- Ну, нет, Манечка, нет, мы говорим опасный разговор, не надо! Прошу тебя! Скажи мне лучше про тех, кого я знаю. Когда умер дядя Исаак?
- Папу забили нагайками петлюровцы.
- За что?!
- За что, Гриша?
- Да, я сделал глупый вопрос... А тетя Хая-Меня?
- Мама, Гришенька, умерла во время эвакуации в теплушке, набитой людьми.
- О Манечка!.. А твой муж? Кто он, где он?
- Миша погиб на фронте... Он никогда не любил меня, Гришенька.
- Манечка, я до последней секунды думал, что ты все-таки прибежишь ко мне на палубу.
- А я, я до последней секунды верила, что ты, ты сбежишь ко мне на берег!..
И хлынуло. Ливнем и градом ударило по глазам, жизнь потеряла очертания, краски и запахи, и не остановить, не остановить тяжелую силу, о Гришенька!..
- Тебе казалось, что ты умнее всех! Ты думал, что перехитрил судьбу, обвел вокруг пальца! И кто мог переубедить тебя? Ты прибыл в турецкой фесочке покрасоваться, вот и все, что ты понимал тогда! Покрасоваться перед нами ему хотелось!.. И как тебе пришло в голову! Как стукнуло в твою рыжую бессовестную башку бросить нас в такое время, не разделить с нами наши страхи, нашу нищету, горе?.. Даже фесочки не потерять!.. О, какую ты мне сделал прививку!.. Всю жизнь я не могла ни на кого положиться, такую ты мне сделал прививку...
- Марусенька, злая! Перед тем, чтобы окончательно уехать, я неделю прятался в соломе, а бандиты, как это... шарили по местечку! Меня бросили в колодец! Я ночевал в колодце с порванным плечом! И просто фокус, когда осталась на голове фесочка!..
- Ты разве думал, что моих сил может не хватить, чтобы дождаться тебя? Ты гнул свою линию, ты хотел, чтобы вышло только так, как ты хотел, и не иначе! Будто в жизни самое важное - настоять на своем... Доказать! Кому? Что? Зачем?
Девочка-певица высунулась из-за занавески с прижатой к груди раскрытой книжкой - она читала, пока не надо было петь - и с дурашливым восторгом уставилась на них. Контрабасист наклонился к барабанщику и что-то сострил, указывая на них острым подбородком.
- Ты и сейчас приехал, чтобы покрасоваться американскими успехами! Что тебе мы! Что тебе наши понятия!
- Ты настрадалась только из-за упрямства! - крикнул Гриша, покраснел, как одни рыжие краснеют, и от злости криво дернул шеей, как дергал когда-то.-Только из-за тупого штеймановского упрямства!
"Наконец-то..."-вдруг услышала внутри себя тишину Мария Исааковна и вздохнула.
- Все! Все, Гришенька, все! Не будем ворошить старое, глупо! Молчи! Я сказала - и молчи! Ни слова.
Она дотронулась до изумрудной брошки, приколотой у воротничка, подумала: "Моей мерзавке, конечно, понравится штучка",- мизинцем сняла слезу, а Гриша молчал, и вид у него был обиженный.
- Мы любим ходить пешком, Гришенька, а ты предпочитаешь быстрый транспорт - этим все объясняется.
- Что объясняется? Манечка, ты меня пугаешь, я не понимаю, что ты хочешь сказать!
- Он не понимает!.. Ну и что? Ты не понимаешь меня, я не понимаю, допустим, мою дочь, она - какого-то там приличного интеллигентного человека... Понимать и любить-не номер, не понимать и любить, все-таки любить - вот где правда.
Она уже не плакала, душа омылась слезами, как город ливнем. Напитанные пылью и сором, случайной городской трухой темные потоки потащились к люкам, забивая решетки, с пришлёпыванием и свинцовым бульканьем сползали вниз, чтобы, грохоча и толкаясь в запутанных трубах, обрушиться наконец в море и только через сто или тысячу лет, когда-нибудь, может быть, снова стать теплым дождем встречи...
В зале все, кроме них, танцевали.
Как с неба свалилось долгожданное румяное мясо с жареной картошечкой, с молодым огурчиком.
- Ах, боже мой, Гришенька! Давай кушать, давай пить, давай радоваться встрече.
Не дожидаясь тоста, Мария Исааковна выпила из зеленой рюмочки и улыбнулась не то Грише, не то умненькому барабанщику за его спиной, оглядела зал, танцующую публику, мужчин сплошь в белых рубашках, пленительных полных женщин в золотых и серебряных платьях-где достают такую волшебную материю?!-все слегка покачнулось, поплыло, и задымили белые трубы на столике, с морским дзеньканьем вызвонили сигнал пустые рюмочки, и она отчалила на белом праздничном кораблике одна, а Гриша остался на причале. Пьяненько, хитренько она помахала ему рукой.
