- Извините тысячу раз! - сказал он и приложил руку к сердцу.- Мне в записке крайне необходимо сделать маленькое исправление. Если вас не затруднит, я бы попросил...
Дежурная улыбнулась, он получил обратно свою записку и к ней ту же пикантную ручку с нырялыцицей без купальника. Он оторвал исписанную часть листка, а на остатке написал по-новому.
"Дорогой Гриша! Сегодня семья Саула Штеймана дает вечер в честь твоего прибытия в наш город. Съезд гостей в девятнадцать часов. Твой друг детства Саул Ш."
- Извините десять тысяч раз! - Саул Исаакович поклонился коротким энергичным поклоном, всем своим видом уверяя, что на этот раз прощается прочно и окончательно. Он вышел наконец на яркую и пятнистую, как цигейковая Ревек-кина шубка крашенная под гепарда, Пушкинскую улицу, пеструю из-за обновляющих кору столетних платанов, из-за проникающего через платановые листья солнца, на немноголюдную в будни, хотя шумную в праздники исключительного очарования Пушкинскую улицу. Совсем рялом - перейти дорогу прохладой и сенью звал и манил гранитный портал: широкая лестница сине-золотая ротонда, тайна галерей..
Но нет. Саул Исаакович категорически заявил себе: нет! "Первым делом, первым делом самолеты!"- приказал он себе знаменитой в послевоенное время песенкой и решительно пересек мостовую по направлению к дамскому ателье.
"Итак,- рассчитывал он на ходу,- стол комплектуется красиво. Гриша с Маней - у окна мы с Ривой - возле двери, чтобы без затруднений бегать туда-сюда, на кухню и обратно... А справа и слева разместится уйма людей! Одно из лучших изобретений человечества - раздвижной стол Большое дело!"
Словом, день завертелся колесом и многое предстояло.
Ада с сожалением колыхнула полное тело в переливчатом платье, всплеснула руками в поблескивающих рукавах, ахая, заплела на груди пальцы с перламутровым маникюром - большая рыба, а не дочь.
- Какая обида!.. Как раз сегодня у Сени премьера!..-и начала отплывать.
- Ну и что? Премьера - не закрытие сезона! Успеете!
- Но, папа, Миша! - Уплыла. Конечно.
Миша - имеется в виду артист Михаил Красильников.
- Понятно. Красильникову мы не соперники. И что будет играть ваш Миша?
- Сейчас и говорить нечего, сейчас ни одного билета, но как-нибудь попозже я протащу вас с мамой. Миша играет старика Дулитла. Вы увидите как-нибудь!..
- Скажи мне, как называется пьеса, если меня спросят... Я ведь должен буду объяснить, почему вы с Сеней так заняты.
- "Моя прекрасная леди" !
Красильников - кумир семьи. Красильников даже иногда бывает у них в доме. Красильников играет старика - и не видеть этого невозможно.
- Ну хорошо, дочка. Как кушает Таня?
- Таня, папа, как всегда. Мама плачет, Сеня сгроит из кубиков, поет песни и стоит на голове, так Таня кушает. У Наташи чуть-чуть красное горло, а вообще ничего.
- Поцелуй обеих. Пока.
"Не будет слишком тесно за столом,- лицемерил перед самим собой Саул Исаакович, шагая к аптеке.-Что хорошего, когда теснота за столом? Даже посмеяться" с аппетитом неудобно, если чересчур тесно за столом...- Он был раздосадован тем, что не сумел обнаружить перед дочерью нового качества в характере - твердости.- Она думает: замшелый старик..." - сердился он. Колдунья Люся
- Лейся, лейся, чистый ручеек с битым стеклом! - сказала Ася, и Леночка с послушной улыбкой тихо ушла за дверь.
На Леночкину улыбку, а особенно на эту ее северную бесшумность у Аси были тайные планы, тайные от Леночки, тайные от сына Шурика, даром что Шурка на четыре года моложе Леночки. Ася сама была постарше мужа и не видела в том преград к счастью. Но Шурка завел себе подружку в техникуме и Асины планы рухнули. Два дня назад определенно.
Дверь открылась, ударилась в резиновую плашку ограничителя и с негромким просительным скрипом снова закрылась, чтобы снова хлопнуть по резине и снова как бы о чем-то попросить-один за другим шли покупатели.
- Тетя, аскорбинку с глюкозой!
- Три соски, две пустышки! Присыпку, марганцовку, термометр для ванночки... Все?
- Только начало.- Молодой папаша просиял, озаренный необъятностью перспектив.- Клеенку! - вспомнил он.
- Вот видите,- сказала Ася.
Позавчера к ней - не к собственной маме - прибежала эта Шур-кина подружка из техникума, Ирка, и нестыдливо, но и недерзко, житейски просто попросила устроить ее в больницу. Необходимо, объяснила она, чтобы все состоялось в субботу, нельзя в горячее время перед сессией пропускать не то важные консультации, не то лабораторные работы, не то еще что-то.
- Мерзавец! Он у меня получит! - заверила Ася девочку, но девочка вступилась за Шурку.
- Ну что вы!..-сказала она, и Ася смешалась под иронично укоряющим взглядом.
А на вид котёнок двух недель от роду.
"Леночка!.."-как будто прощаясь с Леночкой навеки, с тоской подумала Ася и тут же пообещала Ирке все устроить.
