«Сортировка — это не жестокость, это единственный способ быть полезными», — говорил Александр Зиновьевич еще в сорок первом. Память он имел цепкую, начитан был удивительно. Задашь любой вопрос — получишь ответ. Главное, вопрос придумать правильно, чтоб мощная библиотека в голове Александра Зиновьевича подкинула нужную страницу нужной книги.
Сортировка раненых была придумала задолго до Александра Зиновьевича, но, кажется, никто, кроме него, в тот страшный год не вспомнил этой системы, предложенной каким-то немецким гением.
Потом везде ввели другую систему, пироговскую, но Арина уже привыкла делить раненых на пять разных цветов. Конечно, делала, как велели, но думать-то никто не запрещает.
Сортировка-то что, штука очевидная — каждого поступившего определяют по цвету. Белый — не наш человек. К инфекционистам, к общим, а то и вовсе — назад в окопы, нечего ждать, что добрый доктор на вавочку подует.
Зеленый — подштопать малость и воюй себе, орел. Желтый — случай сложнее. Но за месяц оклемается. Красный — сделать все, чтоб не развалился по дороге, и в тыл. Там им займутся те, у кого есть электричество, лекарства, а главное — время и силы. И, наконец, черный. Черный — это развести руками, сказать «извините» — и идти дальше, к тем, кому еще можно помочь.
Был бы Александр Зиновьевич гением — набрасывался бы на «черных» коршуном, чтобы показать, чтобы доказать… Терял бы «желтых», «красных» и даже «зеленых». Зато o поставленных на ноги «черных» говорили бы все. Но он был трудягой, умницей — да, но не гением.
К сорок третьему, кажется, кто-то умный из командования сложил один и один, сравнил выживаемость у обласканных в газетах и осыпанных медалями светил медицины и у скромного 215-го хирургического. И сортировку ввели повсеместно.
Арина сама поначалу пыталась спорить с Александром Зиновьевичем. Страшно живому, дышащему и даже порой все осознающему человеку говорить: «Ты убит». Но потом признала — прав был Зиновьич, ох, как прав.
По дороге к общежитию Арина сортировала свои мысли. Про родителей — черная. Ничего не поделать. Забыть, двигаться дальше. Про разрушенное кладбище — белая. Не ее ведомство. Отдать тем, кто может. А вот про баню — вполне себе зеленая мысль. Надо действовать.
Общежитие оказалось даже не очень грязным, комната — не слишком шумной. Прямо дортуар из Бронте и Чарской: девять девушек лет на десять младше Арины. Одновременно переоделись, легли, уснули. Пара села к столу, под лампу: одна чинила чулки, другая — что-то читала.
Арина наслаждалась роскошной возможностью спать лежа и даже с постельным бельем. Уже почти заснула, и вдруг все, что она последние пять лет прятала в своей голове за дверью с черной пометкой — мертвое, непоправимое, то, что она приказала себе забыть, чтобы жить и двигаться дальше, — выломало эту дверь и заполнило Арину. Промозглый холод расплылся из груди по всему телу, превращая каждую кость в сосульку, разбивая тело на тысячи ледяных кристаллов.
«Наверное, так чувствуешь, когда умираешь» — подумала Арина.
И вдруг все прекратилось. Она была холодной и мертвой. Одной во всей вселенной — без чувств, без мыслей, без возможности пошевелиться. Она хотела вскочить, закричать, но не могла. Не только тело, даже мозг не подчинялся — кажется, не видел смысла отдавать телу какие-то команды. Арина поняла: так будет всегда, вечность. Это и значит быть мертвой. Наверное, к этому привыкаешь — когда плоть безболезненно отгнивает — и остается только душа, бессильная и бессмысленная.
И душа эта была абсолютно спокойна. Не хорошо, по-живому, спокойна, а абсолютно пуста.
Пустота звенела, как тишина после разрыва снаряда.
Через вечность все постепенно вернулось: свет настольной лампы, звуки дыхания соседок по комнате, возможность двигаться. Но все это казалось непрочным, тонким фантиком, отделяющим Арину от бездны. «А я ведь мертва», — осознала внезапно Арина. И уснула.
А утром пошла в баню.
