Ох, эта обманчивая таинственность ночных подворотен!.. В пахнущих гнильцой и кошками подъездах на его пути к Мониному дому и даже под Мониным светлым окном в тени широкого карниза стояли бормочущие нечто голубиное юные парочки.
- О, о и еще раз о! - вскинул руки к небу кодымский плакальщик.
Месяц полоснул по кисейному облачку и замер неподвижно и ясно.
А утро, субботнее утро, утро, когда улетал Гриша и не проснулась нежная Клара, было не лучезарно и не пасмурно, а светило перламутровым небом, ровно обещающим и солнечную погоду до вечера, и дождь в полдень.
В такое лукавое утро каждый, кто свободен, безусловно, соблазнится непекучим солнцем, безусловно, размечтается об одинокой задумчивой прогулке куда-нибудь к морю, в степь, на лоно цветения трав, к разбойному запаху полыни. HQ пойдет, безусловно, не каждый - ведь надо тащить с собой зонтик и плащ, взять их необходимо, но пригодятся ли?.. Скорее всего, навряд ли... А без них?.. Однако... Хотя, с другой стороны... Ну, в общем...
Впрочем, Гриша улетал, кажется, вечером...
Вчера Маня выклянчила для себя право одной, без свидетелей проводить Гришу на самолет. И они, Саул и Ревекка, согласились вчера, дали слово, а сегодня жалели, что дали, и обиделись на Маню, что потребовала его...
Была суббота.
Было грустно из-за расставания с Гришей.
Было тоскливо из-за кончины Клары.
Было темно на душе от вины перед Моней.
Было тягостно оттого, что девочка так ничего обнадеживающего не сказала насчет...
Ревекка на кухне мыла вчерашнюю посуду. Саул Исаакович завернул в газетку поразительный Гришин подарок - талес в полосато-пестром бисерном ридикюле, сунул под мышку и бесшумно, чтобы не пришлось ничего объяснять жене - он стеснялся своей новой затеи,- вышел из дома и не хлопнул дверью, а осторожно притиснул ее, так что язычок автоматического "английского" замка медленно сполз в пазик, не лязгнул, а тихо, мелодично прищелкнулся. Саулу Исааковичу пришло в голову - а почему бы и нет? - заглянуть в синагогу.
"Куда я собрался, смех один!.."-улыбался он себе под нос, ступая по сизо-голубым плитам чистого и политого двора своего дома.
Он посидел на чугунной тумбе возле ворот - подумать, утвердиться в намерении.
Ведь ходят туда такие же, как он. Раз в жизни он просто должен прийти туда.
Они глупее его?
Какие основания считать их глупее себя?
А что имел в виду Гриша, когда из-за моря, преодолев тяжесть путешествия, доставил - позаботился и доставил - молитвенное покрывало?
Может быть, он имел в виду, что Сулька выжил из ума?
С какой стати он бы стал так думать?
Скорее всего, он имел в виду, что они уже старики и им к лицу вспомнить о боге.
Еще какие старики!..
Саул Исаакович поздоровался с одним соседом, с другим. С кем-то покалякал о сомнительной погоде, с кем-то о том о сем. И наконец двинулся к порту, чтобы там, внизу, на припортовой площади имени героя потемкинца Вакулинчука сесть в троллейбус, который довезет его на Пересыпь, почти к самой синагоге.
Подпрыгивающий в движении и приседающий на остановках троллейбус слегка укачал его на мягком диванчике. Саул Исаакович подремал бы немножко, но следовало составить в уме план молитвы по всем необходимым параграфам. Бог, не бог, решил он, но, ежели существует традиция, не следует чваниться и умничать.
