Лидочка ушла на дно и вынырнула в начале девяностых, принесших ей новые служебные успехи. А незадачливый помощник, на месте которого, в принципе, мог быть я, потерялся из виду.
«У одной женщины умер муж. А, думает, ерунда. А потом видит, нет, не ерунда». Это из Зощенко, к слову пришлось.
В пьесе Кроммелинка у героини тоже умирает муж, между прочим, совершеннейший тюфяк, не замечавший того даже, что вокруг жены вечно крутились трое любовников.
Прощаться с покойным приходит молодая женщина. Вероятно, родственница. Но нет, как выясняется, не родственница. Хуже. Много хуже.
Вначале вдова не может поверить, что он вообще был способен любить. Потом — тому, как в него, неопрятного немолодого человека, могла влюбиться юная женщина.
Ну и так далее, кто хочет, может пойти в театр узнать, что там дальше. А мне на том спектакле полезли в голову разные мысли. Почему женщины, даже те, кто не обманывает мужей, вечно ведут себя с мужчинами, как взрослые с детьми-недоумками? Так вот, не следует нас недооценивать, иначе «мне отмщение, и аз воздам». Едва ли не любая мужская измена — месть жене. Не только за бл…во, бывает, за нелюбовь, пренебрежение, невнимание.
Мужчина-мститель — человек слабохарактерный. С одной стороны, жена не должна ни о чем догадываться. С другой — втайне мечтается, чтобы когда-нибудь, лучше на смертном одре, когда терять уже нечего, все вышло наружу. Пусть узнает, а потом увидит. Или, наоборот, сначала увидит, а потом узнает. Узнает и поймет, что никакая это не ерунда.
Вот у одной женщины умер муж…
У одной женщины умер муж, когда тому было едва за сорок, и ей было его ужасно жалко. Она часто приходила на кладбище и сокрушалась, что он так рано ушел и не успел вкусить всю сладость жизни. Сама Людмила Ивановна в ней себе не отказывала и, пользуясь мужским вниманием, не видела ничего предосудительного в том, чтобы иной раз перейти границы. Это нисколько не мешало ей принимать как должное обожание мужа и мириться с ревностью, вполне обоснованной.
Прежде ей было приятно, что ради нее муж отказывался от других женщин, теперь Людмила Ивановна едва ли не сожалела об этом.
— Ну почему, почему ты был мне так предан? — думала она. — Жил бы на полную катушку, тем более девки сами на тебя вешались.
На душе было муторно, и однажды она призналась в этом подруге.
— Слушай, перестань, — ответила та. — Думаешь, он тебе не изменял? И подруга поведала, что из города, где они раньше жили, на похороны приезжала некая молодая женщина и устраивала в гостинице поминки по мужу Людмилы Ивановны, и некоторые из его друзей принимали в них участие.
Чувство вины сразу отпустило Людмилу Ивановну. Первой ее мыслью было: «Ну и слава Богу». Второй — «Зачем же я так убивалась!» Третьей — «Как же он мог?» Ну ладно если просто кого-то там трахнул по пьянке, это она еще могла бы простить. Но ведь тут другое — любовная связь. Если все это, конечно, правда.
Правду она так и не узнала, хотя поначалу у всех выпытывала. Друзья молчали. Хотела было поехать в тот город и отыскатьнегодяйку, но потом подумала, что сводить счеты — это неблагородно. И не до того стало. Появился новый ухажер, намного старше. Естественно, женатый. Со всеми вытекающими — одна в праздники, ночные уходы и прочее.
Близкие удивлялись, как такая, как она, терпит двусмысленное положение. Людмила Ивановна иной раз взбрыкивала, но любовник был мягок и тактичен, постепенно вокруг них сложился свой круг, общие друзья собирались у нее дома, и ее положение уже не казалось ей ненормальным. Так шли год за годом, и окружающие больше не видели в сложившейся ситуации ничего особенного.
Тем не менее, когда любовник умер, она на похороны не пошла и параллельные поминки устраивать не стала.
У одной женщины умер муж, и ей было его нисколько не жаль.
Познакомились мы с нею четверть века назад, в подмосковном пансионате, по зимним аллеям которого она прогуливалась в длинной привозной дубленке. На удивление легко незнакомка согласилась разделить мое общество, хотя явно принадлежала к другому, закрытому для меня миру. Еще бы, как сразу выяснилось, три последних года они с мужем-дипломатом провели в Париже.
