- Ну, Моня?
- Что ну? Я не знаю, что ты от меня хочешь!..
- Ты не знаешь! Ты не знал, что делал, когда избил мальчишку за какой-то пустяк! Ты не знал, что делать, когда он удрал! Ты не знаешь, что делать, когда ему взбрело приехать! Я дам ему телеграмму, Моня.
- Какую телеграмму?
- Международную телеграмму от твоего имени.
- Чтобы он не приезжал?
- Чтобы он подождал до будущего года. Он уехал-кого-нибудь спрашивал? Теперь он прибывает, тоже никого не спросив, а так, с бухты-барахты!..
- Через год кого-нибудь из нас может уже не быть.
- Значит, такова судьба!
- Нет, причем здесь судьба! Гриша решил приехать, и я не могу сказать ему "не делай этого". Потому что его желание увидеть нас естественно. А то, что говоришь ты, очень серьезно, но разве я могу тебе помочь? Разве я могу пойти против того, на что надеялся всю мою жизнь? - монотонно и тихо, как самому себе, пробубнил Моня, но Зиновий Захарович услышал все до единого слова.
- А, я так и знал! Твой старческий эгоизм!..
- Я бы тоже на твоем месте защищал свое дитя телом своим от любой неприятности, Зюня...
- Я пошлю телеграмму!
- Нет, Зюня, я ведь сказал - нет, ты этого не сделаешь.
- А если я сделаю?
- Прокляну в синагоге,- устало понурился старший брат. Надо сказать, что один раз в году, двадцать второго июня, Моня ездил в синагогу, чтобы там, в своей, как он говорил, компании, послать проклятие праху Гитлера.
- А! - вскрикнул презрительно Зюня и стал ходить по кухне большими шагами.-Кто они мне, твои старые бездельники! Торчат там от скуки! Плевал я на них!
- Больше я ничего не смогу сделать, Зюня, больше нам с Гришей нечем защититься.
"Бедный Зюня, он, конечно же, не спал всю ночь, у него совершенно больные глаза, глаза мамы, когда она стонала: "Гриша, Гриша, Гриша!.." Бедный Зюня, он всегда оставался средним братом, даже когда пропал Гриша, он оставался средним и для всех, и для мамы... Бедный Зюня, от него всегда больше требовали, чем ему давали... И что делать, он всегда был из тех людей, с которыми почему-то приятно быть жестоким каждому... Бедный, бедный мой брат!.."
- Высыпь картошку, что ты в нее вцепился! И Зюня высыпал и потряс портфелем, чтобы вытряхнуть из него грязь.
- А я... Подожди, я забыл, зачем пришел... Стакан!
- Что же будем делать, старший брат?
- Ничего! Разве что припасать хорошее вино!
- Перестань прикидываться дурачком!
- Купить хорошее вино и ждать! Ждать и предвкушать радость великую!
И Моня открыл кран. Задрожала крашенная масляной краской труба, струя вырвалась, толкнулась в старинную проржавевшую раковину, потом в стакан, выскочила из него сумасшедшим фонтаном, оплескала пол и стены, брызги полетели по всей кухне, оросили пространство...
- Зачем ты так сильно пустил?
- Люблю!
И понес в мокрой руке, торопясь и шаркая, холодный стакан с подарком, который с такой шумной настойчивостью, с таким веселым рвением, с таким молодым напором вручил ему старый городской водопровод.
- Зюнька! Закрой кран и подотри вокруг раковины, чтобы соседи не сердились! - крикнул он на ходу из коридора и успел принести Кларе, пока пузырьков в стакане оставалось еще много.- Смотри, какая вода!
- А... где Зюня?
- Подтирает пол в кухне!-И сел на стул отдышаться. Что может быть красивее холодной воды в чистом стакане! Неплох чай, особенно если в нем преломляется серебряная ложечка... Любители скажут - водка. Но разве не стараются они как можно скорее нарушить сочетание стакана с тем, что в нем? Может быть, вино? Тоже сомнительно. Если было бы так, его не старались бы наливать в изящные бокалы...
К Гришиному приезду, решил Моня, следует всю комнату украсить стаканами с чистой водой. В некоторые можно поставить по цветку, по белой розочке, например, через месяц розы появятся. Но только в некоторые.
- Клара,- сказал Моня, подойдя к окну, чтобы прикрыть его и зашторить от излишнего света и жары.- Клара, зацвел твой каштан!
- О радость! - ответила Клара.- Сто маленьких девочек с... белыми бантами на макушках?
- Они идут в музыкальную школу,-подтвердил Моня.
- С хорошо выученным... уроком? - улыбалась уставшая от визита Клара.
После ухода брата Соломон Зейликович надел куртку и вышел на улицу, чтобы собственноручно опустить письмо Гуточке в почтовый ящик возле райкома, ящик, которому он доверял. Ожидание
"Гриша! Гриша!"
Душа Саула Исааковича готовилась к встрече, омолаживалась новыми желаниями, наверно, для того, чтобы Грише было легче узнать приятеля юности. Бедовые желания рождались, очевидно, во сне, потому что, проснувшись утром, Саул Исаакович уже страстно хотел чего-то такого, о чем раньше никогда не думал, а если думал, то без воодушевления.
Как-то, еще лежа в постели, он спросил у Ривы:
- Тебе не надоела наша печь? Что она тут стоит, как памятник?
- Чем она тебе мешает? - безразлично удивилась Ревекка.
- Если ее убрать, тахта уйдет в самый угол, возле двери станет свободнее.
- Не знаю,- неосторожно сказала Ревекка и неосторожно ушла до завтрака, пораньше на базар.
Она вернулась часа через три, а половины печки уже не было. Постель и вещи лежали в свёрнутом виде на полу в кoридоре, укрытые газетами, а Саул Исаакович и печник из соседнего дома ведрами выносили во двор закопченные кирпичи, складывали берлинский кафель штабелем на лестничной площадке.
Рива не произнесла ни слова, поставила сумку с продуктами и молча стала срывать тюлевые занавеси с окна. К вечеру она рассчиталась с печником, накормила его и даже поставила четвертинку водки, а с Саулом Исааковичем не разговаривала до конца недели, пока он не заклеил запасным рулоном обоев освобожденную от печи стенку, не поциклевал и не покрасил пол в углу. Только когда он перевесил ковер и передвинул тахту, как задумал, Рива заговорила.
- Привези от Ады пылесос,-сказала она.
В другой раз утром Саул Исаакович обнаружил себя собравшимся в гости к Моне Штейману, с которым не поддерживал отношений из почтительной робости, оставшейся с детства. Только изредка виделись на каком-нибудь семейном юбилее. Пошел. И хоть разговора не получилось - трудно наладить разговор, если не видишься с человеком годами,- но все же было необычайно хорошо в Монином доме. Пили чай с вареньем из черешни, договорились выпить кое-что настоящее вместе с Гришей. Худенькая узкорукая Клара молчала и таинственно улыбалась, посматривая на мужчин аквамариновыми глазами из-под розовых от старости век, и в ее слабости и молчаливости было столько тонкого, женского, что Саулу Исааковичу неудобно было при ней сидеть, а хотелось стоять перед ней, и уходил он в нежном расположении.