День четвертого января начинался великолепно. Арина проснулась бодрой и веселой, мир не кружился перед глазами, за окном влажная духота сменилась легким свежим морозцем.
Сидеть дома не хотелось категорически.
Хотелось танцевать, играть в снежки, кататься с высокой горы…
В огромной квартире было тихо — все разошлись на работу. Она прошлась по большой комнате в вальсе.
Мутное зеркало платяного шкафа напомнило, что вальсировать пока не стоит. Впрочем, не так уж долго ждать. Через месяц-полтора можно будет танцевать. Совсем скоро. И все равно — не сидеть же дома.
Малыш толкнулся внутри — и стало жарко. Кажется, он тоже одобрял идею прогулки.
Но сначала Арина дисциплинированно позавтракала, даже с удовольствием. И книжку за чаем почитала — буквы не кружились перед глазами и не слипались в муть.
Быстро оделась, даже шапку и варежки взяла, чтоб не ловить косые взгляды прохожих, — и выскочила за дверь.
Она прогуливалась по парку в расстегнутой шинели, удивленно глядя на кутающихся в пальто прохожих — ей было тепло и весело.
Вдруг что-то опрометью метнулось через дорогу. Арина ойкнула, но потом рассмеялась — это была пушистая белочка, очаровательная, как с новогодней открытки. Белка деловито покопалась в снегу и достала оттуда желудь.
Арина подняла брови — надо же, какая хозяйственная зверушка. И решила дойти до рынка, может, там ее тоже ждет что-нибудь приятное — в конце концов, не одной белке быть хозяйственной.
На рынке было немноголюдно — середина буднего дня. Да и не продавали ничего интересного или нужного. Домашние соленья, подмороженная картошка, какие-то обломки и осколки «из прежней жизни»…
В самом дальнем закутке Арина заметила двух баб, разложивших яркие детские игрушки. Арина подошла посмотреть — и среди деревянных матрешек, медведей, петухов обнаружила ярко-красного коня на колесиках. Представила, как умилится игрушке Давыд. Как малыш, когда подрастет, будет катать его по всему коридору — и ползти за ним. Наклонилась, чтобы посмотреть, — и услышала, как одна баба говорит другой:
— Точно говорю, один милицейский другого прям на складах порешил. Мне сама Аккерманша рассказывала, а муж ейный тот склад охраняет.
Арина замерла с конем в руках. Конечно, складов много, милиционеров — и того больше, слухи — вообще вещь ненадежная…
— Женщина! Лошадь-то брать будете? — спросила одна из баб, отвлекшись от беседы. Арина расплатилась.
— А на Греческой, говорят, какой-то Особый продавал очки заколдованные. Надеваешь их — и всех людей вокруг голыми видишь, — продолжила баба, спрятав деньги.
Арина чуть не рассмеялась от облегчения. Значит, легенды.
Она обняла одной рукой коня — и пошла с рынка. До вечера дел не было. Ужин готов — только разогреть, чистота — как в операционной, даже детское приданое уже пошито и собрано до последнего чепчика. Арина даже немного обиделась на такую свою торопливость — вот теперь придется до вечера скучать с книжкой и предвкушать, как придут сначала Белка, потом Давыд
и начнут наперебой рассказывать, как интересно у них прошел день.
Арине захотелось обнять Давыда, похвастаться покупкой — причем не вечером, а вот прямо немедленно. В конце концов, беременные имеют право на капризы, он сам так сказал, но все-таки в качестве формального повода она купила у торговки пирог с печенкой. Принести мужу обед — вполне уважительная причина для посещения каретного сарая.
К торговке пришлось вернуться еще раз — первый пирог Арина слопала за десять минут, не успев пройти даже до конца переулка. Он был такой аппетитный, такой пахучий… Так здорово было есть его на морозе.
Второй тоже выглядел соблазнительно, но Арина сделала серьезное лицо, завернула пирог в газету — положила в карман, чтобы не искушал.
И сохранила его в целости до самого УГРО.
