- А степь, отец! Разве ты не видел степь?-горячо спросил мальчик.
- Что значит не видел степь? Как можно в Казахстане не видеть степь?
- Нет, отец,-закачал головой Симбек.-Степь ты не видел. Ты бы не так сказал, если бы видел. Не все русские могут видеть степь.- А сам зырк и зырк на море, можно было подумать, что он стеснялся при постороннем смотреть на море прямо.
"А что я знаю про казахов?-подумал Саул Исаакович, не переставая улыбаться мальчику. Впервые в жизни в нем не угадали еврея, обычно угадывали с первого взгляда.-В самом деле! Отличу я казаха от киргиза? Сомнительно. А от монгола? Навряд ли".
- Киргиз на казаха похож?
- Киргиз?
- Ну, ты своего сразу узнаешь? Не перепутаешь с киргизом или там, к примеру, с монголом?
- Я?-Симбек захохотал. Он залился, защелкал, запрокинул на спину круглую голову.-Как я спутаю? Киргиз какой? А монгол какой? А казах какой!..- И опять забулькал, защебетал и забыл даже на минуту о море.
Что-то еще помнил Саул Исаакович, не одну ведь юрту или кумыс, что-то еще о казахах, что-то такое, что полезно было бы знать скула-стенькому, что-то касающееся войны и военной славы казахов, но что именно, вспомнить сейчас не мог и злился на себя, убежденный, что вспомнит моментально, как только они с мальчиком разойдутся. А надо бы показать этому суслику, этому верблюжонку, что старый человек, живущий за черт знает сколько километров от Казахстана, знает о казахском народе нечто такое, о чем этот степной птенчик и понятия не имеет.
- У меня есть домино, можно бы сыграть,- сказал Саул Исаакович.- Но ты простудишься. Видишь, что за туча! Уверяю тебя, сейчас будет кошмарный дождь и у тебя окончательно промокнут ноги. А мокрые ноги не просто вредно, а для твоего состояния, я полагаю, страшно вредно. Мне кажется, нам пора идти, и притом очень быстро. Какое твое мнение?
И Саул Исаакович сделал шаг и поднялся на высокий порог арочного проема и спрыгнул по другую сторону крепости на аллею, мокрую и оранжевую от рассыпанной повсюду крошки камня-ракушечника.
- Ну? - сказал он, чтобы придать больше весомости своему расплывчатому предложению, и скосил глаза- пойдет ли, ведь знал, что эти молодые упрямы и независимы.
Симбек так немедленно и беспрекословно послушался, так трогательно поплелся за ним, подгребая тапочками, что Саул Исаакович захлебнулся нежностью.
Он шел, глядя вперед и стыдясь, что в своем городе, на своей земле не может должным образом распорядиться погодой.
- Что там? - зашептал над ухом Симбек. Пришлось остановиться.
- В чем дело?
- Смотри, отец, что там?
- Ничего не вижу, идем, идем.
- Нет, ты смотри направо, видишь?
На внешнем рейде, недалеко от маяка, но "все-таки на просторе, подальше от судов, тоненькой камышиночкой качался перископ.
- Что особенного? - голосом недовольной няньки заворчал Саул Исаакович.-Подводная лодка, ничего особенного, идем...
Но лодка всплывала, и мальчик просто остолбенел, настаивать на уходе было непедагогично. Стоило даже пожалеть, что они ушли от крепости - с того места рейд не заслоняли, как здесь, портовые постройки, там не приходилось бы тянуть шеи и влезать на парапет.
Лодка всплывала медленно. С еле заметной постепенностью плешь вокруг перископа вырастала в длинную покатую спину. Туча надвигалась на гшрк куда быстрее. Но, даже когда ударил дробный барабанный дождь, Саул Исаакович и Симбек HP ушли, а тянули шеи к лодке, как бы держа равнение на всплывающее военное божество.
Зачем она всплывала, чтобы сразу же, с той же медленностью опягь погрузиться в только ей доступную пучину? Хотела подать двум мужчинам знак причастности к ее суровым тайнам? Ах, пустяки! Конечно, глупости! Какие тайны, и при чем тут они, старик и мальчик с плевритом? Но тем не менее Саул Исаакович и Симбек сошли с парапета и молча заторопились под дождем из парка, молча кивнули возле калитки госпиталя, как люди, все-таки получившие знак.