В выходные муж приехал ее навестить, и я по праву соседства был приглашен на бутылку виски, которого прежде никогда не пробовал. Мне, похоже, предназначалась роль буфера, между супругами то и дело вспыхивали искры напряжения. Те искры гасли, стоило им заговорить о парижских магазинах и счастливой возможности обрести творения великих дизайнеров по ценам, доступным совзагранслужащим. Будучи в сравнении со мною миллионерами, они полагали себя людьми бедными, вынужденными во всем себе отказывать.
Увы, я не мог поддержать разговор на эту тему, поскольку давно оставил безнадежные попытки приодеться и уже без зависти взирал на ондатровые шапки начальников с завмагами, яркие галстуки «выездных» и другие предметы немыслимой роскоши.
Прикончив бутылку, новоприбывший, как ни странно, засобирался в Москву, оставив молодую жену в мужском обществе. Унылый зимний вечер в сочетании с выпитым подвиг ее раскрыть постороннему семейную тайну.
В Париже все было прекрасно до тех пор, пока мужа не увела переводчица из торгпредства. Увела, разумеется, не физически — такое невозможно было вообразить. Просто однажды он признался жене, что любит другую и ничего не может с собой поделать.
Если бы это случилось в Союзе, они могли б тихо разойтись, подать на развод, наконец, существовал вариант жалобы в партком. В суровой обстановке советской колонии за рубежом любой из перечисленных сценариев завершился бы высылкой всех троих в Москву с последующим волчьим билетом.
Никто из них не хотел ничем поступиться, и ей пришлось держать язык за зубами. Ночами муж, не заходя в супружескую спальню, тайком следовал к любовнице. Если его внезапно требовало начальство, жена вынуждена была прибегать к ее посредничеству. Словом, немало унижений пришлось ей пережить, но все хорошо закончилось, их никто не разоблачил.
Мужа она не простила, да он, кажется, легко это перенес, как, впрочем, и разлуку с переводчицей, и в Москве пустился во все тяжкие. Зато они навезли кучу первоклассного барахла и могли в ожидании следующего выезда выжить на скромную мидовскую зарплату. А что касается заплаченной за него цены, так не о том речь.
Речь о том, что жизнь бывает довольно-таки длинной и поворачивается то так, то этак. Лет десять спустя, уже в девяностых, я встретил эту пару на каком-то приеме. Они все еще были вместе, он — нефтетрейдер, она, вся в брильянтах, успешно справлялась с ролью супруги важного человека. Кажется, я был ею узнан, но былые откровения наверняка забыты. Наш разговор вновь был о загранице, но на этот раз не о шмотках, а о Куршавеле и Ницце.
Прошло еще столько же, и, будучи в гостях на Рублевке, я заприметил ее на просторном балконе соседнего замка. Она сидела, раскрасневшаяся, за накрытым столом рядом с женщиной, в которой я узнал народную артистку, и вместе с нею пела русскую песню. Было в этой сцене что-то напоказ.
Как оказалось, обычная новорусская история. Ее успешный муж, построив по соседству с моими знакомыми домину, поселился там поначалу с женой, а потом место той заняла юная особа, ровесница дочери, отправленной на учебу в Лондон. Но его счастье было прервано инфарктом и преждевременной смертью, предреченной завистниками-соседями. Поскольку он не успел или не захотел оформить отношения с новой женой, прежняя, официальная — вышвырнула ее вон и на правах хозяйки вернулась. На моих глазах женщина в очередной раз праздновала победу.
Ей немногим за пятьдесят, и у нее все еще впереди — в России надо жить долго.
Шум, поднятый вокруг Ляли, напомнил мне судьбу мопассановской Пышки. Как и Ляля, Пышка была искренней патриоткой, хотя соотечественники и отвернулись от нее после того, как та уступила прусскому офицеру, между прочим, ради своих же попутчиков по дилижансу.
Впоследствии оказалось, что для вступительных в театральное Ляля выбрала из прозы именно эту новеллу. Но тщетно искала она свою фамилию в списках зачисленных. Тогда-то к ней и подошел пожилой мужчина из экзаменационной комиссии. На вступительных испытаниях он помалкивал, а тут сочувственно приобнял девушку и стал успокаивать. Она сама не заметила, как оказалась в незнакомой квартире, где дядька угостил ее ликером, после чего заключил в объятья.
«Считай, главный экзамен ты выдержала», — сказал он, вылезая из постели. Однако продолжение последовало вовсе не то, на которое можно было рассчитывать. Из душа экзаменатор вернулся в полковничьей форме, держа в руках подписку, которую недоумевавшая Ляля подписала, не читая, и спросил, готова ли она послужить родине.
То был риторический вопрос, не требовавший ответа. Тем более, как оказалось, ее и так выбрали для выполнения секретного задания, о котором никто не должен знать, и даже награды, если она их заслужит, нельзя будет носить на ее замечательной груди.