- Боже! -начал он бормотать негромко, смущаясь соседа в спецовке, но вслух думалось лучше.- Итак, мне надо, чтобы счастливо долетел до дома Гриша. Это во-первых. Второе. Мне надо, чтобы Моня не обезумел от горя. И третье, боже! Дай ей решимости, девочке, жене моего внука Шурика, дай ей счастливого легкомыслия на пути. Пусть она обманется в мнимой легкости и станет на путь труда рождения и воспитания моего правнука... Пусть не взбредет ей что-то сделать над собой! Пусть родится здоровенькое, страстно желаемое мною дитя!..
Все же Саул Исаакович задремал, ненадолго, чуть-чуть-ему всегда спалось в транспорте. Он прислонил голову к прохладному стеклу окошка, а когда вскинулся от толчка и через не вполне разлепившиеся глаза осмотрелся, справа все так же тянулась стена, отгораживающая порт от города, невысокая стенка, но моря тем не менее за ней не увидишь, а слева все так же поднималась гора, а на горе бульвар и город. Но Саул Исаакович почему-то не сразу вспомнил, куда он едет. А вспомнил, и цель его поездки опять показалась ему в каком-то смысле несуразной.
Однако же, выйдя из троллейбуса и приблизившись к переулку, где, знал он, была синагога, обнаружил в себе неожиданное волнение.
Саул Исаакович конфузливо заглядывал во все дворы переулка, в пересыпские дворики с палисадничками, с лужей вокруг водоразборной колонки, со столами для домино, с неопрятным мусорным баком, но ничего похожего на место, где люди могли бы сообщаться с богом, не нашел. В самом конце переулка, возле кирпичной стены завода, он спросил у быстрой, как тень от летящей птички, молоденькой почтальонши, спросил, как бы подсмеиваясь над самим собой, как бы говоря: "Что я ищу - смех один!" Почтальонша махнула рукой на зеленые ворота, причем из пачки писем, которую она держала в этой руке, вылетели несколько, упали на камни и траву. Она ругнулась, Саул Исаакович подскочил и помог ей собрать письма...
Она показала на зеленые ворота, куда Саул Исаакович и не подумал бы заглянуть, хоть и проходил мимо. Прямо в железной зеленой калиточке, так что калиточка совсем закупорилась, ссорились две женщины. Из калиточки, как из репродуктора, на переулок низвергалось дворовое недоразумение. Саул Исаакович подошел, остановился рядом, стал ждать, чтобы его заметили и дали пройти.
Это был рядовой скандал на всю улицу, на всю Пересыпь и на весь мир. Он цвел уже в той фазе, когда первопричины и подоплека его облетели, как лепестки, и забыты и голые тычинки и пестики, угратившие пыльцу смысла, не имеющие своеобразного аромата, упрямо и тупо топорщились однообразными оскорбительными выкриками.
- Что вы стоите? Вам надо идти? Идите! Кто вам не дает! Ему тесно! наконец обратили внимание на Саула Исааковича дамы.
Саул Исаакович прошел. В пристройке жили и ссорились, а синагога стояла в глубине двора. Она с первого взгляда понравилась ему, как только он открыл высокие двери.
Сразу же за дверью, таким образом, что главный вход мог открываться лишь одной своей половиной, а вторая оказывалась навеки припертой, привалился боком дубовый дореволюционный шифоньер, вероятное хранилище тряпок, швабры, веников и ведер. Шифоньер закрывался амбарным замком на кольцах. За ним, в уголке, на некогда беленой стене, висела эмалированная раковина, в ней лежал кусок грубого мыла. Против двери обломанные перила от ажурной железной лестницы на второй этаж, под лестницей обломки стульев, очевидно, хранимые с целью починки. На сводчатом потолке пузырями вздулась позеленевшая, а когда-то голубая масляная краска. Дверь в следующее помещение была тоже высокая, резная, торжественная, но как бы ночевавшая под многими дождями.
Вся откровенная бедность места была приятна Саулу Исааковичу, как приятна всякая откровенность.
Никого не было. Не гудели голоса, как должно, не выплескивался из главного помещения одинокий, как должно, похожий на кипяток из стакана в дрожащей дряхлой руке, горячий старческий голос. Этого не было. А был уже полдень, просто все уже разошлись, гулкие шаги опоздавшего Саула Исааковича смешались с чириканьем воробьев, расшалившихся на люстре.