Она ждала, что коллеги встретят ее шутками, расспросами, может, даже пожалуются, как ее не хватает.
Но все выглядели какими-то подавленными, здоровались сухо, отводили глаза.
Шорин сидел за столом, с тоской глядя на чистый лист бумаги перед собой. Поднял голову, кивнул Арине — и тут же снова уперся глазами в бумагу. Даже ручку обмакнул.
— Привет, рад тебя видеть, — произнес он сухо, глядя на стол.
— Отчет?
— Объяснительная. Ты чего пришла-то? Белка говорила, тебе вредно далеко ходить. И погода так себе, — он еще раз обмакнул ручку в чернила и принялся выводить слово «Объяснительная» на середине листа.
— Отличная погода. Я поесть тебе принесла. Вот.
— Спасибо, я уже обедал. Отнеси домой, на ужин съем, — Шорин так и не посмотрел на Арину. Он подчеркнул слово «Объяснительная» двумя чертами, положил ручку на стол, смял лист и бросил его в корзину.
— Давыд! Что происходит? — не выдержала Арина.
— Все штатно.
— Не ври мне. Ты обещал, что тот раз будет последним.
— Арин, иди домой. Потом, пожалуйста, — Шорин поднял глаза — и они были какие-то непонятные. Виноватые, злые, растерянные — Арина никак не могла понять.
Арина молча вышла, закрыв за собой дверь, — и чуть не столкнулась в коридоре с Моней.
— О! Привет! — Моня расплылся в улыбке. — Как мой будущий крестничек? Еще на выход не собирается?
— Ты же знаешь, что еще месяц. Ты мне скажи — что у вас происходит?
— Работаем.
— Спасибо, драгоценный мой. А я думала, вы сюда поболтать ходите. А конкретнее?
— Восемь дел в разработке. Это лично у меня. Про остальных, прости, не знаю.
— Так. Мне это все осточертело. Что вы от меня скрываете? Что за объяснительную пишет Давыд?
— Да, вчера немного все не по плану пошло… — у Мони забегали глаза. И тоже стали какими- то виноватыми.
— А в остальном, прекрасная маркиза… Понятно. Ничего не скажешь — обещал дружку хранить нервы его жены. Ладно.
— Вы понятливы, Уотсон.
— Давыда не посадят?
— Нет, тут можешь быть спокойна. Давыд — в полной безопасности. Пойду помогу ему, ты же знаешь, сочинительство — не его конек.
У Арины снова отлегло от сердца. Да что за день — как на качелях.
Она уже подумала уйти, и потом уже, вечером, заручившись союзничеством Белки, взять Шорина в клещи — и добиться признания. Но все-таки постучалась к Якову Захаровичу.
Яков встал ей навстречу, обнял, а потом прижал ее голову к своей груди.
— Тебе уже сказали? — спросил он участливо. Арина подумала, что так бы спрашивал отец, если бы произошло что-то действительно страшное.
— Нет. Кто?
— Ангел.
Арина поняла, что ноги ее больше не держат. Яков Захарович усадил ее на стул, поставил стакан с водой.
— Как?
Арина, не спрашивая разрешения, вытащила из лежащей на столе пачки папиросу — и слепо шарила по столу в поисках спичек.
— Тебе стоит об этом? — Яков поднес ей зажженную спичку и внимательно посмотрел в глаза.
— Стоит.
— Помнишь банду, которая склады брала? «Маскарад» этот дурацкий… Новый.
Арина покивала головой, мол, помню, переходите к важному.
— Вчера ее взяли… Почти всю. Знаешь, кто был тот самый гипнотизер, который кладовщикам глаза отводил?
— Нет.
— Наташа Ангелова. Гамильтониха.
Арина вздрогнула, как от холода. Вспомнила Оськины глаза, когда он смотрел на свою любимую.
— Это она его?
— Нет. Она деру дала, Васько выстрелил. А этот дурачок решил своим телом защитить любимую… Защитил. Сбежала.
