат, а летом почти никто не ходит. Мальчишки обнаружили. Мужчина, больше ничего не знаю.
— Ну, уже что-то, — улыбнулась Арина.
Попав в прохладную полутьму катафалка, она наконец-то смогла сосредоточиться.
— А ты теперь мой муж, — удивленно произнесла она, глядя на Давыда, как в первый раз.
— А ты — моя жена, — так же удивленно ответил он.
— Муж.
— Жена.
Оба засмеялись.
— Приятно видеть, что вы разобрались, кто из вас кто, — усмехнулся Моня.
Может, люди тот чердак почти не использовали, а вот голуби облюбовали давно и прочно. Пол казался белым от обилия свидетельств их присутствия. Арина сначала пыталась идти аккуратнее, чтоб не запачкать прекрасное платье, но потом поняла, что бесполезно. Шорин все-таки заправил свои пижонские штаны в сапоги. Моня поглядывал на него с некоторой завистью, с его лакированными туфлями такой фокус бы не прошел.
Труп лежал у самого окна, так что был освещен солнцем, как актер на сцене. Арина глянула ему в лицо — и почувствовала, как по коже пробежал холодок.
— Пиши, Ангел! Мужчина, родился 16 марта 1922 года. Особый, воздух, пятерка. На правом боку шрам длиной восемнадцать сантиметров…
— Вы это прямо под пиджаком видите? — Ангел округлил глаза.
— Я сама ему этот шрам организовала, — пожала плечами Арина.
— О! Опять знакомый, — пробурчал под нос Моня.
— Левантия — город маленький, — вздохнул Шорин, — а может, ты еще и знаешь, кто все это сделал? Были у него недоброжелатели?
— Более того, я слышала, как один человек назвал его своим первым врагом и обещал убить, — ответила Арина спокойно.
— О! Кто же это?
— Ты. Разреши представить, перед тобой Глазунов Анатолий Степанович.
— Тот самый Глазунов, который… — Шорин автоматически провел рукой вдоль спины Арины, как будто проверяя, не появилось ли там снова проклятье.
— Он самый.
— Не, ну это не я… Я с ним и познакомиться-то не успел, — растерянно промычал Шорин.
— А вот это ты прокурору расскажешь, — ответил ему Моня, сделав зверски серьезное лицо.
— Монь, он тоже желтый, как та девушка…
— Я тут поднял прошлогоднее дело, еще апрельское. Помнишь, наверное, — тоже был такой же желтый. Его потом опознали — тоже особый был, земля, троечка.
— И все то же самое… — Арина нагнулась к трупу, привычно становясь на колено.
Шорин успел кинуть на пол свой пиджак — и чудесное платье почти не соприкоснулось с грязным полом.
— Значит, пришел он сюда сам. Вон там след остался, вот тут на подошве это самое… Пришел и помер, — Арина уже откровенно злилась, — и был он тут совсем один. Как это объяснить — не знаю. Лежит дней пять, при этом — ни одного насекомого. Брезгуют они им, что ли?
Она жестом пригласила Шорина.
— Моня! Фонишь, — крикнул он, закрыв глаза и сосредоточившись. Моня отошел в другой угол чердака.
— Моня, христом-богом прошу, отойди ты наконец! Фонишь, как скотина. Если не сдвинешься, сделаю больно.
Моня пожал плечами, но отошел уже совсем далеко — на лестницу.
— Да твою ж мать, Цыбин! — рыкнул Давыд, резко ударив локтем за спину. Арина взвыла — удар пришелся ей по ноге.
Давыд распахнул глаза и вскочил, как на пружинах.
— Прости, прости! — он обнял Арину. — Сумасшествие какое-то, мне показалось, что ты фонишь. Причем здорово так…
— Это не я, — Арина потупила глаза, — это он…
Она взяла руку Шорина и положила себе на живот. В этот момент ей показалось, что внутри как будто бы маленькая рыбка плеснула хвостом.
— Ой… — Давыд расплылся в улыбке, — а ничего он так… неслабенько… Монь! Иди сюда, глянь, какой мужик крепкий растет… Дракон!
— Если ты не заметил, мы тут немного по делу, — лениво отозвался Цыбин, но подошел: — Арин, можно?
Он протянул руку к Арине и зацокал языком.
— И правда, силен, папаша, — Моня дурашливо хлопнул Давыда по спине. — Работай давай, вот выгонят тебя за тунеядство — на что будешь пеленки-распашонки покупать?
— Так отойдете вы… трое?
— И я? — подал голос Ангел, сидевший на окне поодаль и в разговоре участия не принимавший.
— Ты — как хочешь.
И Шорин снова склонился над трупом, закрыв глаза.
— Зря вас только гонял — опять все чисто, — объявил он через минуту. Остальные только вздохнули.
— А что его на чердак этот грязный потянуло? — рассуждал Моня в катафалке. — Что у него там за дела были?
