— Вы не могли бы прекратить петь? — нервно вскинулся Шорин.
— Я не пою, вам кажется.
— Мне никогда не кажется. Вы все время поете про Африку.
— Как интересно! Не знаю ни одной песни про Африку.
Арина гневно отвернулась и снова углубилась в работу.
— Ну вот опять: «Пыль-пыль-пыль-пыль от шагающих сапог». Если уж поете про свою Африку, делайте это хотя бы чуть мелодичнее.
— А ведь точно — это же про Африку. Киплинг, кажется…
— Возможно. «Отпуска нет на войне».
— А я запомнила — «Нет сражений на войне». В книге, кажется, так было.
— Мы читали разные книги. Но если вы можете не петь…
— Я постараюсь. Извините.
Арина подумала, что ведь Шорин прав — и в стихотворении была горячая африканская пыль. Но в голове у Арины эта пыль была обжигающе-холодной, песок пополам со льдом, и острой как битое стекло.
— Надеюсь, вы звали меня не концерт ваш слушать.
— Несомненно. Вот, посмотрите сюда.
Перед Ариной стояла маленькая фарфоровая плошка с углублениями, похожая на палитру. В одной из лунок этой палитры виднелась кучка чего-то, напоминающего пепел.
— И что я должен увидеть?
— Кровь нашего совсем-совсем чистого, по вашим словам, трупа.
— Да объясните же, невыносимый вы человек!
— Лучше один раз увидеть… Можно взять у вас немного крови?
— Вы только этим и занимаетесь, что кровь мне портите, — сказал раздраженно Шорин, протягивая руку.
Арина ловко проколола ему палец и выцедила каплю крови в углубление блюдца. В соседнее углубление точно так же капнула свою.
— Перед нами две капли крови, одна взята от человека с ординарным особым показателем, другая — от Особого. Добавляем реактив, — в руках у нее появилась пипетка с чем-то желтым внутри.
Шорин наблюдал, задумчиво посасывая проколотый палец.
— Вот, видите — моя кровь не дает никакой реакции. А вот ваша…
Как только реактив капнул в лунку, кровь в ней мгновенно высохла, превратившись в бурый порошок.
— У водяных красивее — еще и синеет, а вот у воздушных становится абсолютно прозрачной.
— Красивый фокус. Видел его лет тридцать назад. Но как он связан с тем, что вы требуете от меня извинений?
— Вот это, — Арина показала пипеткой на первую лунку, — типичная реакция крови
земляного. У меня нет возможности сейчас посчитать ранг, но не меньше тройки. Чисто по скорости.
— Так. Где он?
Арина отвела.
Шорин долго стоял с закрытыми глазами, положив руки на грудь трупа.
— Не понимаю. Ничего. Скажите, а у вас тут есть кто-нибудь Особый?
— Ну вот вы.
— Понимаете, я никогда не имел дела… Точнее, мне никогда не приходило в голову… Шорин замялся.
— Вы не представляете фон покойного Особого.
— Вот.
Арина провела Шорина в угол.
— Бабка-шептунья. Единичка или Двойка. Извините, не свежа.
Шорин протянул руки к бабке.
— Ну да. Вот. Есть. Вижу. Воздушная. Единичка. А тот… Сами посмотрите. Черт, вы же не чувствуете.
— Я вам верю. Ладно. Делать выводы — не наше дело. Давайте опишем, как есть, а дальше пусть Цыбин с Ангелом дерутся, чья это история. Жаль, Смертного у нас нет. Быстро бы рассказал, что да как.
Шорина заметно передернуло. Он, как и все Особые, не любил Смертных. Арина не знала, в чем причина такой нелюбви, — вроде бы, тоже вид особых способностей…
— Никогда не слышал, чтобы Смертные работали на уголовный розыск!
— Да вы что!
Арина вспомнила, как еще в сороковом, на дне рождения их Смертного, милого и забавного Мити Куницына, Яков Захарович встал и начал рассказывать.
Сразу после Революции работал в левантийском уголовном сыске легендарный Смертный — Антон Олефир. И был у него лучший друг, не менее легендарный сыщик Борис Исакович. Ученик Якова Захаровича, между прочим. В общем, дружили они, пока однажды Исаковича не убили.