Потом, после закрытия ресторана они еще погуляли. Пошли на Карантинный спуск, в тот двор, куда Гриша явился в девятнадцатом году после первых своих скитаний и смятений, оборванный и голодный, с раненым плечом и приключениями, испачканный кровью, но в фесочке, а хозяин квартиры не очень-то поверил в двоюродного братца. Фонтанчик во дворе был сух, как и некогда, в нем гнили прошлогодние листья дикого винограда, как и тогда, в том - их! - окне неярко светилось.
Они вышли со двора и по лестнице поднялись на бульвар. Хотели посидеть, но здесь действовал закон - каждой паре отдельную скамейку, и все уже было разобрано. Они приняли этот закон, не роптали, бродили от фуникулера до колонн и курантов горсовета по ночному бульвару, над портом, над гаванью, откуда тогда уходили турецкие фелюги с солью и капитаны готовы были взять на борт обоих пассажиров. Они мало говорили о невозвратном. Говорили о здоровье -у Гриши, оказывается, диабет, о детях - у Гриши, оказывается, дочь тоже не замужем, но зато от сына уже большой внучонок... Мария Исааковна вернулась домой в третьем часу, как молодая.
Саул Исаакович брился. Было очень рано, семь или даже меньше семи, Саул Исаакович не подумал, что звонит Гриша, добрил жиденькую, выраставшую от воскресенья к воскресенью полоску под ухом, вытер полотенцем остатки мыла с лица, вытер свое сокровище, бир-мингамскую бритву, всемирную редкость, купленную перед войной на толкучке, хотя уже в то время заметил, что бриться стало легче, так поредели и истончились волосы бороды. Так вот, вытер бритву, удивился раннему гостю, пошел открывать и увидел Гришу. Низенький, весь в меленькую ржавую клеточку костюм, крючковатый, как сухой стручок, с лысой веснушчатой головой, смуглой, как картофель, старый, нездоровый, незнакомый, но Гриша.
И Гриша увидел его и немножко растерялся, задрал брови. "Что-то смутно штеймановское,- наверно, подумал он.- Что-то призрачно кодымское,- наверно, подумал он.- Что-то тускло знакомое,- наверно, подумал он.- Очевидно, это и есть Сулька",- наверно, подумал он и, наверно, по-английски.
- Ты?..
- Я...
Гриша неуверенно шагнул в прихожую, неуверенно осмотрелся в их коммунальном запустении с расшатанным паркетом и стремянкой на стене. Но узнал выставленный в коридор для подсобной службы тяжелый резной буфет из кодымского дома, изъеденную жучком развалину, подскочил к нему, хлопнул по дубовому боку, обрадовался, как родственнику.
- O! Я его отлично помню! Здесь когда-то имелось варенье! Он дернул ручку нижней дверцы, там и сейчас стояли банки с вареньем. Наконец пожали руки, наконец обнялись, хоть и неловко, но, спасибо буфету, сердечно. Прошли в комнату, сели за стол друг против друга.
- А я бы тебя даже на улице узнал с первого взгляда,- с упреком буркнул Саул Исаакович и высморкался, чтобы перебить дрожание в горле.
- Ты шутишь! Ты делаешь мне комплимент! - отмахнулся Гриша.
- Я бы узнал,-упрямо заверил Саул Исаакович, Гриша пожал плечами, и Саул Исаакович испугался, не переборщил ли он, и смягчил упрек: - Можешь мне поверить! С возрастом вы все стали, как близнецы - и ты, и Моня, и Зюня,- так что вашу породу не перепутаешь!..
- И как здесь идет жизнь? - Гриша вскочил, походил по комнате, обследовал фотографии на стенах, обстановку и вид из окна.
- А ты как поживаешь? - с нечаянным вызовом спросил Саул Исаакович.
- Старость! Какая это жизнь, Суля!
- Да, старость, ничего не поделаешь, Гриша.
- Твои внучки? - Гриша прищуренными глазами тянулся к фотографиям на стене.-О, я узнаю, Ревекка! Она дома? Нет? А это тоже наш родственник?
- Это Котовский.
- И кто он? Твой друг? Нет? Знаменитый писатель? Политик?
Тут вошла Ревекка.
"Рива",- подумал Саул Исаакович и встревожился. Сейчас она сделает мину. Сейчас она предложит Грише чай, но так, будто напрасно тратит сто рублей. Сейчас она будет любезничать, но так, будто Гриша приехал не из Америки, а из Крыжополя или Балты. И не потому, что она чего-то там не может простить, а потому, что Рива есть Рива.
Он стал натягивать рубашку и судорожно придумывать повод побыстрее увести Гришу на воздух.