— Он…
Арина не знала, как спросить. И очень боялась услышать ответ. Яков положил ей руку на плечи.
— Он тут, у вас, в прачечной. Пойдем, попрощаешься. Арина затушила папиросу — и встала.
— Пойдемте.
Он лежал — на вид совершенно живой. Худенький, с веснушками по всему телу. С закрытыми глазами. С губами, застывшими в полуулыбке. С маленькой аккуратной дыркой напротив сердца.
— Точно случайно? Уж больно…
— Точно. Эта история у меня под контролем. Все подтвердили — просто вот так не повезло пацану. Извини. Не сберегли.
Арина отвернулась, прижалась к груди Якова.
— Пойдем, девочка, провожу тебя до дома.
Они шли медленно. И говорили об Ангеле. Вспоминали все: и детство его, и недавнее.
Яков Захарович рассказывал, как во время оккупации Оська, знавший все подвалы, крыши и переходы, сражался в левантийском подполье и однажды был выпорот лично Яковом за попытку в индивидуальном порядке заминировать комендатуру. Шальной был — у местного гауляйтера лично спер пистолет и хвастался им.
«Забавно тогда было. Подполье наше — та еще компания. Шушера бандитская, в основном, ну и мы с Ангелом», — ностальгически вздохнул Яков.
От УГРО до дома можно было дойти за десять минут. Ну, за двадцать — если медленно, беседуя, останавливаясь покурить и передохнуть. Они шли больше часа. Яков вел Арину какими-то дворами и закоулками, вечно, видать, по стариковской рассеянности, сворачивая не туда.
Но все-таки они подошли к дому. Яков Захарович как раз рассказывал об эпичной краже Оськой часов у самого Вертинского, приехавшего всего на один день в Левантию с гастролями.
Рассказывал так уморительно, что Арина, знавшая эту историю из протоколов, все равно хихикала.
По двору метался, как тигр по клетке, мрачный Шорин. Яков Захарович отпустил руку Арины.
— Почему не на рабочем месте? — рыкнул он на Шорина в лучших традициях царской охранки.
Давыд инстинктивно замер по стойке смирно.
— Мама прибежала, сказала, что Аринки дома нет, волнуется… Сказала искать, а где — ума не приложу.
— В рабочее время, товарищ Шорин, вами руководит не мама. Объяснительную написали?
— У вас на столе лежит.
— Возвращайся на работу, там еще дел невпроворот, даже для тебя найдется, чем заняться. А Арина твоя вот, в целости и сохранности
— Вы… сказали ей?
— Она имеет право знать. Давыд, послушай немолодого человека: никогда не ври женщинам. Тем более — из уголовного розыска. Все. Пошел работать. Я тебя догоню.
Яков Захарович поднялся с Ариной до квартиры, но заходить на чай отказался категорически, как Бэлла его ни уговаривала.
Арина зашла в комнату, рухнула на диван — и осознание гибели Ангела вдруг налетело на нее, как поезд. Пока они говорили с Яковом, даже в морге, Ангел был еще живым — наглым, дерзким, насмешливым. А теперь вдруг стало ясно — его нет. Никто больше не посмотрит на нее зелено-золотыми раскосыми глазами, не протянет «Ну Ари-и-инПа-а-а-а-ална», не засмеется, откинув голову назад…
Маленький начал пинаться.
— Вот и нет у тебя теперь старшего братика, — сказала Арина, приложив руку к животу.
И расплакалась громко, навзрыд, вжавшись лицом в диванную подушку.
Она не знала, сколько проплакала, когда почувствовала на плече руку Бэллы и услышала ее взволнованный голос:
— Ирочка, почему у тебя юбка мокрая?
Арина пожала плечами, но поняла, что Бэлла права — она промокла до белья. Наверное, села на заснеженную скамейку… Хотя, вроде, они с Яковом Захаровичем не садились…
Бэлла задала пару уточняющих вопросов о состоянии Арины и ощущениях. Арина прислушалась к себе, ответила — и испуганно посмотрела на Бэллу: неужели, началось?
