Всю вторую половину того жаркого дня Тони Фиджис провел в отеле «Брауне». Он частенько захаживал туда в такие летние дни, когда статью сдавать было не нужно, а молодых самцов, за которыми он мог бы приволокнуться, не имелось. Ему нравился местный интерьер — смесь британских и индийских деталей, нравилось наблюдать за американскими шимпанзе, как они прибывают и убывают, как тянут за собой маленькие чемоданчики, первый раз входя в гостиницу, и как тянут те же самые, но раздутые от покупок, чемоданчики, когда гостиницу покидают.
Американцы чаще всего были жирные — даже бонобо. Тони, который — совершенно справедливо — считал себя уродом, испытывал почти физическое злорадство каждый раз, когда видел таких вот шимпанзе, четверенькающих в танковых чехлах — одежда меньших размеров на них не налезет — от «Бёрберри»[87] или в пестрых гигантских гавайских футболках. А толстяки-бонобо! В самом деле, прогресс — за каких-то две сотни лет превратиться из тощих рабов на плантациях в жирных клиентов дорогих лондонских отелей. Это ли не самое яркое свидетельство воплощения в жизнь Американской Мечты?
Тони повертел в лапах номер «Ивнинг стандард», сложил его как попало и бросил на кофейный столик. Читать в газетенке нечего, подумал он, но ведь «это не газета!». Его пальцы с раздражающей легкостью сложились в этот рекламный лозунг. Несколько месяцев назад он появился на фургончиках «Ивнинг стандард», раскрашенных под итальянские скоростные поезда в красные и белые шевроны, — по Лондону нельзя было и квартала пройти, чтобы не натолкнуться на них; фургончикам вторили рекламные щиты и прочие рекламоносители. «Ивнинг стандард» — это не газета!» — именно благодаря этой фразе продажи издания резко пошли вверх. Необычно для современного мира, подумал Тони, показали правду и сумели на этом заработать. Смешно.
Вычетверенькивая из бара, Тони Фиджис рассеянно постучал себя по карманам пиджака из грубого шелка, проверяя, не забыл ли на столике приглашение на закрытый просмотр выставки Саймона Дайкса. Тони ухнул Джорджу Левинсону во время второго обеда, предложил причетверенькать пораньше, чтобы обсудить тактику на вечер. Тони любил Саймона, но по-настоящему заботился только о Саре. Он совершенно не хотел, чтобы писаки — и просто надоедливые ухажеры — имели хоть малый шанс как-то ее обидеть.
Пробираясь вверх по Дувр-стрит к пересечению с Графтон-стрит, Тони пытался вообразить, что его ждет в галерее. Джордж Левинсон категорически запретил делать репродукции новых картин Саймона, а теперь Саймон лежал в больнице после своего ужасного припадка и поэтому сам не мог заниматься «предварительной рекламой». Единственное, что было опубликовано, — фрагмент одной из картин, на приглашении. Его отпечатали по новой технологии, как печатают объемные открытки; на нем красовался объятый пламенем детеныш, который падал с листа бумаги прямо на зрителя. Всякий, кто догадывался повертеть приглашение, замечал, что под определенным углом горящая шерсть детеныша начинала сверкать.
Тони открыл конверт с приглашением у себя, в многоквартирном доме на Натчбул-Роуд, где родился и где до сих пор жил с матерью. Увернулся от слюнявого рта карликового пони, притворился, что не заметил материнских знаков («Хууууу» что это тебе такое прислали по почте?»), ринулся по коридору, заполненному гнетущими запахами старой самки, и нырнул в свою комнату.
Выглядела она странно. Одна ее половина сохранилась в первозданном виде с времен, когда ее хозяин был старшим подростком: стены украшали плакаты глэм-роковых команд семидесятых — «Слейд», «Ти-Рекс», «Суит», — на покрывале для гнезда были изображены зверюшки из книг Беатрикс Поттер,[88] на полках стояла «Нарния»[89] и комиксы, в основном для девочек, типа «Джеки» и «Банти», и так далее, вплоть до стеклянных фигурок балерин.
