В. Зуев
О, ДУША МОЯ...
"И реку: о, душа моя, почему нежишься, почему не
молишься Господу своему? Почему добра жаждешь, сама добро не творя?
Мартирьевская паперть, Софиевский собор, Новгород. 12 век. графитти.
В последних числах сентября Соловьев приехал в Крым и, вопреки прежним привычкам, тут же, на автовокзале, сговорился о комнате с отдельным входом, подобием душа и чахлым садиком под окном - не прицениваясь, первое, что подвернулось под руку, только бы подальше от моря, набережной, ото всего, связанного так или иначе с соблазнами холостяцкого отдыха на юге, в разгар бархатного сезона. Кое-как разместившись, растолкав чемоданы по углам, он промаялся остаток ночи и день за этим на ветхозаветном диване, приноравливаясь к отсутствию части пружин и сквозь приступами подступавшее забытье с невольным ужасом вслушиваясь: жив ли еще, и если жив, то где он и что с ним, собственно, происходит? Ближе к вечеру, выстрелив в потолок, оглохнув было и судорожно икая, он заторопился к морю.
Как ни странно, все здесь текло своим чередом, продолжалось и длилось, как если бы заведено было в определенном порядке раз и навсегда. Близился закат, и, как в старые добрые времена, вода, мол и отваливающий, в раскачку, прогулочный катер пятнились все такой же, червонного золота, полыхающей позолотой; праздные люди там, на палубе, на молу и ближе, на набережной, зачем-то продолжали жить на свете, рядом с ним, - обманывали, играли в любовь и ненависть, пили сладкое теплое вино, не замечая быстротекущих дней; молодые, но уже как бы привянувшие, может быть, просто утомленные изобилием юга женщины с оливковыми голыми спинами блуждали вдоль изогнутого ряда не зажженных фонарей и спускались по ступеням к воде... Все шло своим чередом, продолжалось и длилось, и все это как бы не имело к нему никакого отношения и не было связано теперь с ним.
Выйдя к пляжу - сперва по набережной, вдоль причала, за тем минуя странно изогнутый мостик над мутным ручьем и здание морского вокзала, - он спрыгнул на гальку и пошел вдоль воды, цепляя носками кроссовок крупные голыши и походя думая, что вода вовсе не пахнет, как должно бы пахнуть и как пахло когда-то море. Впрочем, ветер порывами приносил прежний запах водорослей и устриц, но тут же, за каждым порывом, запахи перемешивались, и снова едко несло мочой, объедками и еще Бог весть чем. Впереди, в какой-нибудь сотне метров, а может быть, и ближе, кряжистый мужик в шортах, с седыми космами под парусиновой кепкой, - вероятно, сторож или смотритель пляжного хозяйства, - сволакивал к хранилищу дощатые настилы, разбросанные здесь и там. Ненадолго переменив направление, по какой-то замысловатой дуге, ветер задул в уши обрывки брани сквозь зубы, адресованной в равной степени себе, Соловьеву и жизни в целом.
- Что ж ты, дядя... - заторопился вдруг Соловьев, залезая в карман. Что ж ты... твою мать...
Подкладка, завернувшись, не выпускала из кармана руку, и он рвал, дергал, трещала ткань, и бормотал, "что ж ты... что ж ты...", слепо глядя, как раскисшая газета со вчерашним числом и несколько напомаженных у фильтра окурков, какой-то сор тычутся в берег, окунаясь в грязно-серую полоску пены. Наконец, вырвал - вороная сталь знакомо отяжелила ладонь, но, вырывая, высвобождая, уже знал, что не станет падать лицом в эту прокисшую стынь. Торопясь, размахнулся и зашвырнул, жмурясь на закат и сбив дыхание, точно с разбега натолкнулся на стену. Встревоженная быстрым всплеском чайка, сорвавшись с соседнего солярия, тяжело и одиноко пролетела над головой и, пролетая, вдруг гортанно и отрывисто крикнула несколько раз, большая, белая, скорбная, как душа человеческая, уходящая в неведомые пространства. "Ну вот и все, - подумал он, зачем-то вглядываясь сквозь колышущуюся, бутылочного отлива бездну в том направлении, куда упал пистолет. - Вот и все..."
Где-то рядом, за многоцветной кромкой моря, садилось солнце, подныривая и все гуще багровея по мере того, как исчезло. Белоголовый сторож с медно-красным от заката лицом, напрягаясь; так, что вздулись жилы на мощной шее состарившегося атлета, что-то крикнул, перегнувшись через перила солярия, но ветер снес под бетонные перекрытия звук его голоса, так что получилось нечто невнятное и злобное, наподобие "ба-ба-бу..."