Бэлла кивнула:
— Давай, Ирочка, собирайся, пойдем.
И улыбнулась ласково.
Следующие 36 часов абсолютно выпали из памяти Арины. Как дошли пешком до роддома — дворами недалеко, быстрее, чем искать машину или ждать трамвая и ехать кругами. Как бесконечно долго то проваливалась в яркие сны, то мгновенно вылетала оттуда в приступ боли. Как напрягала все свои силы, когда требовалось напрячься, и всю свою волю, когда надо было переждать.
Громкий крик новорожденного раздался в три часа ночи 5 января 1948 года.
«В жизни вам пригодится процентов десять из того, что вы учите. Но какие это будут десять процентов — вы не угадаете», — любимая фраза преподавателя истории медицины крутилась в голове Арины. Ей безумно хотелось вернуться в прошлое — и выучить чертову неонатологию, и знать, что происходит с ее сыном. Ей казалось, что прошла уже вечность, она лежит одна, а ее малыш где-то далеко.
Наконец, в палате появились сестры, каждая из которых несла двоих младенцев. Арина на секунду испугалась, что не узнает сына. Она нащупала на тумбочке очки — и всматривалась в крохотные сморщенные личики чужих детей, ища отличия.
Ее сына принесли последним. Не сестра — женщина в возрасте, с твердым взглядом
и властными жестами. «Начальница детского отделения, не меньше», — подумала Арина. Дама назвала ее фамилию — и Арина приподнялась на кровати.
Дама села у нее в головах, но младенца не отдавала. Арина улыбнулась: зря она испугалась. У сына было крошечное, но абсолютно узнаваемое, узкое шоринское лицо с черными бровями. Из-под чепчика торчали длинные черные волоски.
— Хороший мальчик, крепенький, — одобрительно сказала женщин. — Я Зинаида Матвеевна, и у меня для вас два сообщения.
— Во-первых, у ребенка обнаружены аномально высокие Особые показатели?
— Тогда три. Ваша свекровь уже давно всем рассказывает, что у нее будет внук-дракон. Так что ни для меня, ни для вас, думаю, это не новость.
— Не новость.
— Хотя пару сестер ваш дракончик уже успел напугать.
При этих словах малыш открыл глаза. Они были не младенчески-голубые, а черные с красным отблеском, как у отца.
И голос у ребенка оказался отцовский — громкий и крайне недовольный.
Зинаида Матвеевна передала малыша Арине, показала, что и как делать, — и уже через минуту ребенок присосался, довольно вздыхая после каждого глотка.
— А новости у меня такие. Во-первых, вас выпишут завтра. Рано, но ваша семья просила. Говорят, похороны близкого человека.
— Да, есть такое, — рассеянно ответила Арина.
Теплая тяжесть младенца, его крохотная ручка у Арины на груди, сосредоточенно сведенные бровки — все это наполняло Арину невозможным счастьем. Ребенок был целым миром, и думать о других мирах не было никакой возможности.
— И второе. Ваша свекровь сегодня ушла на пенсию. Так что можете не думать о яслях — уход за малышом будет по высшему классу.
Арина улыбнулась Зинаиде Матвеевне.
— Я Белку лет двадцать знаю, — пояснила та, — как она к нам работать пришла. Она в другом отделении, но ко мне приходила младенцев потетешкать. Любит она их. И умеет. Так что не волнуйтесь, все будет хорошо.
— Я и не волнуюсь, — пожала плечами Арина.
И поняла, что действительно — чувствует себя намного спокойнее, чем последние много уже лет.
— Да что вы мне этого ребенка суете? Я вообще младенцев боюсь, они живые! — Моня отбивался от медсестер, пытающихся всучить ему кулек из одеяла, перетянутый голубой лентой. — Сейчас папаша подойдет, а я тут так, на правах друга семьи.
Арина рассмеялась, выходя на крыльцо, взяла ребенка сама.