Другая половина однозначно принадлежала взрослому самцу. Основную ее часть занимал рабочий стол с дырками для коленей, заваленный книгами и бумагами, сбоку стоял ящик с подсветкой и матовым стеклом для просмотра слайдов. Над столом висели полки, забитые шикарными альбомами по искусству. Среди беспорядка стояла стальная пепельница, полная окурков от «Бактриан-Лайтс», а рядом с ней лежал осколок зеркала, покрытый крошками кокаина. Каким-то неведомым образом нашлось также место для набора канцелярских принадлежностей, любовно освещенного прикрученной к столешнице лампой от «Энглпойз».[90]
Тони водрузился на крутящееся кресло у стола, обвив задние лапы вокруг торса, словно младенец перед тем, как громко заплакать. Одним взмахом пальца с толстым острым когтем Тони вскрыл желтый пакет, на обороте которого значилось: «Галерея Левинсона. Изящные искусства», и оттуда немедленно вывалился объемный полыхающий детеныш.
Как часто, подумал Тони, детеныш бывает для своего отца вожаком? Этот горящий детеныш — что он означает? В последние недели перед срывом Саймон не раз делал толстые намеки, что его новые картины повествуют о телесности, о самой глубинной, фундаментальной и притом физической сути шимпанзе. Всякий раз, когда Саймон делал такой намек, Тони немедленно взмахивал лапами, пытался что-нибудь из него вытянуть. Но пока воспламененный детеныш не приземлился у него на рабочем столе, Тони не понимал, насколько шокирующими могут в самом деле оказаться картины Саймона.
И вот теперь Тони обогнул фонарь на углу Графтон-стрит и Корк-стрит[91] и застыл. Некоторое время он стоял так, рассматривая фантастически розовую и сияющую задницу велокурьера, который пыжился, взбираясь вверх по улице к Пиккадилли. Тони покачал головой, шерсть на которой уже давно линяла, хотя ее хозяину не исполнилось еще и тридцати пяти. Для таких вечеров, как сегодняшний, ему давно пора завести себе парик. Тони был маленький и стройный, почти бонобо; в глазах одних — достоинство, в глазах других — недостаток хуже некуда. Но самое поганое, как хорошо понимал Тони, это лежащая на нем печать гниения, которое давно поразило его мать; он знал, что ее жуткий старческий запах впитался в его шерсть настолько, что никаким дезодорантом не выведешь.
Тони Фиджис связал чувство отвращения к собственному телу с этой новой информацией о Саймоне, о его картинах. Как они уместны, как вовремя, подумал он, они появились — ведь те же вопросы занимают и его самого и, может быть, сведут его с ума, как свели Саймона. Может быть, Саймон разучился верить в спаривание — как и он сам. Хотя, конечно, причины у нас очень разные.
Конечно, с чисто физической точки зрения Тони был трус, и все же ему достало смелости дожестикулировать до логического конца и сделать вывод: его неверие связано с тем, как в нынешние времена живут шимпанзе, насколько они отрезаны от природы, в какой денатурированной среде обитают. А раз так, не удивительно, что в газетах и журналах некуда деваться от картинок, которые всех зверей наряжают в шкуру шимпанзе.
Вот, например, журнал «Нью-Йоркер», который Тони покупает в основном ради фотографий Маплторпа, а в последнее время также Ричарда Аведона.[92] В нем масса карикатур с ошимпанзеченными животными, притом ошимпанзеченными грубо и глупо: поющие собаки, острящие лоси, задумчивые бизоны, философствующие люди. Никто не замечал в этих картинках никакой неловкости, — по крайней мере, Тони не знал ни одного шимпанзе, кто бы созначился с очевидным для самого Тони фактом: они положительно свидетельствуют, что их автор страдает каким-то психическим заболеванием, как минимум неврозом. Навязчивой идеей, пагубным пристрастием искать все новые способы изобразить пропасть, разделяющую нас и всех прочих живых существ.
Не далее как на прошлой неделе в «Нью-Йоркерс» опубликовали картинку, на которой типичный самец-рекламщик с Мэдисон-авеню жестикулировал с белкой, сидевшей на дереве в Центральном парке. Белка показывала: «О'кей, он виновен, это ежу ясно, давай пожестикулируем о чем-нибудь другом «хууууу»?» — намекая, несомненно, на суд над О.Дж. Симпсоном, на этот непрекращающийся журналистский вой, который заставлял опасаться, что ядовитая волна бонобизма накроет США целиком. Но ирония картинки заключалась не только в этом, она была глубже, куда глубже, думал Тони. Покачав головой, он встал на задние лапы и направился ко входу в Галерею Левинсона.