- Пошел ты, дядя!.. - сказал Соловьев, перехваченной у локтя рукой обозначая, куда именно идти. Затем плюнул в воду и повернулся к морю спиной.
Через час с небольшим, ближе к ночи, у какого-то кооперативного борделя он выбрал себе шлюху помоложе, поманив бутылкой купленного в коммерческом магазине виски.
Ему не внове было покупать любовь на ночь, а то и вовсе брать задаром: за выпивку, пачку сигарет, возможность прокатиться на авто за город - за "просто так". "Она самая", - решил он, почти не прицениваясь: недоучившаяся школьница, при всех своих ухищрениях вся какая-то неброская, мелкотравчатая - взгляду не за что зацепиться, этим-то она и устраивала Соловьева. Не заговаривая, он поманил из автомобиля бутылкой и, когда глаза у шлюхи понятливо блеснули, чуть присвистнул, перегнулся и открыл дверцу рядом с собой.
Все произошло просто и обыденно - впрочем, как и всегда происходило. "Ну вот..."
- даже сказал он себе самому с облегчением, точно сделал уже полдела. Но эти простота и обыденность, эта крашеная девка, скользнувшая на сидение как ни в чем ни бывало, наряду с облегчением несколько разочаровали Соловьева, принизили то ожидание новизны и очищения, которым полон был последние дни, во что уверовал было и к чему так приготовлялся.
"Словно и не случилось ничего..." - вздохнул он, привычно замечая голое колено, изогнутость в талии и откинутость назад всей ее комариной фигуры с тем, чтобы обозначился не бог весть какой бюст, ее юное, но уже порченое темным ночным знанием лицо, изображавшее одновременно и непорочность, и готовность к любому его капризу, - и вдруг поймал себя не на смирении, отнюдь, а на все том же самомнении пресытившегося человека, приобретающего все и вся за наличные.
- ... твою мать! - в недоумении ляпнул Соловьев, поворачивая ключ в замке зажигания. Чуткий носик девицы вытянулся - со вниманием и трусливо, две вертикальные морщинки в уголках губ обозначились резче и придали щенячье выражение ее пробалтывающемуся личику. Видимо, бывала не единожды бита - "смешно сказать, из-за чего: за свои же труды", точно в зеркале, прочитывалось на нем.
"Еще и дура ко всему!" - решил он с легким раздражением, словно не сам выбрал ее несколькими минутами ранее. Но машина тянула уже в гору, подставляя мягкому бризу с моря поочередно то правое, то левое крыло, и, позабыв о мгновенном желании выставить шлюху вон, он внимателен уже был ко встречным автомобилям, указателям поворотов, канализационным люкам, выбоинам в асфальте. Впрочем, почти тут же пошла брусчатка; как бы споткнувшись, медленнее покатили, уходя в сторону и назад, темные купы зелени у дороги, изгороди из ноздреватого ракушника, грязно-желтого в скользящем свете фар, оставленные ниже ленты серпантина крыш и, за крышами - черная, влажная, живая полоса воды со множеством опоясывающих береговых огней. С каждым поворотом она все отдалялась, перетекая в такое же темное влажное небо, пока совсем не исчезла, - и тут бриза не стало, как-то сразу он выдохся. Устоявшаяся смесь запахов перегретого за день автомобильного нутра: бензина, отработанных масел, пыльной ткани чехлов - тотчас хлынула к Соловьеву, впридачу кисло пахнуло припотевшими подмышками и дешевым дезодорантом. "Что ж это? Зачем?.." - вдруг ужаснулся он - себе, уезжающему от моря, внезапной затхлости вокруг, дезодоранту и этой закатывающейся за полосу света, мощеной серым булыжником дороге, которая, как теперь оказалось, была ему незнакома и потому вела как бы в никуда, и, ужаснувшись, нашелся тем только, что нажал на тормозную педаль. Машину мягко отбросило, она словно увязла в загустевшем воздухе. Не ослабляя ногу, он вслушался и услышал мерный ход часов на мерцающей зеленым панели, увидел, что они отстают, но при этом не различил стрелок на циферблате. Ему очень хотелось оглянуться, но что-то - наитие, или как там? удерживало от этого, как если бы, оглянувшись, он все еще мог увидеть людную набережную, причал, какой-нибудь швартующийся корабль, весь в огнях, с барами, музыкой, сигаретным дымом, с бабами, улыбающимися так белозубо и маняще... В несколько щелчков выбив сигарету из початой пачки, Соловьев неуверенными губами поискал фильтр, затем щелкнул ногтем еще раз. Наманикюренная лапка потянула сигарету ко рту, рот оживился, втягивая и выдыхая тонкого аромата дым.
