А ну, каталонцы, послушаем вашу сардану, музыку резкую и обстоятельную, с козлиным блеяньем и посвистом пастушеской свирели, настоящую музыку Средиземноморья. Это уж не тягучий вопль мавров, не темная страсть гитар, а что-то сельское, грубое и веселое, как весь каталонский край,
А край этот уже напоминает Прованс; например, скалы здесь не такие, как в остальной Испании, а такие, как в холмистом Провансе; пальмы здесь не растут так, как в Мурсии, а растут так, как на Ривьере.
Различие, сами видите, очень тонкое, и не так-то легко, его объяснить; оно в самом воздухе, которым вы дышите, в людях, в их домиках с зелеными ставнями - словом, главное, что оно просто есть.
Ну, а что касается людей, то они в этом крае носят белые плетеные шлепанцы, которые зовутся alpargatas и напоминают римские сандалии; и кое-где красные фригийские шапки (называемые barretinas или что-то в этом роде). И уже много их тут, синеглазых и русых, приземистых и кургузых; здесь во все уже словно подмешано немного севера: в музыку и во вкус вина, в человека и природу. В природе берет перевес уже лист опадающий, - первый желтый листок платана был для меня чем-то вроде привета из дома. Жизнь людей протекает тут уже не в патио, как там, внизу, а на улице; дети, собаки, матери, пьянчужки, читатели газет, мулы и кошки - все тут обитает на завалинке и на панели; потому-то, наверное, здесь так легко возникают толпы и вспыхивают уличные скандалы.
Но что меня удивило здесь больше всего, так это гвардейцы перед королевским замком: на ногах у них белые каталонские шлепанцы, а на голове цилиндр.
Надо сказать, что цилиндр, шлепанцы и винтовка со штыком - аккорд несколько необычного звучания; но ведь это в конечном счете олицетворение всей каталонской земли, такой деревенской, купеческой на фоне прочих испанских королевств.
ПЕЛОТА
Баскская пелота - это такая игра с твердым мячиком из собачьей кожи; если смотреть с некоторого расстояния, можно подумать, что там какая-то свалка и что среди диких криков началась, должно быть, стрельба; но когда вы подходите ближе, вы видите, что орут не игроки и не болельщики, а маклеры, которые мечутся перед зрителями и выкрикивают ставки на Синих или на Красных - это опознавательные знаки команд. С точки зрения драматической, эти маклеры - самая занимательная часть зрелища. Они вопят, как ревуны, скачут, размахивают руками и объявляют ставки на растопыренных пальцах; а ставки и выигрыши в виде надутых мячиков летают между маклерами и публикой, как орехи у дерева, облепленного стаей обезьян.
И пока идет эта азартная игра в ставки, у ног зрителей разыгрывается партия пелоты в более узком смысле слова; ее играют по два человека с каждой стороны с таким длинным плетеным стручком, или корытцем, прикрепленным кожаной рукавичкой к правой руке. Этим стручком синьор Элола подхватывает летящий мячик... и хлоп - бьет им об стену, которая называется фронтон. Звучно шлепнувшись, мячик отскакивает и стрелой летит обратно; бум - синьор Габриэль уже поймал его своим стручком и метнул в стену. Хлоп теперь его поддел в воздухе синьор Угальде, завертел палкой и, как бомбу, швырнул мячик на фронтон. И бум! Мяч уже словил корытцем синьор Теодоро и ударил им так, что стена загудела; и снова очередь синьора Элолы ловить отскакивающий мяч. Но это мы пустили пленку замедленно: в действительности видишь только четыре белые фигурки, скачущие каждая на своей черте, и бум, хлоп, бум, хлоп, бум, хлоп - проносится над ними почти невидимый мячик; если он пролетит мимо игрока, или стукнется об землю два раза, или выйдет другая какая-нибудь непонятная для непосвященных ошибка, то значит, один кон окончен, команде противника засчитывается очко, маклеры начинают махать руками и со страшным криком объявлять новые ставки. Так продолжается до шестидесяти или скольких-то там очков; после чего приходят новые Rojos[Красные (исп.)] и Azules[Синие (исп.).], и все начинается сызнова, а зрители все это время меняются, как игроки у рулетки.
Как видите, игра эта довольно однообразна, особенно, если придерживаться таких примитивных и светских терминов, как "брать мяч", это совсем не то, что "взять мяч", то, что тут происходит, в сущности волшебство. Этот стручок, называемый la cesta, не шире ладони, а мяч летит чуть ли не со скоростью метеора; говорят, однажды он отскочил от стены и полетел в публику; всех четырех игроков мгновенно и след простыл - они решили, что мяч убил кого-нибудь из зрителей. Так вот, ловить такой мяч все равно, что ловить ложкой пули, выпущенные из ружья, а эти pelotaris[игроки в пелоту (исп.).] ловят каждый мяч, где бы и как бы он ни летел, с такой звериной меткостью, с какой касатка ловит мух. Вытянут руку - и готово дело. Взметнутся в воздух - и готово дело. Загребут позади себя корытцем - и готово дело. Играть в тенис по сравнению с пелотой - все равно, что хлестать мух полотенцем.