— «Х-хххуууу» как я рад тебя видеть, Тони, — заухал Джордж, причетверенькав к дверям из дебрей выставочного зала. — Я просто комок нервов, один сплошной комок нервов «иииик-ииик-иииик»!
— «Х-хххуууу» вот что, Джордж, так не годится, успокойся, возьми себя в лапы… — отзначил Тони. Его шрам скрутился в спираль замешательства, превратив и без того морщинистую морду в этакий проколотый футбольный мяч.
Самцы уселись на пол у стойки на входе и некоторое время держали друг друга за яйца, а затем начали неторопливо чиститься. Тони удалось извлечь из шерсти между пальцев задних лап Джорджа катышки клея, которые со вчерашнего дня доставляли Левинсону массу неприятностей. Джордж же чистил Тони рассеянно, просто тыкал туда-сюда пальцами.
Пока они чистились, до ушей Тони доносились видеофонные уханья секретаря галереи, которая заносила в список гостей, планировавших опоздать к открытию.
— И вот так у нас сегодня весь день, — застучал Джордж Тони по пузу, — и вчера то же самое «хуууу». Верно, я всегда трясусь, когда открываю выставку, но сегодняшний вернисаж — это что-то отдельное, он точно доведет меня до ручки! Кто знает, может, кончится тем, что я окажусь в том же уродском психдоме, в одной палате с беднягой Саймоном «хуууу»!
— Трунннн» Вожак с тобой, Джордж «чапп-чапп», Джордж! Да успокойся же… — Тони бросил чистить союзника и, опершись передней лапой о стол секретаря, встал на задние лапы. Секретарь — амбициозная молодая самка, у которой в мыслях была карьера, карьера и еще раз карьера, — узнала Тони и полупоклонилась ему, не прекращая кокетничать с очередным ухнувшим в галерею шимпанзе.
Джордж последовал примеру Тони. На нем был, как заметил художественный критик, один из этих отвратительных псевдонамозольников, которые недавно вошли в моду у молодых геев. Полный абсурд, подумал Тони; Джордж, старый ты мой баран, как ни старайся, а ягненка из тебя все равно не выйдет, даже в такой шкурке. Впрочем, он и так на взводе, не стоит это ему показывать.
Тони Фиджис много раз бывал в Галерее Левинсона. В целом она ему нравилась — да и то, что союзник в ней выставлял, тоже чаще всего нравилось, хотя и не всегда. Внешне здание выглядело вполне традиционно — стеклянные витрины, изящная скромная вывеска с гравировкой — и наводило на мысль, что внутри все отделано дубом, а картины висят на старомодных медных крючках. Однако Джордж превзошел самого себя, создав внутри нечто совершенно противоположное, но столь же эффектное. Стены были затянуты изящной светло-бежевой тканью, верхний свет — слабый, как свет ночного неба, — истекал из миниатюрных ламп, закрытых продолговатыми абажурами, на полу лежал ковер настолько нейтрального цвета и текстуры, что, казалось, его и вовсе там нет. Всякий раз, когда Тони ходил с Джорджем по галерее, он думал, что его передние и задние лапы утопают в этакой приятной пустоте. Но главной действующей мордой здесь были, конечно, картины.
Потолок галереи возвышался над полом примерно ладоней на восемьдесят, ширина зала составляла вдвое больше, а длина — и вовсе солидные четыреста. По обеим длинным стенам висели изображенные Саймоном Дайксом картины современного апокалипсиса. Первым внимание Тони Фиджиса привлекло полотно с эскалаторной галереей станции метро Кингс-Кросс в тот самый миг ноябрьского дня 1987 года, когда начался пожар. Он внимательно вгляделся в жалкую мордочку детеныша, с воем летящего навстречу мучительной смерти, и сразу понял, что фрагмент именно этой картины и был отпечатан на приглашении. Тони вытянулся во весь рост перед холстом. Размеры минимум сорок на сорок ладоней. Над центром полотна художник поработал особенно тщательно, это был почти фотореализм, а ближе к краям все делалось более смутным, расплывчатым, так что у самой рамы просто лежали жирные слои краски, образуя на холсте этакие горные хребты и долины.
— «Х-хууууу» Вожак мой, Джордж, — показал Тони, — «хуууууу» Вожак мой! Теперь я понимаю, что ты имел…
— В самом деле понимаешь, правда «хуууу»?