Здесь не слышно стало криков во дворе, шума улицы. Здесь все кончалось - и сама синагога, вместилище ветхости и тайны, кончалась улица с газетным киоском и пивным, город с заводами, театрами, трамваями, само время.
В горячей и голой пустыне, под сухим и седым небом сорок странников в белых плащах шли, опираясь на посохи, за тем из них, кто вел их и кто пел им. Сорок согнутых спин, сорок белым покрытых долов, сорок душ, узнавших цель и смысл, шли, не оборачиваясь и не ропща, за тем из них, кто был мудрее и бодрее их. Сорок дней сменили сорок ночей, или сорок лун прошло, или сорок лет, но не было конца их пути, а парус свежести не приплывал к ним в океане зноя. Сорок странников в белом шли, опираясь на посохи, и не было в их поступи торопливости, и ни один не отставал, а на краю пустыни дымилась бесконечность.
И он тоже пошел за ними, и белый песок жег его ступни, и медным становилось лицо его, а он шел и молился, чтобы никто не оглянулся и не прогнал бы его, чужестранца...
Он только что закончил сочинять одну песню и приготовился сочинять другую, но: "Вы проспали вашу молитву, мужчина, меньше надо спать!"-сказали за его спиной. Он обернулся-одна из женщин у калитки, уборщица. Она внесла и поставила перед собой ведро с водой, там мокла тряпка из мешковины. Опираясь на швабру, как некая богиня на копье, она собиралась убирать и закрывать учреждение и ждала с мрачным нетерпением, когда он удалится.
- Здесь нужен ремонт,-ответил ей Саул Исаакович, чтобы не показаться совсем случайным человеком.
Она вдруг с грохотом швырнула на пол швабру и, двигая локтями, хлопая мужскими ботинками - ее спецобувь, выбежала вон. Она еще клокотала, вспомнила, очевидно, что-то, чего недовысказала своей оппонентке. Саул Исаакович не успел очнуться, он брел еще с возвышенной целью по раскаленной пустыне, но перед ним уже обнажились облезлые стулья и протекший потолок, и занавешенная пыльным ситцем галерея.
"Нужен ремонт,- подумал он.- Давно пора вымыть окна, застеклить фрамуги, покрыть темным лаком двери и оконные рамы и сиденья с укрепленными на спинке пюпитрами-для торы молящегося сзади. Пора перебросить с галереи на галерею доски, поставить обрызганные известкой козлы, и пусть пили бы с булками молоко из бутылок толстые неторопливые малярши..."
Саул Исаакович увлекся, несочиненная вторая песня рвалась наружу в любом виде, творчество обуяло его, и он мысленно стал собирать плотников и стекольщиков, штукатуров и кафельщиков, художников, наконец, чтобы роспись на центральной стене была сделана с лучшим вкусом, чем нынешняя, выцветшая. Он даже вдохновенно зачмокал, представив, как тут можно все устроить, получалось неплохо, не хуже филармонии, он даже поискал глазами какую-нибудь нишу, способную вместить бюст деятельного человека, если бы такой обнаружился и все организовал. И присвистнул - ниша была.
Он свистнул негромко, конечно, не во всю силу, разумеется, не так, как умел, как свистел своей боевой тройке, и сам Котовский с удивлением качал головой, но стая воробьев в ужасе сорвалась с люстры и ударилась в потолок, и стала биться в стекла, ища выхода.
- Вы что, идиот?! - закричала, вбежав, женщина. Она схватила швабру, и Саул Исаакович испугался.-Кто здесь свистит?!-кричала она.- Где вас учили, в лесу?! А ну выметайтесь отсюда! На улице свистите, пока не треснете! Ну!
И он вышел.
- До свидания,- сказал он и бочком вышел.
Она не ответила, она уже работала в раже и ярости.