При этом все эти прыжки, ухватки и развороты делаются без малейшей рисовки, без всякого напряжения, как будто птица ловит комаров. Только и слышно бум, мяч хлопается об стену - вот и все; даже не чувствуется, какая атлетическая сила нужна, чтобы его бросить.
Вот какая это игра, фантастическая и однообразная.
И играют в нее только баски и наваррцы с гор; те самые баски, что дали миру свою круглую шапочку - "берет", которая называется boina и производится, правда, у нас в Страконице; те самые баски, которые, как. уверял в разговоре со мной профессор Мейе[Мейе Антуан (1866--1936) - видный французский языковед, профессор сравнительного языкознания в Коллеж де-Франс.], были праобитателями всего Средиземноморья, родственники некоторых племен высокогорного Кавказа.
Язык их так сложен, что еще не изучен до сих пор; а музыка - дудка, похожая на кларнет, называемая dulzaina, которой подыгрывает тамбурин. Это чуть ли не самый маленький народ в Европе; быть может, это выходцы с исчезнувшей Атлантиды. Грешно было бы допустить, чтобы когда-нибудь исчезла и эта доблестная горсточка оставшихся.
МОНСЕРРАТ
Издали это почтенная и коренастая гора, по грудь выставившаяся из остальных каталонских холмов; но чем ближе вы к ней подходите, тем больше начинаете удивляться, качать головой и, наконец, бормотать: '"с ума сойти" и "нет, я в жизни ничего подобного не видел", подтверждая тем самым старую истину: вблизи в этом мире все удивительнее, чем издали.
Так вот, то, что из Барселоны представляется монолитным массивом, при более близком рассмотрении оказывается чем-то вроде горы, стоящей на сваях; скорее даже и не горы, а архитектурного сооружения, какого-то храма. Внизу - цоколь из красной скалы, с которого устремляются вверх высокие, как башни, колонны из скал; на них нечто вроде портика с новым рядом гигантских колонн, а над этим на высоте тысячи двухсот метров - третий ярус этой циклопической колоннады. С ума сойти; нет, говорю вам, я в жизни ничего подобного не видел. Чем выше ввинчивает вас красивая шоссейная дорога, тем сильней у вас занимается дух; внизу отвесная пропасть Лобрегатнад головой отвесные башни Монсеррата; а между ними висят, словно на выступающем от стены балконе, святой монастырь, кафедральный собор, гаражи на несколько сот автомобилей, автобусов и шарабанов и монастырская гостиница монументальная гулкая пустынь, где можете остановиться у отцов бенедиктинцев; книг в этом монастыре - как, верно, ни в одной монастырской библиотеке: от старых фолиантов в переплетах из дерева и свиной кожи до целых полок, посвященных кубизму.
Но есть еще вершина горы - Сант-Херони; вас поднимает туда вагончик совершенно отвесной канатной железной дороги; представьте себе коробку из-под сардин, которую по веревочке стали бы поднимать на соборную башню, а вы сидите в этой коробочке с нарочито веселым и бодрым видом, словно у вас сердце не замирает от страха, что все это сейчас оборвется - и конец. Потом, когда вы уже вышли и разминаетесь, то буквально не знаете на что раньше смотреть; я вам это подскажу:
1. На растительность, которая снизу выглядит, как пучки волос под огромными закинутыми за голову каменными руками, но которая вблизи оказывается прекрасной порослью вечнозеленых барбарисов и остролиста, буксов, эвонимуса, цистусов, мирт, лавров и средиземноморского вереска; с ума сойти, - такого естественного парка, как там, на вершинах и в расселинах этих твердых, будто подклеенных друг к другу скал, словно залитых бетоном из голышей, я в жизни еще не видел.
2. На башни и колоннады скал Монсеррата, на страшные и голые обрывы Юдоли Скорби, которая будто бы отверзлась в день распятия Христа. Существуют разные ученые теории о том, что напоминают собой эти скалы: по одним - сторожевые башни, по другим - процессию монахов в клобуках, флейты, корни выдернутых зубов... а я скажу: пусть я ослепну, если они не напоминают воздетые пальцы, сложенные, как для молитвы; ведь гораМонсерратвоздевает в молитве тысячу дланей, приносит клятвы, подняв указательные пальцы, и благословляет путников крестным знамением. Я верю, что за этим именно она была сотворена и поднята над всеми остальными горами; неважно в данном случае, верю ли я во что-нибудь еще, но так я думал, сидя на вершине Сант-Херони, самом высоком куполе и центре этого гигантского и фантастического созданного природой храма.