— Да, да, теперь я понял. — Тони перешел к следующему холсту, который Саймон назвал просто «Летучий собор». Полотно изображало салон «Боинга-747» в то мгновение, сразу же осознал Тони, когда самолет разбивается о землю. Целые ряды кресел летели на зрителя вместе с сидящими в них пассажирами, превращаясь в гигантский салат из свежезабитой шимпанзечины. Как и на предыдущей картине, в центре располагалось изображение детеныша в том же фотореалистическом стиле. Этот детеныш не знает, что ему грозит, он сидит, пристегнутый к креслу, пальчики передних и задних лап целиком поглощены управлением электронной игрушкой, на экране четко видна миниатюрная гуманоидная фигурка Тупого Конга.
— Вожак мой! — снова показал Тони Фиджис и завыл: — «Хууууу».
— Оторопь берет, правда «хуууу»? — Ужас Тони Фиджиса явно привел Джорджа Левинсона в чувство. Джордж, в конце концов, жил с этими работами уже много недель. А поскольку у Саймона случился срыв, ему пришлось вдобавок заниматься натяжкой и обрамлением холстов — работой, которую художник обычно брал на себя. Галерист продолжил махать лапами:
— Прости меня за грубый жест, но, учитывая, что Саймон в больнице и, кажется, совсем сошел с ума, я берусь предпоказать, что ни один критик не удержится от постоянно присутствующего соблазна написать мммм… покажем так, нечто на тему нечеткости границ между жизнью художника и его творчеством, как думаешь «хууууу»?
— Я полностью с тобой созначен, Джордж. Давай-ка почетверенькаем в твой кабинет, выпьем и занюхаем по линии. Думаю, нам обоим это весьма не повредит.
Когда двое шимпанзе выползли из кабинета Джорджа спустя двадцать минут, две порции виски и три дорожки на нос, в галерее уже начали собираться обезьяны. Обычная толпа, какая бывает на всех вернисажах, — по крайней мере, обычная для вернисажей Саймона Дайкса. Первой появилась группа молодых художников-концептуалистов, которые постепенно начинали доминировать на лондонской сцене.
Тони, разумеется, всех их знал — либо по «Силинку», либо по компании Брейтуэйтов, близких им как по возрасту, так и по эстетике. Тони считал их — по крайней мере, как группу — немного двинутыми, если не откровенно смехотворными. В полном соответствии с его ожиданиями, они разбрелись по галерее, все, как один, либо одетые по самой последней моде, либо выглядящие как самые распоследние уличные бродяги, демонстративно отказываясь чистить друг друга. С ними были две самки — обе привлекательные, обе с фантастическими, набухшими, готовыми лопнуть розовыми мозолями — и при этом ни один из самцов не делал ни малейшей попытки поухаживать за ними, а тем более спариться.
Эта игра в «союзник, мы не чистимся» постоянно прерывалась нервными поклонами, которыми они оделяли друг друга. Самцы старались сдерживаться, но едва только в галерее появлялся очередной их знакомый — вот как сейчас, например, когда вошел Джей Джоплинг, торговец произведениями искусства и владелец престижного «Белого куба», — как все они начинали громко ухать, поворачивались к нему трясущимися задами и ползли навстречу.
Они пытались, размышлял Тони, сдержать себя, но не могли. Несмотря на все их чванство, на всю гордость своей принадлежностью к авангарду, они ничем не отличались от остальных — все, что им было нужно, это занять свое место в иерархии и полизать задницу старшему, хотя бы мельком.
Но ни Тони, ни тем более Джорджа не волновала их реакция. Эти ребята поневоле испытывали известное уважение к Саймону и его работам — концептуализм обязывал, — и даже немного завидовали Дайксу в связи с его нервным срывом — разве не «круто» быть психом? Нет, беспокоиться нужно о реакции обезьян вроде Ванессы Агридж, прожженной писаки из «Современного журнала»… а вот и она, легка на помине, заметил Тони. Журналюги из глянцевой прессы будут вне себя от счастья, едва только краем глаза увидят эту выставку. Тони собрал в кулак всю свою волю. Алкоголь успокоил его, а кокаин навел порядок в мозгах. Уж теперь он постарается вбить хоть малую толику смысла в головы знакомых критиков, а когда появится Сара, будет за ней приглядывать, возьмет ее под крыло.