— А где, кстати, тот самый папаша?
— Да… Решил, что надо непременно в коляске. Приводит ее в идеальный вид. Сейчас подойдет.
Арина вспомнила, как последние два месяца Давыд постоянно что-то поправлял в коляске. Бесконечно смазывал сочленения, поправлял колеса, чтобы шли идеально ровно, укреплял дно…
— Конечно, коляска — не мотоцикл, но если отвлечься от мелочей… — улыбнулся Моня. — А вот и он!
В конце переулка показался Давыд с коляской. Шла она, действительно, прекрасно — не скрипела, не виляла. Заглядение. Несколько семей с младенцами на руках посмотрели вслед Давыду с откровенной завистью.
Давыд подошел и опасливо заглянул в одеяло. Арина отбросила край пеленки, прикрывавший лицо младенца.
— Ой… какой… маленький, — непривычно-сдавленным голосом прошептал Давыд.
— Ты в его возрасте не крупнее был, ничего, подрос немного, — на крыльцо вышла Белка. — Ну что, папаша, бери сына — и пойдем уже, нечего ребенка морозить.
Давыд опасливо протянул руки. Белка показала, как держать.
— Боже, он же ничего не весит, — прошептал Давыд, — я точно не уроню?
— Ну это, брат, уже от тебя зависит, — заметил Моня. — Ну что, приветствуем нового гражданина Левантии, Шорина… До чего вы договорились?
— Иосифа? — прошептала Арина, вопросительно-испуганно взглянув на Давыда.
— Осипа! — в тот же момент сказал Давыд, опустив глаза.
— Приветствую нового гражданина Левантии, Шорина Осипа Давыдовича! — торжественно заключил Моня. — Ну что, ура, товарищи?
— Ура, — пожав плечами, ответили Арина и Давыд.
— Да справитесь вы, все справлялись — и вы справитесь, — улыбнулась Белка, глядя в их встревоженные лица. — Вот увидите: Осенька — золотой мальчик! Давыд! Положи сына в коляску!
Давыд еще раз заглянул в лицо малышу, улыбнулся — и положил его в коляску. Белка резво покатила коляску вперед, Давыд не отступал ни на шаг, так что Моня и Арина немного отстали.
— Угостишь папироской? — шепнула Арина Моне. Тот протянул портсигар.
— Тут такая история, — начал он, закурив, не глядя на Арину. — Яков Захарович сказал, на похороны тебя не пускать. Ни при каких обстоятельствах и все такое. Впрочем, — он посмотрел на часы, — там все началось минут десять назад, так что все равно не успели бы. Но мы сегодня в каретном сарае собираемся помянуть… Там наши будут и его друзья, ну, помимо работы… Ты ведь придешь?
— Конечно. Сейчас придем домой — хоть блинов напеку, чтоб по-человечески…
— Да я уже подрядил рябчиков кашеварить… Один ловкий — печет блины на четырех сковородках сразу. Они у нас молодцы. Ты бы видела, как УГРО отдраили. Случай поганый, а дело — хорошее.
— Я сейчас. Придем, Осеньку покормлю — и три часа свободна.
— Да не торопись, время еще есть.
— А ты что на похороны не пошел? — встрепенулась Арина.
— Между жизнью и смертью выбираю всегда жизнь, — улыбнулся Моня. — Побежали, догоним этих троих. А то придется в угон объявлять.
Дома Ося проснулся, закряхтел. Арина развернула его проверить пеленки.
— Ой. Он же совсем крохотный! — изумился Давыд. — Я думал, там все он, а там одно одеяло…
— Да вырастет, вырастет. Еще никто младенцем на всю жизнь не оставался, — беспечно успокоил Моня. — Ты главное-то посмотри! Может, он вообще не наш!
Мужчины склонились над Осей, оттеснив Арину.
— Тут торчит что-то… Веревка какая-то. Ничего не понятно.
— И правда. Странное что-то.
Вид у обоих был озадаченный.