Антон, конечно, погоревал часа два, а потом… В общем, Исакович сам свое убийство расследовал, сам убийц взял и сюда привел. Причем не шушеру какую-нибудь. Исакович многим бандитам кровь попортил, так что ради его убийства объединились, вы не поверите, но Курлянд, который Виленский Волкодав, вы тем более не поверите, но Гоцман, который Голубятник, и даже Вовочка Машков, артист больших и малых налетов, которого мы до того год пасли. И все трое под его диктовку явку с повинной написали.
Он их до камеры проводил, потом поцеловал вдову, обнял напоследок друга — и отправился пешком на кладбище, чтобы ценный лошадиный ресурс на себя не расходовать!
— Вот какие люди были в наше время! — подытожил рассказ Яков Захарович.
— А доказательную базу собрал, прежде чем на кладбище идти? — Арина откинулась на спинку стула, хитро посмотрев на Якова.
— Нудная ты, Аришка, за что и люблю, — сказал тогда Митя — и поцеловал ее в щеку. Арина пересказала историю Шорину, разумеется, умолчав про поцелуй.
— Да, хорошо бы нам Смертного, — вздохнул Шорин.
— Товарищ Сталин лично сказал, что пока не будет допрошен и похоронен последний убитый солдат, война не закончена, а значит, Смертные демобилизованы не будут. Так что привыкайте — Смертного мы получим лет через пятьдесят.
— За неимением гербовой…
— А кстати, скажите, товарищ Шорин, ваш след можно затереть? Ну вот отпечаток, — она прижала палец к обитому жестью столу, — а вот его и нет, — она дыхнула на поверхность и протерла рукавом. — По вашему ведомству так можно?
— Сегодня днем я бы сказал «нет». Но сейчас… Черт его знает, товарищ Качинская, черт его знает.
Шорин вышел, тихий и задумчивый. Арина еще некоторое время посидела над трупом,
переписывая в блокнотик все его странности, необычности и мелкие детали, пытаясь найти под ногтями, во рту или в уголках глаз хоть какую-то зацепку к разгадке.
Безуспешно. Впрочем, как она сама сказала, делать выводы — не ее прерогатива. Ее задача — замечать, описывать и поставлять материал для размышлений.
Арина вышла из морга, закурила и попыталась справиться с сумятицей в голове. Какая-то книжка из папиной библиотеки советовала для этого оглядеться вокруг и описать то, что видишь перед собой.
Она стояла посреди хозяйственного двора усадьбы Обольяниновых. Сам главный особняк был повернут к ним глухой стеной, и войти туда можно было только со Старолитейной площади, обогнув квартал. В этом помпезном здании с мраморными лестницами и огромными окнами располагалась местная госбезопасность. Вроде бы коллеги, товарищи, но всегда с некоторым презрением смотревшие на обитателей каретного сарая. Те, в свою очередь, называли МГБ не иначе как «барским домом», а сидевших там людей почитали за бездельников.
Здание, из которого вышла Арина, служило когда-то прачечной. Его так и называли, мол, «отвезли тело в прачечную», или «там тебе стирки подвезли».
За углом — дровяной сарай, ради разнообразия, используемый по назначению. И уборная — постройка нового времени. Остальные постройки усадьбы не пережили бурной левантийской жизни.
От крыльца к Арине шел Васько:
— Простите, вы комсомолка? — спросил он, почти не растягивая согласные. Видать, фляжка его успела почти опустеть.
— Выбыла по возрасту.
— Никогда бы не поверил!
— Николай Олегович, вам интересен мой возраст или партийная принадлежность? — Арина поправила очки и сурово посмотрела на Васько, отчего он покраснел, — если что, я с 14-го,
в партии — с 42-го. Устраивает?
— Устраивает. Сегодня в пять собрание.
— Вы председатель?
Арина представила заикающегося Васько в процессе длинной речи — и поняла, что эта оперетка может и до полуночи затянуться.
— Не, я по комсомольской линии. У нас отдельно. А у вас там Клим Петрович — серьезный человек!
— Ну, если серьезный — надо идти.
— Сказали, явка для всех обязательна.
Арина кивнула и поспешила внутрь каретного сарая — до пяти можно было успеть написать часть отчета. А он обещал быть длинным.