— На крышу, наверное, хотел. Он страстным голубятником был, — ответила Арина, — даже бредил своими птицами. И письма мне писал — на полстраницы просьбы его простить, остальное — про то, какие у него на голубятне живут «монахи», «крымчаки» и даже «спартаки».
— Значит, забежал на чердак голубей проведать, увидал что-то и помер внезапно… — Моня выглядел ошалело — у него явно что-то с чем-то не стыковалось.
— Забежал — неверное слово. Еле заполз, периодически падая и обтирая стены, — ну, судя по одежде. Но все сам. Запаха алкоголя нет, но шатало его изрядно. Еще проверю, что в желудке, — Арина задумчиво курила, не замечая, что пепел падает на платье.
Она попыталась представить себе походку, которой забирался на чердак Глазунов. Получалось похоже на то, как ходил в марте Кодан.
— Монь, похоже, тут не алкоголь… Тут другое. Сдается мне, Михал Вазиков наркотиками торгует — и этому продал. Ему нужно. У него болело… Этим сейчас Васько занимается, можешь детали спросить.
Арина вкратце рассказала про странное поведение Кодана (назвав его своим кладбищенским знакомым), про намеки Михала, про свои соображения.
— Ну тогда все сходится, — улыбнулся Моня. — Вот скажи мне как медик: может быть вещество, отнимающее особую силу?
— Это не ко мне. Спроси у Александра Зиновьича. Кстати, откуда он взялся на свадьбе?
— Ты мне ни одного адреса не дала. Так что сел, вспомнил всех, кого ты упоминала, — и пошел сначала в прокуратуру — ну, ты знаешь, я там до войны работал, у меня там своих много осталось, потом по другим инстанциям… В общем, кое-кого нашел. Напомни — я тебе письма отдам, которые мне написали. Нинка твоя в Сибирь к мужу уехала, пишет, там холодно, но весело, вон, третьего ждут. Просит у тебя прощения, но за что — не пишет. Байгиреев с Баймухановым теперь в одной квартире живут. Их соседи путают. Написали, сами не приедут, но обещали при случае прислать барана. Не знаю уж, живого или нет…
Моня еще долго описывал жизнь Арининых знакомых. Арина удивлялась, как, оказывается, много людей она знает. И что странно — они не забыли ее.
Внезапно она осознала, что не чувствует ставшей уже привычной звенящей пустоты вокруг и внутри. Мир был заполнен людьми, домами, животными — и все они создавали плотную, толстую ткань бытия, в которой было идеально подходящее место для самой Арины. Это было похоже на… счастье? Наверное. Арина не пыталась подобрать слово, чтобы описать, что происходит с ней.
У нее есть муж, зимой будет сын, есть жилье, семья, любимая работа… Есть целый большой мир вокруг.
— Если бы мне кто-нибудь сказал, что я буду ехать в катафалке с трупом незнакомого мне человека и смеющейся невестой, я бы решил, что говорящий бредит, — улыбнулся Моня, — но вот ведь, все на лицо. Ах да, еще жених весь в перьях и голубиных приветах.
Давыд снял пиджак и попытался его отчистить.
— Сейчас до каретного сарая дойдем, у меня там щетка есть, но, боюсь, даже она не справится, — вздохнул Моня. — Нельзя тебе, Давыд, приличные вещи давать.
— А что до сарая? Нас, между прочим, гости ждут, — Шорин, кажется, пропустил мимо ушей большую часть слов Мони.
— Ну, если хочешь, иди к гостям. А нам с коллегами надо всю документацию оформить. Арина Павловна вот, небось, еще захочет в морге себя проверить…
— Убедил. В УГРО — так в УГРО, — смиренно кивнул Шорин.
Но спокойно заняться бумажной работой им не дали. Прямо на пороге их ждал дежурный рябчик с сообщением о втором, а возможно, и третьем трупе.
— Страсти, как в кино! — обозначил он суть преступления. — Значит так, на лакокрасочном есть девушка, Клара Марихина.
— Симпатичная, — промурчал Моня.
— В том и проблема. В нее в один момент времени влюбились два человека: химик Снятковский и бухгалтер Шенгелия. Бухгалтер, кстати, еще и Особый, правда, всего второго ранга. В обед между ними случился конфликт с матерной руганью и зуботычинами. А после обеда оба пропали. Вообще. Дома не появлялись, на работе — тоже. Надо ехать выяснять.
— Спасибо, съездим, — Моня вздохнул, — не дают насладиться свадьбой… Я бы вот только за это сажал.
Как только тело Глазунова перенесли в морг, катафалк снова отбыл на место преступления. Уже начало смеркаться, но лакокрасочный завод можно было бы найти и в полной темноте — по запаху.
— Выдержишь? — заботливо шепнул Давыд.
— Приятно пахнет, не розы какие-нибудь, — вздохнула Арина, — вот так бы ходила вокруг и нюхала.
— Хочешь, буду водить тебя сюда на прогулки? — улыбнулся Давыд.