Арина с Белкой веселились. Старая легенда о том, что левантийца легко отличить по форме пупка, ходила в городе не первое столетие. Даже врачи, прекрасно знающие, что никакого такого «левантийского пупка» не существует, иногда в нее верили. Даже Арина пару раз радовалась, встретив у раненого знакомую форму пупка, — как-то ближе казался такой человек, роднее. Пупок пуговкой считался отличительным признаком настоящего левантийца. На обладателей пупков другой формы смотрели как на странных или больных.
— А если его отодвинуть… — задумчиво произнес Давыд, протягивая руку к младенческому пупку.
— А ну не трожь! — коршуном взвилась Белка. — Сейчас как занесешь инфекцию!
Она запеленала Осю и принялась укачивать.
— У тебя сейчас что жена, что сын — хрупкие и нежные. Так что руки мыть тщательно, куда попало их не совать, обращаться бережно. И не курить в доме! — последняя фраза была обращена к доставшему папиросу Моне.
Моня спешно убрал папиросу.
— Понял, ушастый? У вас теперь стерильность. Лапами к ребенку не лезть, дохлых крыс со двора не приносить, — назидательно объяснил он залезшему на колени Варягу. Щенок обнюхал Осино одеялко, ошалело посмотрел на Моню, разве что плечами не пожал, — и убежал ластиться к хозяину.
— Нет, ну точно вырастет? — Давыд задумчиво переводил взгляд с сына на пса и обратно. Моня захихикал.
— Ах, вот чего ты всполошился! Не смог из пса ньюфаундленда вырастить — теперь за ребенка боишься?
Арина с Белкой засмеялись. Варяг, несмотря на все старания Давыда, на тайно скармливаемые котлеты, на систему тренировок — так и остался маленьким, чуть больше кошки. Короткие кривые лапки позволяли предположить среди его предков таксу, а квадратная бородатая морда — терьера.
Варьку обожали все мальчишки двора, заходили за ним, как за приятелем — поиграть
в пограничников, или в охотников, или в покорителей Северного Полюса. Несмотря на несерьёзный рост, Варька вполне мог тянуть санки — пустые, конечно, но все-таки.
— Тут проще. У Осип Давыдыча хотя бы родители известны. Вон, ты какая дылда, да и Арина меня на добрый сантиметр выше. Так что не в кого ему мелким быть.
Болтали, шутили, любовались маленьким Осей, пока Моня, поглядев на часы, не сказал «Пора». Давыд тихо спросил у Арины:
— Можно, я тоже пойду?
Арина удивленно посмотрела на него.
— Конечно, он же тебя так любил…
— Мы не успели помириться. Думал, вот возьмем «Маскарад» — скажу ему, мол, прости, вспылил. Он же действительно хороший парень был… Не гнилой… А его обманули…
Арина вздохнула тяжело:
— Знали, на что взять. Поманили драконами… Пойдем? Надевай шинель, там зима все-таки.
В актовом зале УГРО рябчики уже накрыли столы — и теперь стояли вдоль стен, растерянные и молчаливые.
Моня принялся распоряжаться. Делать было особо нечего, там поправить скатерть, здесь — переставить закуски, но Моня суетился и делал массу ненужных движений.
Подошли те, кто был на кладбище. Яков Захарович с черной лентой на рукаве, следователи, опера, Евгений Петрович, еще кто-то из УГРО и кучка ровесников Ангела — судя по всему, его приятелей.
Тихо поздоровались, тихо сели за столы.
Васько отловил мельтешащего Моню за полу пиджака.
— Сядь уже наконец, — сказал он веско, почти не заикаясь. — Еще раз говорю, не виноват ты. Ты все что мог сделал. Ты же нам с Осей приходить запретил. Прямым текстом.
— Вот то-то и оно. Надо было запретить. А я как дурак: «Лучше не приходите», тьфу.
— Ну, запретил бы. Ты же знаешь — мы бы все равно пришли. И я и он. Ты бы что нас — в камеру посадил?