3. А кругом, насколько хватает глаз,-земля в волпах зеленых и розовых гор: Каталония, Наварра, Арагон, Пиренеи с искрящимися глетчерами; беленькие города у подножий; удивительные округлые холмы, до того слоистые, словно это кудрявая прядь волос, расчесанная гигантским гребнем, или даже скорее словно они до сих пор хранят отпечатки бороздок, которые были на пальцах, творивших эту землю. С вершины Монсеррата вам виден отпечаток божьих пальцев, с особенной творческой радостью лепивших этот теплый пурпуровый край.
Поглядев на все это и подивившись, отправляется путник домой.
VUELTA
[Возвращенье (иср.). ]
Возвращенье домой. Мне еще ехать через четыре страны. Но уже все, что я вижу, я, не задумываясь, пропускаю между пальцев, как бусины четок, потому что это уж возвращенье. Человек, который возвращается, сидит, забившись в угол вагона, устало прикрыв глаза; довольно, довольно всего, что проходит мимо и остается позади, довольно всего, что, едва поравнявшись с тобой, убегает назад. Скорей бы уже быть дома, на месте, как кол, вбитый в землю; утром и вечером видеть вокруг одни и те же привычные вещи.
- Да, но ведь мир так велик!
Видали умника! Что же теперь, сиди, повесив нос, и мучайся оттого, что не все еще посмотрел? Что не побывал в Саламанке или Сант-Яго, что не знаешь, как выглядят ослики в Эстремадуре и старухи в Ансо, что не поглядел на цыганского короля и не послушал свист баскской txistularis[свирели (баскск.).]. Человеку все надо видеть, ко всему прикоснуться, вот так, как в Толедо ты похлопывал ослика или трогал ствол пальмы в саду Алькасара. До всего хотя бы дотронуться пальцем. Весь мир погладить ладонью. Сколько радости - видеть и трогать то, что тебе еще не знакомо!
Потому что каждая особенность в вещах и людях обогащает жизнь.
С благодарной радостью принял ты все, что было тебе непривычно; да и каждый путник, который тебе встречался, готов был скорее изранить в кровь ноги, но не пропустить чего-нибудь своеобразного и живописного, такого, что не увидишь в другом месте; потому что во всех нас живет любовь к бесконечности и разнообразию жизни. Но послушайте, ведь это богатство жизни творят народы - ну конечно, еще и природа, история... Но ведь и то и другое слито в народе. И если бы нам пришло в голову определять все решения мировых проблем любовью к жизни, мы бы выразили это примерно так (на всех языках мира): Caballeros, нельзя отрицать, что все люди есть люди, но нас, путешественников, изумляет так радостно не тот факт, что, скажем, севильцы тоже люди, а то, что они - севильцы. Нас приводило в восторг, что испанцы это самые настоящие испанцы, и чем они были испанистей, тем были нам приятней и тем больше мы их уважали за это. Представьте себе, что мы точно так же стали бы уважать китайцев на том неоспоримом основании, что это китайцы, португальцев за то, что они португальцы и что когда они говорят, мы не понимаем ни слова, и так далее. Есть люди, которые могут любить весь мир, если он согласится иметь асфальтированные шоссе, или верить в единого бога, или закрыть бодеги и таверны. Есть люди, которые готовы любить весь мир, если у всего мира будет одно лицо - и лицо именно их цивилизации. Но поскольку с любовью мы, кажется, далеко не ушли, попробуем взяться за дело с другого конца. Куда больше радости любить целый мир за то, что он тысячеликий и всюду разный, а потом провозгласить: Ребята, раз уж нам так приятно глядеть друг на друга, учредим Лигу Наций; но только, черт возьми, пусть это будут нации со всем, что сюда относится, со своим цветом кожи и языком, со своими обычаями и культурой, а если надо, так бог с ними, пусть будут и со своим богом; ибо всякую особенность стоит любить потому уже, что она обогащает жизнь.
Так пускай же объединит нас все то, что нас разделяет!
Тут человек, который возвращается, обнимает взглядом холмы с виноградниками Франции, любовно ерошит немецкие хмельники и начинает, сгорая от нетерпения, ждать, когда, наконец, покажутся пашни и яблоневые сады за той, за последней границей.