Леночкино целомудрие Ася нежно чтила. Но практический подход Ирочки к затруднительному, как говорили раньше, положению восхитил. Не бесстыдство восхитило, но деловитость, с которой она явилась к Шуркиной маме, как к знакомому медику. Когда Ася была школьницей, в их классе повесилась ученица, попав в такую вот историю...
Ася спросила у Иры, любит ли она Шурика. Оказывается, его нельзя не любить. И в Шурике на этот счет тоже, оказывается, нельзя сомневаться. Все в порядке. Но жениться на втором курсе - только родителям морока. И Ася малодушно кивнула.
Кто попадал в родильный дом, в родильный зал с праздной целью, кто, пользуясь редчайшей привилегией, проник туда не с муками, а лишь с восторженным сочувствием, в том многое переменится, тому многое, ранее, быть может, несбыточное, вдруг покажется неважным, а что-то неуместное вполне допустимым. Здесь столько странного, столько неправдоподобного, а чудеса преобразуют наши понятия. Преобразующую силу источают матери, как ученицы, робко и покорно внемлющие строгости своих младенцев. И быстрые нянечки, снующие по коридорам, бесстрашно таскающие по трое новорожденных на каждой руке. И голубые костры в самом святилище - это пылают облитые спиртом и подожженные столы, морозно-блестящие конструкции. И юные акушерки, еще не ведавшие любви девочки, назначенные зажигать костры в честь ее пречистого и кровавого торжества...
Ася здесь уже бывала не однажды. Ее здесь знали, пускали в ординаторскую, и она ждала, пока к ней, иногда на полминуты, даже не стягивая перчаток, выйдет доктор Никитина - Люся. Бывало, что приходилось ждать долго, бывало, что Асе давали халат и пускали в родильный зал к Люсе, а бывало, что они курили вместе где-нибудь на лестнице возле окна или у дежурной сестры или на диване в ординаторской. Главное, чтобы никто не мешал разговору, хотя чаще всего они болтали о пустяках - о платье для Леночки, о Шуркиных двойках, о нелегком характере Асиного мужа или просто молчали, радуясь друг другу.
Но бывало, случалось, и всегда казалось, что совершенно случайно случалось, стихийно, просто так, ни с того ни с сего, на лестнице ли возле окна, в ординаторской ли, да где угодно, на Асю вдруг обрушивалась, как взрыв одинокого снаряда, неожиданная, как приказ, неопровержимая, звонкая, страстная Люсина тирада. О чем? Вот именно, о чем!..
Когда-то Ася пугалась. Тонкая морщинка на Люсином лбу становилась твердой чертой, как бы отделяющей результат от решения, руки ее сжатые в кулаки давили карманы халата, глаза, добродушные, чуть сонные, ленивые, становились стальными и острыми, непреклонными как ножи. Со временем Ася догадалась, что обвалы красноречия случались чаще всего после сложной операции, после риска. Потом заметила, что стоило ей, Асе, поссориться с мужем, как Люся вдруг произносила хвалу Сереже, стоило заболеть Шурику, и Люся, еще не успевшая узнать о его болезни, торопилась заявить, что болезни детей даны женщине в очищение чувств. Был и такой случай - Ася потеряла кошелек с зарплатой, и Люся, которой она еще не успела пожаловаться, вдруг произнесла без улыбки, что недостаток денег есть одна из упоительн^йших гвобод, недооцененная человеком.
- Ты колдунья! - говорила Ася.
- Это что-то слишком научное,- отвечала Люся.
Они подружились в Рыбинске в сорок втором, туда привозили раненых из Сталинграда, и, когда приходил транспорт, бывало, по двое суток без сна Ася, хирургическая сестра в лейтенантском звании, и Люся, хирург, капитан медслужбы, не выходили из операционной. Леночке тогда было три года, она жила вместе с матерью при госпитале, и, чтобы не убегала во время бомбежек в госпитальный сад, Ася с Люсей сшили ей халатик, сшили шапочку и маску, и Леночка ходила в палаты - лечить. Она гладила небритые щеки, она могла по часу держать за руку стонущего. В ее лапке таилась сила, раненые знали и звали и ждали Леночку. Но она выросла, стала взрослой - добросовестный провизор, послушная девочка, прозрачный ручеек с мягким дном и прямыми чистыми берегами.
- Лейся, лейся, ручеек с битым стеклом!..-намек всего лишь на мнимое коварство, на несуществующую загадку, на характер, и Асе жаль было той исчезнувшей странности, той мелькнувшей в Ле-ночкином детстве незаурядности...
Люся говорила:
- Я колдовка.
Она закручивала кольцами дым от сигареты, пронзительно взглядывала на Асю, говорила, дурачась, низким голосом:
- В нашей деревне все были именно колдовками, бабка моя была дикой колдовкой.
Старая шутка, Асе она не нравилась. Люся родилась и выросла в Ленинграде, предки ее во всех обозримых поколениях были учеными-естественниками и служили в академии еще при Ломоносове, а бабушка-колдовка любила позировать художникам и оставила после себя портреты в овальных рамах, указывающие на ее изысканное происхождение и на то, что глаза цвета северного моря, узкие носы с горбинкой, тяжелые волосы и величавость - неотъемлемое богатство рода Никитиных. И Леночка, и Люся были похожи на нее. Деревня, колдовки, бабка Устинья, дед Пахом - чудачество, выдумка. Ася гордилась Люсиной утонченностью, Люсиными старинными книгами, портретами Люсиной бабушки и даже тяжелым креслом покойного дедушки.
- Что же ты Леночку не научишь ведьмачить?