— Знал бы — посадил бы.
— В общем, не пори ерунду. Я виноват — и точка. Стрелял я. Вон, можешь у экспертов спросить — чья пуля. Остальное все — дурь и болтовня бабская.
— Дело завалил я. И Наташа эта сбежала, и вот… человека не уберег.
— А что Наташа? Банду взял — и молодец.
— Только завтра она новый «Маскарад» соберет. Ей не впервой. А вот где мы с тобой нового Ангела возьмем…
Васько тяжело вздохнул и разлил им с Моней по стаканам.
— Давай за упокой души…
Клим Петрович встал и постучал ножом по стакану.
— Опять он! — шепнул Арине, закатив глаза, Евгений Петрович. — Он нас на кладбище попытался заморозить своей речью, еле отделались…
Но в этот раз Клим Петрович сказал быстро — то ли выдохся за время предыдущей речи, то ли выразительные взгляды Якова Захаровича несколько убавили поток красноречия.
Евгений Петрович едва успел выведать у Арины все ТТХ новорожденного, пообещать подкинуть всяких детских вещичек от подросших сыновей и поделиться кучей бесценных советов по воспитанию подрастающего поколения.
После Клима Петровича говорили все по очереди. Каждый рассказывал об Ангеле что-то свое, простое, человеческое. Кто-то из друзей вспомнил, как ловили с Ангелом бычков, кто-то — как знакомились с девушками на танцплощадке, кто-то даже попытался рассказать о мелких детских кражах на базаре — но на него зашикали.
Яков Захарович внимательно посмотрел на говорившего:
— Сенька! Галифанакис! Тебя ли я вижу?
Арина замотала головой. Здоровый широкогрудый парень с убедительными черными усиками мало напоминал тощего до болезненности очкарика Сеньку Галифанакиса по прозвищу Кузнечик — одного из дружков и подельников Ангела в юные годы.
— Ничего себе вымахал! — не удержалась она от удивленного вздоха.
— Арин Пална! Да мы все это… выросли, — стеснительно улыбнулся Сенька. — Вон, Аллочка Лучик недавно замуж вышла, Яшка Жженый — художником стал, в столице на шоколадной фабрике обертки для конфет рисует, Васька Мутный на складах, и не грузчик — а серьезный человек, счетовод!
— А сам-то ты?
— Я? — Сенька гордо выпятил губу. — Я уже полгода на инженера учусь! Буду первым человеком на заводе!
Арина с Яковом Захаровичем переглянулись. С каждым из названных представителей прогрессивной молодежи они имели дело еще до войны. Не как с инженерами и художниками, а как с воришками и хулиганами. Значит, не зря работали, раз из детишек толк вышел… Но из кого же тогда вырастают преступники, если даже из этих сорвиголов приличные люди вышли? И кем вырастет маленький Осенька?
— Я пойду, вдруг Ося уже проснулся? — шепнула Арина Давыду.
— Да спит он. Всего час прошел, — махнул тот рукой. — Если что, мама его сюда принесет.
Рассказы из жизни Ангела становились все забавнее, все менее парадными. Вот уже и часы Вертинского припомнили, и съеденные подряд четыре столичных торта… Раздавались сдавленные смешки, перешептывания…
«Мы разучились долго скорбеть. Слишком много поводов, слишком мало времени», — подумала Арина.
К ней подходили коллеги, спрашивали про малыша, поздравляли… Будто крестины, а не поминки.
Цецилия Цезаревна тихонько доложила Арине о подвигах Давыда на радостях от рождения сына. Ничего криминального — традиционно оседлал льва, был снят постовым, который вошел в положение — и даже штрафовать его не стал. Благо, Моня, который был рядом и трезвее, объяснил ситуацию.
Львов в Левантии было два. Они охраняли мост на старой границе города. Один, злобно ощерившийся, смотрел в сторону окраин, другой — тихий, прижавший уши, похожий на нашкодившего котика, — в центр. По примете, отец новорожденнойлевантийки, чтобы гарантировать ребенку счастливую жизнь, должен был погладить «домашнего» льва, а отец мальчика — «дикого».