Дождь косо обстреливал улицу, Саул Исаакович шел домой, не сутулясь, оставив штатскую манеру держать на пояснице раскрытую ладонь, шел быстро, но не суетился и не сбивался на трусцу.
"Ах, боже мой, боже мой! О панфиловцах! О двадцати восьми героях панфиловцах я должен был сказать мальчику! Что за память! Что за несчастная голова! Там было много казахов, погибших за Москву! Героев! Джигитов! Ай-я-яй!..-постучал по лбу Саул Исаакович уже дома, когда стащил насквозь промокший пиджак.-Ай-я-яй!,." И вот он!
День Гришиного приезда объявил себя сам. У Мони не было никаких новых сведений, никаких свежих сообщений, подтверждений или уточнений. Но месяц ожидания убывал и вот пришел день, пришло утро дня, и Моня без колебаний обозначил-сегодня.
Как только они с Кларой позавтракали, он положил на стол поверх старой клеенки, когда-то не имевшей соперниц в яркости, а ныне поблекшей, белую скатерть. Стирал, кстати, сам, зная способ не слишком утомляться. Пускал в ход вместо мыла запасы силикатного клея, и неплохо получалось. Он не забыл налить в тонкие, промытые содой стаканы блестящей воды из крана, расставив стаканы по комнате-на буфете, на столе, на телевизоре. Подмел. Повесил на вешалке у двери кожаный ремень.
- Сегодня приезжает Гриша и будет здесь,- возвестил он, и Клара не спросила: "Почему ты так уверен?"
В стаканах сверкали серебряные ободки; играло радио. На лестничной площадке изредка проходил кто-нибудь, шаги были хорошо слышны в комнате. Клара сидела молчаливая, прислушиваясь. В два пообедали. Моня отнес на кухню посуду, но мыть не решился, сложил ее на столе и накрыл опрокинутым тазиком, чтобы Гриша, если не очень устал в дороге и придет сейчас, не застал его с мокрыми руками. Клара после обеда прилегла. А он и не подумал отдыхать, сидел над пустым столом и представлял, как все произойдет. Опять захотелось почитать библию, то место, где старый Иосиф встречается со старыми братьями...
Потускнела тихая вода в стаканах, померкли ободки. Включили телевизор и смотрели его допоздна. Последней была передача из Дома актера, вел ее Михаил Жаров, которого Клара обожала всю жизнь. А когда легли, то долго делали друг перед другом вид, что заснули. Не выдержала Клара:
- Моня, ты спишь?
- А что?
-: Как ты думаешь, твой брат придет завтра?
- Спи, спи, откуда я знаю!
Моня не ошибся, он не мог ошибиться. Гриша прибыл. Но первый день праздника Мария Исааковна решила оставить целиком себе. Получив телеграмму, она заперлась дома, не подходила на звонки к двери, чтобы ни с кем не говорить и не проговориться. Сегодня Гриша принадлежал ей, и в том была справедливость.
Весь месяц письмо лежало на столе и освещало комнату голубым светом. Мария Исааковна то читала его опять, то думала о том, что в связи с письмом ее ждет, то плакала, едва взглянув на помятый конверт. Весь месяц в голову лезли совершенно детские глупости. Она думала, например, какие расстояния и страны лежат между нею и Гришей, и города в странах, и поля, засеянные и заброшенные, и леса, светлые и непроходимые, и болота непролазные, и деревни, и виноградники, и океан. И если бы Гриша шел к ней, думала она, по всем дорогам и тропинкам, то на путь и ушли бы годы разлуки. И представляла его идущим с котомкой по лесу и через мостик, и по пыли, и под дождем.
И вот она приехала в аэропорт встречать Гришу.