Возле бани раскинулся маленький рыночек. Конечно, не чета Центральному — визитной карточке Левантии, но Арина ходила вдоль торговок, сидящих под банной стеной, как по картинной галерее.
Странно было примерять на себя, что любую вещь можно купить. И банку консервов, и мочалку, и мыло с запахом сирени, и даже зеленое шерстяное платье с вышитыми цветами.
Последнее показалось Арине уж совсем нелепостью. Неужели кто-то будет носить сейчас такое яркое, такое мягкое, такое… За платье торговка взяла не так много — как за две банки консервов. Предлагала еще туфельки и сумочку — лаковую, махонькую, но Арина отказалась.
Главное — не думать, откуда у немолодой толстухи это нежное девичье платье. И туфли к нему. Кто их носил раньше. И почему перестал. Арина фыркнула. Пять лет она носила, что дали — и с чужого плеча, и с залатанными дырками слишком уж понятной формы. Но тут — нет. Не хотелось брать в эту новую жизнь ничего из той.
Яростно натирая себя мочалкой, Арина с удивлением разглядывала свое тело. И не чувствовала его своим. Чьи-то ноги, руки, грудь… Незнакомые, неприятные, с волосками, порами, шрамами… Какое-то огромное, слишком просторное для маленькой Арины.
Пять лет никакого тела у Арины не было. Было что-то типа машины, которая реагировала на Аринины команды, а иногда справлялась и без команд, позволяя Арине уйти в полусон. «Пыль-пыль-пыль-пыль».
И платье на это тело было странно натягивать. Как будто пытаешься завернуть танк в тонкую занавесочку. Нет, оно нигде не жало, не морщило — сидело прекрасно, но странно было видеть эту умную, но все-таки машину в таком эфемерном чехле.
И движения выходили неловкими. Было страшно вытянуть руку, сделать шаг — чтоб не помять и не порвать эту красоту.
Еле дошла до работы.
Но Яков Захарович платье одобрил, Васько покраснел, так что оно того, может, стоило.
— Арина Павловна! Какая вы стали старая и лысая!
В дверном проеме стоял юноша лет восемнадцати и вовсю пялился на Арину.
Мягкие локоны цвета меди обрамляли лицо церковного херувима с раскосыми невинными зелеными глазами, в которых, впрочем, плясали золотые чертики. Щеки и нос красавчика украшали темные крупные веснушки, а самая большая из них, отдающая аж в синеву, примостилась на кончике носа.
— Ангел!
— Никак нет! Оперативный сотрудник Иосиф Ли! — а потом добавил как-то по-детски: — Я уже два месяца тут работаю…
— Значит так, Иосиф Ли. Скажи мне, как давний работник милиции: хорошо ли обзывать старшего по званию старой и лысой? Это во-первых, а во-вторых, иди сюда, Ангел, обнимать буду. А ты будешь терпеть, воспринимая объятия старой лысой женщины как тяготы милицейской службы. Понял?
— Ага! — разулыбался Ангел. И они наконец обнялись.
Арина помнила Ангела тоненьким подростком, прекрасным девичьей красотой. С вечным скрипичным футляром под мышкой, он казался действительно маленьким ангелом. Только вот список проступков этого ангела был длиннее его самого. Его музыкальные пальцы побывали в карманах и сумочках чуть ли не половины жителей города.
В наставниках у него ходил сам Марк Аркадьевич Тинкельман, более известный как Мичман. Он сам и сдал Ангела УГРО, как только запахло жареным. Жорка Гавриленко жаждал крови (сам Мичман из рук вырвался), обещал Ангелу все ужасы от расстрела на месте до вечной жизни на рудниках, но получил по шапке от Якова Захаровича.
Тот взял Ангела на поруки, и все УГРО воспитывало Ангела, как Ваню Солнцева из новомодной детской книжки. В общем, спасли негодяя от воровской доли.
Арина никак не могла понять, как мальчишка, которому она только что выправляла ошибки в школьных тетрадях, превратился вдруг в молодого мужчину. Это же получается, ему сейчас почти столько же, сколько было Жорке Гавриленке тогда. Теперь мальчишка вырос, а Жорка… Эх.
А сама она, выходит… Ага, старая и лысая. И в глупом платьице с цветочками. Но погрузиться в раздумья ей не дали.