Задний двор, где в последний раз видели обоих пропавших, был изрядно затоптан, так что Арине делать было особо нечего. Ангел опрашивал свидетелей, Моня — утешал роковую женщину Клару.
Давыд тоскливо бродил по двору.
— Иногда хочется начать курить, чтоб не торчать без дела, — вздохнул он. Рядом тут же возник Моня.
— Тебя папироской угостить или работы подкинуть? Клара говорила, мол, Снятковский просто матерился, а вот Шенгелия — проклятьями сыпал. Типа «чтоб тебе повылазило». Конечно, двойка — это несерьезно, но проверь, чисто на всякий случай.
— Попробую. Не верю я, чтоб он серьезно, но давай вы с Ариной покурите где-нибудь подальше отсюда, а я посмотрю.
Арина с Моней отошли. Давыд, казалось, продолжил бесцельно шататься по двору, но по тому, как сошлись его брови, по капелькам пота, выступившим на лбу, Арина понимала, что все не просто так.
Она попыталась привычным жестом поправить очки — и только тут поняла, что видит каждую морщинку на лбу Шорина без всяких очков.
— Монь! Вы надолго мне новые глаза сделали? — толкнула она Цыбина в бок.
— Что? А, нет. В полночь новое платье твое обратится в старое и бедное, лошади станут мышами, кучер крысой, а карета — тыквой.
— Ну вот… А я только во вкус вошла.
— Особые воздействия, — нудным голосом диктующего учителя начал Моня, — делятся на временные, требующие регулярного возобновления либо полного прекращения, и перманентные. Большинство перманентных воздействий слабообратимы и приводят к плохо учитываемым последствиям как для объекта, так и для субъекта особого воздействия.
— Ну вот, а я думала — вы чудеса творите…
— Вот уж чем никогда не занимались… — Моня пригляделся. — Он что-то нашел, пошли.
Давыд, не открывая глаз, уверенно шел куда-то вглубь двора. Моня указал в ту сторону первому встречному:
— У вас там что?
— Склад готовой продукции.
Давыд почти уперся в дверь склада — Моня едва успел подбежать и распахнуть ее перед ним. Давыд решительно дошел до одной из бочек — и остановился.
— Тут, — выдохнул он.
Моня, не говоря ни слова, всем телом ударился в бочку и опрокинул ее. Полилась густая синяя краска, а потом показалась человеческая рука.
— Одного, кажется, нашли, — мрачно сообщил Моня, счищая синие брызги с костюма.
— На лице и руках — ожоги, на вид — кислотные, — Арина попыталась оттереть краску первым, что попалось под руку — подолом платья, — судя по форме и расположению — плеснули на него кислотой. Дальше расскажу уже в морге.
— Ну что, Шенгелию обнаружили, осталось найти Снятковского… Хотя… есть мысль, — Моня удалился в задумчивости.
Найти Снятковского оказалось нетрудно. Когда Клара узнала, где и в каком виде был обнаружен Шенгелия, она честно призналась, что выдала Снятковскому ключи от своей комнаты. Он наплел бедной девушке с три короба, мол, Шенгелия навел на него порчу — и если не спрятаться, бог его знает, что случится.
Кино получилось негодное, только писанины прибавилось. «Еще и Клару теперь утешать», — вздыхал Моня.
— Ну вы живописны, — присвистнул Ангел, разглядывая товарищей. Его форма по-прежнему сияла чистотой, а вот на одежде Давыда, Арины и, в меньшей степени, Мони грязь с чердака причудливо смешалась с краской.
Добрый Вазик попытался было почистить их бензином — но вскоре осознал тщетность попыток.
— Эх, собиралась платье перекрасить в какой-нибудь синенький или там желтенький — и носить, — вздохнула Арина.
— Да будут у тебя еще платья, обещаю, — обнял ее Давыд.
Бумажная волокита заняла не так много времени. Даже Шорин снизошел до того, чтоб накарябать пару строк кривым почерком. Можно было возвращаться к гостям.
Двор выглядел волшебно. Моня раздобыл где-то множество электролампочек, покрасил их в разные цвета — и скрутил в гирлянду. Двор светился, как танцплощадка.
За столами уже почти никого не было. Пара спящих пьяных, целующаяся парочка — остальные, кажется, разошлись.
Белка выбежала встречать.
— Дети, вы ели? — сурово спросила она вместо приветствия, — Дода, ты можешь вообще помереть с голоду — твое право, но жену накормить обязан! Сидите здесь, сейчас принесу вам поесть.
Тут же перед ними возникли две тарелки борща, картошка, рыбка, еще что-то…
— А что Варяг меня не встретил? Как не родной? — доев борщ, удивился Давыд.
Из-под стола раздалось виноватое поскуливание. Варька лежал, не в силах пошевелиться, виновато вилял хвостом и, придерживая лапками набитое тугое брюшко, очень сыто икал.
— Ну хоть ты повеселился, — вздохнул Давыд.