После короткой спецподготовки Лялю без экзаменов приняли на журфак, взяли на стажировку в популярную газету и с красным корреспондентским удостоверением отправили интервьюировать известных людей. Ее оперативной задачей было вызвать сексуальный интерес интервьюируемого и привести на конспиративную квартиру.
Квартир, собственно, было две. Одна, с библиотекой и аудиозаписями Вивальди. Туда она под видом дочки профессора, уехавшего в Кисловодск, приглашала интеллектуалов из оппозиции. Вторая — «папы-генерала». Сюда приходили депутаты и другие чины, и телевизор включался сразу на канал «Шансон-ТВ».
Другие девушки в ее университетской группе вели похожий образ жизни. Иногда у нее возникало подозрение, что и они служили по тому же ведомству. Дело же было в традиции — те, у кого брали интервью, издавна накидывались на корреспонденток прямо в своих кабинетах, хотя попадались и сибариты, стремившиеся к досугу в более приспособленных местах. И те и другие искренне обижались, если их боевой настрой не находил в девушках понимания.
С полковником Пышка (под таким именем она проходила по отчетности) встречалась нечасто. Секса у них больше не было. Ничего личного. Она как-то раз по доброте душевной предложила, на что тот с видимым сожалением ответил: «Не имею права». Вот когда ее задание будет выполнено, тогда другое дело. Тогда вообще жить станет лучше, потому что страной будут управлять люди чистые и высоконравственные, которых так недостает в нынешней элите.
Тем не менее час «Х» вначале пробил не для ее представителей, а для так называемой внесистемной оппозиции. Первым в Интернете появился ролик с писателем-радикалом, занявшим, разумеется, без одежды, позицию позади Ляли, аккурат перед оборудованной в стене камерой. Затем в сети разместили похожее видео с редактором левого журнала в главной роли, после — с опальным телеведущим, и пошло-поехало.
Желая упредить грядущее разоблачение, оппозиционеры сами стали признаваться в прелюбодеянии, упирая на то, что к нему толкнул их антинародный режим. Один поведал публике о принесенном в церкви покаянии. Другой, напротив, хорохорился, уверяя, что вместе с Лялей имел в виду эту власть. Впрочем, то было хорошей миной при плохой игре.
Когда никто уже не сомневался, что оппозиция думает не о судьбах родины, а о собственных утехах, наступил черед начальства. Первый ролик был об одном из думцев — в самый интересный момент зазвонил его мобильник, и он известным всей стране бархатным голосом ответил звонившему: «Вот доупотреблю девушку и перезвоню». И, разумеется, никто не удивился возникшему следом крупному плану знакомого лица девушки. Все уже привыкли к появлявшимся изо дня в день новым записям, где важные люди, разоблачившись, вытворяли с ней черт знает что.
Сами они воспринимали происходящее философски, понимая, что на то была высшая воля. Лишь у одного нервы не выдержали ожидания неминуемого, и он побежал сдаваться, да и то из-за боязни жены, на которую когда-то переписал все награбленное.
Правда, появились и самозванцы, объявившие, безо всяких на то оснований, о пользовании Лялей — для повышения собственного рейтинга.
Вооружившись плакатом «Блядуны», Думу стали пикетировать представители молодежного движения, известного сходками на берегу великой реки и оставленными после них свалками из использованных презервативов — маяками для местных рыбаков.
Выступления продвинутой молодежи повлекли за собой снятие депутата с бархатным голосом да двух губернаторов-долгожителей, возраст которых не сказался, однако, на характере проведения досуга.
В Интернете дольше не могли успокоиться. Поначалу обсуждали особенности интимной жизни скомпрометированных и мечтали, чтобы их самих скомпрометировала какая-нибудь красавица. Успокоившись, занялись подсчетом тех немногих политиков, кто не был охвачен Лялиной лаской. Неохваченных объявили совестью нации.
Лялю-Пышку из газеты уволили, а знакомые стали сторониться. Но она все равно ходила по университетским коридорам с высоко поднятой головой, до тех пор, пока в рамках нацпроекта борьбы за нравственность журфак не закрыли как рассадник разврата.
Спустя полгода, когда все стихло, ее пригласили в один из подъездов большого дома в центре Москвы, где располагалась штаб-квартира молодежного движения, того самого. Там ей вручили загранпаспорт и бумагу о приеме на учебу в Оксфорд в составе группы одаренной российской молодежи. «Когда все это кончится, — шепнул девушке сидевший в президиуме собрания полковник, — стране понадобятся образованные люди».