Одни самолеты с ревом и страстью вонзались в горизонт, в далекое зеленое поле, а потом прикатывали к вокзалу тихонькие, как игрушка на веревочке, и выпускали наружу легкомысленно улыбающихся пассажиров. Другие, заперев как следует дверцу, потряхивали неуклюжими крыльями, готовыми с хрупким треском обломиться, и сначала тащились за тягачом, а потом, нацеленные на дорогу для разбега, долго, как бы надеясь на отмену полета, заводили двигатели, постепенно повышая взывающий, как казалось Марии Исааковне, голос: "Зачем? Зачем? Куда? За что?" А доведя его до самой высокой ноты, до такого звука, на котором одном можно было подняться без всякого разгона прямо вверх к утренней луне, они небыстро, со старинной разумной скоростью, уже без буксира, сами тряско катили по дороге до горизонта, а там, далеко с ними что-то происходило. Они поворачивали обратно и возвращались, но поднявшиеся в воздух, скользящие по плавно изогнутой линии вверх, преобразившие и самих себя, и всех, кто на них смотрел, и землю, от которой оторвались, и небо, куда уходили, они обрушивали на душу другой, новый, долгий вопль освобождения, радостного расставания и пропадали.
В их бесовской манере беспечного разрывания с землей не было ничего похожего на повадку старых самолетов - ни медленного, жуткого даже в воспоминании грузного полета немецких бомбардировщиков, ни юношеского бесстрашия родных истребителей, ни прогулочного колыхания нежных бипланов. Реактивная, известная только издали, эта жизнь оглушала и коробила молодой шумной нескромностью или, как бы сказали когда-то, безбожием, вкладывая в слово не столько неверие, сколько всезнайство и беспардонность. Место, где назначил ей свидание Гриша, было неуютно.
Мария Исааковна металась по площади, отгороженной от посадочного поля трубчатым заборчиком, не в силах усидеть ни на мягких диванах внутри вокзала, ни на садовых скамейках возле ухоженных клумб. Не зная, сколько займет поездка в автобусе от городских авиакасс до аэропорта, она застраховала себя от опоздания, от всех возможных случайностей двумя с половиной часами. Два с половиной часа самолеты разрывали над ее головой чистую скатерть неба. Два с половиной часа с напряжением, сдавливавшим всю ее, она следила за каждым прилетом и вылетом, вслушивалась в изуродованные микрофоном оглашения о ненужных ей рейсах, торопилась к трубчатой калиточке встречать самолеты из Минска, Ленинграда, Уфы и Полтавы и провожать в Кишинев, Измаил, Киев и Тбилиси.
Когда наконец объявили Гришин рейс, Мария Исааковна была измотана и оглушена, но сумела разыскать свой самолет в большом небе, видела, как он, проворная иголочка, проткнул солнце, как ловко юркнул, чтобы эту пуговицу пришить к небу, как с обычным здесь ужасающим ухарством ринулся вниз, молилась: "Боже, боже! Внутри зацечатан Гриша!"; видела, как самолет приземлился в травах далекого поля, как быстренько прибежал к вокзалу, как развернулся легко и шикарно-не самолет, а чемпион по фигурному катанию, видела, как навстречу ему, пошатываясь и попрыгивая, торопилась голубая лестничка, как самолет стал, а лесенка с разбегу чмокнула его в бок, как распахнулась дверца и, отстраняя рукой стюардессу, на лестницу выскочил Гриша. Мария Исааковна узнала его мгновенно, хотя не виделись они с девятнадцатого года.
А дальше все, видно, от усталости скомкалось.
Кажется, они обнялись. Кажется, он спросил ее о здоровье. Кажется, она ответила таким же вопросом.
Солнце стояло высоко и свободно. Не было ни единого облачка, ни намека на вчерашний дождь. Вчера, получив телеграмму, Мария Исааковна была убеждена, что из-за пасмурной погоды они с Гришеи встретиться не смогут. Кажется, она сказала о своих волнениях Грише, кажется, Гриша смеялся.
Потом оказалось, что кроме нее Гришу встречают из туристского бюро. Машина "Интуриста" отвезла Гришу в гостиницу, а Мария Исааковна, немного обиженная тем, что молоденькая сотрудница бюро не пригласила ее в полупустой автомобиль, поехала домой автобусом и стала ждать пяти часов. Гриша сказал, что будет у нее в пять.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Блюз "Под тихим дождем"
- Манечка, Марусенька, красавица моя! Душа всей жизни моей! Вот, встретились, а? Стариками, черт, черт возьми, но увиделись все же! Постой, постой минуту, я посмотрю на тебя!..
- В шестьдесят девять лет трудно оставаться красивой, Гришенька...