Перевод в. ЧЕШИхиной
Рисунки К. Чапека
О ЗНАКОМСТВЕ С ЧУЖИМИ СТРАНАМИ
В большинстве случаев нынешний путешественник проделывает в чужих странах, так сказать, обратный путь по истории. Начало его новым познаниям обычно кладет центральный вокзал в столице; только после этого, постепенно, шаг за шагом он переходит к все более и более старинным предметам, как то, скажем: кафедральные соборы, старинное искусство и амстердамское гетто, и только напоследок, в конце своих странствий, он открывает и голос самой страны, вроде мычания черно-белых коров или скрипа крыльев ветряных мельниц. Словом, как правило, ему сперва кажется, что все страны на свете совершенно одинаковы (кроме-будь она неладна! - денежной системы) ; а в конце концов он убеждается, что всякая страна по-своему бесконечно прекрасна и не похожа ни на какую другую; но это впечатление обычно складывается у него с запозданием, когда он снова садится в поезд на центральном вокзале столицы и постепенно забывает то, что видел.
О НИДЕРЛАНДСКИХ ГОРОДАХ
Итак, если начать по порядку - первое чисто голландское впечатление (не считая зеленых паровозов с медной каской .на спине) -это кирпичи. И окна.
И главное - велосипеды. Но самое главное - кирпичи и окна. Кирпичный цвет характерен для Голландии так же, как и зелень и среди нее домики из мелких красных кирпичей, с белыми швами между ними, домики с большими светлыми окнами; зелень - и мощенные кирпичом дороги, по которым бесшумно несутся велосипедисты от одного красного домика к другому. Эти домики, не считая кирпичей, сделаны преимущественно из окон, больших прозрачных окон с белыми наличниками; окна самым причудливым образом делятся на части разной величины; потому что, да будет вам известно, в нидерландской архитектуре окнам отведено очень большое место: стена - это стена, а окно-отверстие, пластичный элемент, оно может быть больше или меньше, выше или ниже, что, как кажется, почти удовлетворяет индивидуалистические наклонности этой страны.
А затем - велосипеды. Я повидал их немало, но столько велосипедов, как, например, в Амстердаме, еще не встречал; это уже не просто велосипедисты, а некая масса, рои, стада, колонии, нечто вроде бурно размножающихся бактерий, кишащих инфузорий или облаков толкущейся мошкары; самое красивое зрелище-это когда полицейский на минуту останавливает поток велосипедов, чтобы прохожие могли перейти улицу, а затем снова великодушно открывает путь: целый рой велосипедистов бросается вперед, ведомый несколькими лидерами, и все это катит дальше с фантастическим единодушием комариной пляски. Знатоки местных обычаев уверяют, что в Нидерландах в настоящее время насчитывается до двух с половиной миллионов велосипедов, а это значит, что на каждых трех жителей, включая грудных младенцев, матросов, королевскую семью и призреваемых в богадельнях, приходится один велосипед. Я не считал, но мне кажется, что их будет, пожалуй, чуточку побольше. Говорят, что здесь достаточно сесть на велосипед, а он уж поедет сам, настолько ровна и гладка эта страна.
Видел я монахинь на велосипеде и крестьян, которые, сидя на велосипеде, вели корову; на велосипеде люди завтракают, на велосипеде возят своих детей и своих собак, а влюбленные, держась за руки, нажимают на педали и мчатся навстречу восхитительному будущему; говорю вам, это нация, посаженная на велосипед. Но если велосипед становится до такой степени национальным обычаем, следует подумать, какое влияние он может оказывать на национальный характер. Ну что ж, я сказал бы следующее:
1) человек на велосипеде привыкает заботиться о самом себе и не путаться под колесами других велосипедистов;
2) он ждет удобного случая и тотчас нажмет на педали, как только перед ним окажется пядь свободного пространства;
3) он мчится вперед, но не слишком утруждая себя и не поднимая при этом никакого шума;
4) и хотя иной раз встречаются пары и даже целые толпы велосипедистов - все равно человек на велосипеде более изолирован и замкнут в себе, чем пешеход;
5) велосипед устанавливает между людьми известное равенство и однородность;
6) учит их полагаться на инерцию;
7) и воспитывает в них любовь к тишине, в которой слышно, как пролетит муха.
Этим я сказал о велосипедах больше хорошего, чем я о них думаю; а теперь, когда они уже не могут мне отомстить, заявляю публично, что не люблю их, так как считаю несколько противоестественным, чтобы человек одновременно и сидел и шагал вперед.
Ходьба сидя в конце концов может повлиять на темп и развитие нации. Можно ведь медленно нажимать педали и все же быстро двигаться вперед. Это видно по тому, как далеко ушли голландцы, хотя и жмут на педали неторопливо, почти как при замедленной съемке. Но я, пешеход, размахивающий руками, не стану совать голландским велосипедистам палки в колеса; пусть каждая нация странствует за своей звездой как умеет.