«Вы же понимаете, Арина Павловна, ваш муж — человек увлекающийся, он просто погладить не мог», — шептала Цецилия.
Неподалеку жался молодой человек, явно из друзей Ангела, — темноволосый, кудрявый. Чуть прищуренные глаза и приподнятые уголки рта даже в самые серьезные моменты намекали на готовность улыбнуться. Между полными губами поблескивали крупные белые зубы.
Арина пыталась вспомнить паренька — но не могла.
— Я Кролик! — улыбнулся юноша, заметив, что Арина на него смотрит.
Легче не стало. Вот Кролика, кажется, в Ангеловой шайке не было. Был Миша Котик, был Бабкен Волчонок, а Кролика, кажется, не было… Может, из совсем малышей — бегали с Ангелом детишки лет пяти, неотличимые из-за минимума одежды и толстого слоя грязи. Она уже хотела спросить, уточнить, но подоспевший Яков Захарович представил молодого человека по всем правилам.
— А это наш новый оперативный сотрудник, Борис Лазаревич Кролик. Вернешься — будешь с ним, гм, сотрудничать.
Арина покраснела. Хорошо, что она не спросила Кролика, не попадался ли он ей до войны.
— Сработаемся, — улыбнулась она вежливо.
— Непременно! — заулыбался Кролик. — Вы не смотрите, что я молодой. Я толковый, честно!
Арина кивнула и не удержалась — улыбнулась парню. Хороший он. Хотя, конечно, Ангела не заменит. И даже Оська не заменит. И никто.
Ладно, вранье, незаменимых у нас нет. Кролик так Кролик. Арина усилием воли взяла себя в руки.
— Они с моим отцом еще в ДВР порядок наводили, — вещал у Арины над ухом Шорин, — он о ней писал так, что мама аж ревновала. И скажу вам — не зря ревновала!
— Это да, — закивал Моня, — бабушка что надо!
— О господи! — Цецилия Цезаревна вдруг вскочила из-за стола, покраснела, побледнела, снова покраснела — и побежала к своему рабочему месту.
Присутствующие удивленно проследили за этим маневром — секретарь УГРО импульсивностью не отличалась.
— Вот! — она появилась в дверях актового зала через минуту, запыхавшаяся, — Письмо! На наш адрес пришло. Я еще удивилась — все в иероглифах, не поймешь, что и от кого. А вот, оказывается…
Яков Захарович взял у Цецилии Цезаревны письмо, повертел в руках.
— Кто-нибудь понимает по-китайски?
— Ну, я немного… Пришлось, — Моня виновато развел руками, мол, извините, что я такой умный.
— Так прочти. Теперь у Ангела от нас тайн нет… Да и раньше-то… Эх.
— В общем, она пишет, мол, получила письмо, не знала, что ты жив… Дальше на полстраницы рассказывает, какие у него ошибки… Ничего себе, он ей на китайском написал, оказывается! Силен, однако, не подозревал…Тут о себе… У них там все неспокойно, революция будет… Как она победит — так сразу и приедет внука повидать… Дальше пожелания, наставления… В общем, вот так. Надо ей как-то написать, мол, не получится внука увидеть. Жалко. А он так мечтал с ней познакомиться.
— Да накатаем мы ей ответ. Сядем, вспомним, как там что пишется… — потрепал друга по плечу Давыд.
— Дава, не усложняй. Она по-русски лучше тебя и читает и пишет. Просто хотела внуку приятное сделать, раз уж он начал китайский учить. Цель, так сказать, дать — чтоб не просто учился, а для дела.
— Хорошо придумала, жаль, что не вышло, — вздохнул Давыд. Арине показалось, что голос мужа дрогнул.
— Пойдем, — шепнула она, — малыш испугается, если меня… нас не будет рядом.
— Пошли, — шепнул он в ответ.