- Ого, Винстон"! - сказала шлюшка, притомясь молчанием, льстиво хихикнула. - Крутой парень!
Она потянулась к зеркалу у лобового стекла, оглаживая складку у рта, мимолетно глянула ему в глаза, что-то просчитывая в уме и от усердия напрягая неглубокой морщиной лоб.
- Дай повести ,- попросила уже иначе, тоном капризным и нахальным, и неторопливо провела лапкой по его бедру.
- Будем возвращаться... - неопределенно улыбнулся ей Соловьев, но улыбка, он чувствовал это, вышла перекошенной и злобной: уже несколько минут его слегка подташнивало, и вот пошло по нарастающей, как случалось перед очередным приступом настигшей его болезни, - прошибла испарина, и тут же тело его огрузнело, обмякло, педали ушли из-под ног, и дорога впереди утратила свои очертания.
"Господи, грешен! Прости, Господи! - подумал он скороговоркой, беззвучно шевеля губами и сопротивляясь слабости. -Ведь отступило... ведь не было ничего, Господи!.."
Он поискал тормозную педаль, но машина внезапно рванулась и заскакала по булыжнику, дребезжа крыльями и напрыгивая протекторами на бордюр.
- Ты что, пьян? - взвизгнула девица, мелькая зеленоватым русалочьим лицом и трусливо скалясь. - А-а-й!..
Но они заворачивали уже к дому, скрипнули раз-другой тормоза - и непроглядная ночь обступила их со всех сторон, ослепила и оглушила с такой внезапностью, что даже собственное дыхание они услышали минуту спустя. Затем над смутной теменью сада проступили очертания покатой крыши, близкой горы в редких смоляных кудрях низкорослого кустарника - и надо всем этим высветлилась вдруг первая звездочка, хрупкая, как прозрачный хрустальный осколок. Посверкав, она как бы запотела и раздвоилась, подернулась туманной празеленью, словно мерцала от самого дна вековечного стоячего омута.
- Чего пялишься! - злобно сказал Соловьев, старательно разлепляя губы, и не услышал собственного голоса. - Лахудра чертова!
Шлюха икнула и на четвереньках полезла из машины, но, зацепившись каблуком за ручник и дергая ногой, принуждена была оглянуться, глупая звезда мимолетно блеснула в ее настороженном белесом зрачке, бледным лучом очертила изгиб ее носа, часть скулы и вздрагивающий, как если бы жевала или смеялась, подбородок.
Пошли в дом, и, прокладывая дорогу в полумраке, он брел как слепой наощупь, стараясь опереться руками обо что-нибудь прочное: о перила крыльца, косяк двери, плохо выбеленную мелом стенку. Зажигал свет, уловил за спиной легкий вздох разочарования, впрочем, не тронувший его вовсе. Что-то случилось с его зрением, и, словно на плохо промытой фотографии, он с трудом различал, как сбрасывает она туфли и забирается на диван, как растирает украдкой ступню и с наслаждением шевелит онемелыми пальцами. Потянувшись к полке с лекарствами, неверным движением выдавил капсулу из обволакивающей фольги и, несколько раз судорожно сглотнув, проглотил. Озноб сотрясал его породистое крупное тело, подточенное изнутри недугом и теперь как бы чужое. Комната, засиженная мухами люстра на три лампы с одной горящей, в какие-нибудь 60 ватт, загодя накрытый на двоих стол - все сместилось в искаженном пространстве, приобрело черты ирреальные и уродливые.
- Что ж это? Напьюсь!.. - пробормотал Соловьев, зная, что не напьется, потому что через какое-то время после мнимого облегчения станет еще хуже и невыносимей.
От дивана вопросительно пискнуло, но, не расслышав, он отмахнулся, как в бреду отмахиваются от волосатой козлиной морды, и, с преувеличенной твердостью ступая, проковылял в душевую. Хотелось пить: стянуло сухостью губы, металлом отдавала слюна. Отвернув кран, он услышал, как вялая струйка воды ударила в раковину и зажурчала где-то в трубе. Страшась наклониться к крану и выжидая, вслушиваясь в себя, внезапно увидел в осколке зеркала чье-то землистое изможденное лицо массивной аристократической лепки, коротко стриженую, с ранней проседью прядь, залысины по краям выпуклого, как бы состарившегося теперь пергаментного лба, непроспавшийся взгляд, в котором за страданием, угадывалось нечто, бывшее сутью, - нечто разбойничье, от большой дороги и кабака...
