Невинных в мировой ночи,
Не обращай вниманья.
Гляди в холодное ничто,
В сиянье постигая то,
Что выше пониманья.
Вот они - эти диссонансные аккорды: сиянье и гибель, лунный карниз и мировая ночь.
Хоть поскучать бы... Но я не скучаю.
Жизнь потерял, а покой берегу.
Письма от мертвых друзей получаю
И, прочитав, с облегчением жгу
На голубом предвесеннем снегу.
Какое разное туше! Набоков, добывая звук, лелеет каждый клавиш, с которым не хочет расстаться.
Глаза прикрою - и мгновенно
весь легкий, звонкий весь, стою
опять в гостиной незабвенной,
в усадьбе, у себя, в раю.
И вот из зеркала косого
под лепетанье хрусталей
глядят фарфоровые совы
пенаты юности моей.
..................
..................
Стой, стой, виденье! Но бессилен
мой детский возглас. Жизнь идет,
С размаху небеса ломая,
идет... ах, если бы навек
остаться так, не разжимая
росистых и блаженных век!
Чуткое внимание "к каждому завитку существования" (Марк Липовецкий), ласкающие согласные, поющие гласные - вот набоковское письмо. И сухое, почти небрежное письмо Георгия Иванова, аскетичность и краткость его высказывания. Чем же они берут - его стихи? В чем разгадка их силы? В том, наверное, что поэт извлекает звук безошибочным нажатием на болевые точки. Отсюда и скупость изобразительных средств. Зачем они ему?
За столько лет такого маянья
По городам чужой земли
Есть отчего прийти в отчаянье,
И мы в отчаянье пришли.
В отчаянье, в приют последний,
Как будто мы пришли зимой
С вечерни в церковке соседней
По снегу русскому домой.
А вот совсем иной способ звукоизвлечения.
Настанет день - исчезну я,
А в этой комнате пустой
Все то же будет: стол, скамья
Да образ древний и простой.
И так же будет залетать
Цветная бабочка в шелку,
Порхать, шуршать и трепетать
По голубому потолку.
И так же будет неба дно
Смотреть в открытое окно
И море ровной синевой