Несколько недель назад, когда недомогания участились настолько, что стали нормой, он переборол свой инстинктивный страх перед белым халатом и невразумительностью лечебных процедур и обратился к эскулапу. Анализы, увы, не оставили ему шансов...
- За что? - спрашивал он себя, недоумевая и мучась. Ответа не было только страх, только запойная тоска, какая встречается в глазах почуявших смерть. Врачи говорили об операции, случайно приключившаяся Нинель, с которой спал когда-то, присоветовала найти знахарку или колдуна. Однако, недолго поколебавшись, в последних числах сентября Соловьев засобирался на юг. По пути, в дряхлой церквушке у затравевшего сельского погоста, он, неожиданно для себя, окрестился, умолив в крестные запойного церковного служку и бабку, у которой день-другой столовался и спал под образами, с редким русским именем Василиса.
В Крыму он снял на две недели комнату с отдельным входом и, наскоро обосновавшись, первым делом приютил на этажерке дешевый образок, купленный при крещении; затем, поколебавшись, зачем-то пристроил рядом мутного церковного воска свечу, источавшую при горении душный культовый аромат...
Когда Соловьев возвратился в комнату, девица сидела в той же позе, но тайная гармония расставленных на столе закусок и бутылок показалась ему нарушенной, точно каждый предмет или лакомство трогали, рассматривали, поднеся к лицу, затем неуклюже пристраивали на место.
- Сперва выпьем, или как? - подавив нервный зевок, спросила она развязно - видимо, присмотрелась и сообразила, что глаза его посветлели.
Минуя стол, Соловьев подошел к ней и грубо притянул к себе, ухватив ладонью за шею. Покорные глаза шлюшки и вся она, неуклюже подавшаяся к нему с колен, чуть косящая, с нелепым желтоватым пятном на одном из зрачков, с жутко выпирающими ключицами и нездорового оттенка кожей, грубо заштукатуренной тоном - наискосок от скул до висков, с курносым павловским носом и глубокой вертикальной бороздкой над верхней губой, долженствующей означать страстность натуры,- вся она вызывала теперь в нем, вместо обычной кобелиной похоти, глухую волчью тоску и усталость.
"Она-то останется..." - сказал себе самому, недобро щурясь, и разжал пальцы.
- Ступай, прими душ.
Она покорно осела, переложив ноги, сползла с дивана и прошелестела мимо, но, уже уходя, вопросительно обернулась и вздернула подбородок.
- Первая дверь налево... иди на свет....
Он постоял и послушал, как она идет, неуверенно тычась по углам; пискнули петли, и, через мгновения тишины, донесся приглушенный перегородкой плеск воды о кафель, взвизг вполголоса и еще взвизг. "Какая-нибудь старшеклассница, разуверившаяся в любви и дружбе, поморщился он, представляя, как она пытается встать под прохладные струи, мерзнет от одного вида воды, повизгивает и редко вздрагивает пупырчатой кожей. - А впрочем..."
Щелкнув зажигалкой и вдыхая аромат табака, Соловьев прошелся от стены к стене, - притягивая к себе, с этажерки сурово глянул копеечный образок; свеча с оплывшей макушкой, вспыхнув, зачадила было - и тут же, потрескивая, разгорелась...
- Тоска-то какая! - простонал он сквозь зубы. - Тоска-а!
Ощущая неловкость, в душе стыдясь всей нелепости происходящего с ним теперь, он зашевелил губами, забормотал, глядя в бесстрастные и одновременно, ему показалось, скорбные черты на образке.
- Ты что, молишься? - зыбко хихикнули за спиной, и он, точно застигнутый врасплох за чем-то смешным и постыдным, поспешно обернулся на звук голоса:
голая, с влажным завитком на шее, с такими же влажными, но значительно темнее, завитками в паху, вся колючая от выпирающих коленок, локтей, ключиц, она улыбалась ему нижней половиной лица, опершись о дверной косяк и зябко демонстрируя то тайное, что давно уже утратило для него привкус трогательной новизны.
- Ну же... Ты мне не рад? - спросила она, подумав и нервно поводя плечами. - Мне холодно, согрей же меня!