Джордж Левин сон жестикулировал с художественным критиком из «Таймс», новозеландцем по обозначению Гарет Фелтем, по прозвищу Ворчун, воплощением воинствующей тупости.
— Это, конечно «груууннн», исследования в области шимпанзеческой телесности. Художник ищет суть шимпанзе, и ведь вы помните, что Фрейд, в конце концов, так и показывал — эго есть прежде всего и в первую очередь эго телесное, не так ли «хууууу»?
— «Рррряв»! Вовсе я в этом не уверен, Левинсон. Мне кажется, во всем этом есть «уч-уч» изрядная доля духовного, так что здесь мы видим картины, которые эксплуатируют тела шимпанзе — и тем самым осуществляют надругательство над их душами. «ХууууууГраааа», — подчеркнуто громко заухал он и, изобразив, будто наносит мощный удар Джорджу по голове, продолжил свои высокомерные жестикуляции: — «Уч-уч» вы знаете, у меня всегда были сомнения насчет этого Дайкса, и, должен показать, его новые картины подтверждают их со всей основательностью. — Он показал передней лапой — огромной, шерстистой — на картину, обозначенную «Плоские упаковки с «Эболой». — «Уаааа» что он хочет этим показать — этой дешевкой, этим изображением разложения «хуууу»? — Фелтем в яростном возбуждении закинул голову, выставил на всеобщее обозрение свои клыки, изъеденные кариесом, желтые от сигарет, и издал серию угрожающих уханий и рыков: — «ХууууууГраааа! Ррррряв! ХууууууГраааа! ХууууууГраааа! Ррррряв!»
Услыхав такое, все прочие критики в галерее поставили на пол прокатные бокалы, приняли серьезный вид и принялись вокализировать:
— «ХууууууГраааа! ХууууууГраааа!»
От пьяного гиканья в зале сделалось душно, и у Джорджа побежали по спине мурашки — не зря ли он пил с Тони и нюхал кокаин? Иные критики даже начали барабанить по стенам и полу, пока самки не попросили их перестать. Впрочем, несмотря на гогот, Джордж не был уверен, что у всех шимпанзе на уме одно и то же.
В галерее уже собралось около пятидесяти обезьян — критики, коллекционеры, торговцы, художники и их прихлебатели. К счастью, отметил Джордж, значительную часть гостей составляли самки, у которых была течка, и порядочная доля активности представляла собой разного рода ухаживания, не имеющие отношения к выставке как таковой. В самом деле, когда вой стих, Фелтем перестал атаковать Джорджа и беззастенчиво запихнул указательный палец в задницу проходившей мимо самки. Она незамедлительно огрела его лапой, Фелтем же поднес палец-путешественник к носу.
— «Грунннн», «груннн», — заурчал он и показал: — До течки ей осталось не более недели, прошу прощения, Левинсон, она ведь не входит в вашу сферу интересoв?
Джордж сделал вид, что не понял оскорбительного намека, — еще не хватало драться с этим крепышом по поводу такой грубости. Позднее, однако, глазам Левинсона предстала весьма позабавившая его картина — Фелтем таки принялся спариваться с той самой самкой. Вельветовый пиджак съехал новозеландцу на задницу, он пыхтел, ухал и клацал зубами, но, судя по усталому выражению морды самки, чью голову было едва видно — так сильно самец вдавил ее в ковер, — не мог довести до оргазма ни себя, ни ее.
Джордж снова осмотрел «Плоские упаковки с «Эболой». Как и на прочих холстах, в центре располагался детеныш. В данном случае у несчастного существа изо рта и ануса ручьем лилась кровь, заливая его шерсть и находящуюся под ним плоскую упаковку, в которой, как можно было прочесть на заботливо выписанной этикетке, лежал комплект деталей для сборки отличнейшей стойки для винных бутылок. Саймону удалось невероятно точно передать дух и атмосферу шведского мебельного магазина «ИКЕА». Ровный, мягкий свет, изливающийся на посетителей из светильников под потолком, колоссальной высоты стеллажи, забитые плоскими коробками с разборными столами, стульями, полками и подставками под стереосистемы. В такой среде, специально задуманной как место, где очень легко сделать заранее запрограммированный выбор, сцена жуткого, бессмысленного насилия и смерти выглядела чудовищно, по-настоящему мерзко.
Особенно тошнотворным был вид смерти, который Саймон решил здесь изобразить. Взяв за основу репортажи о вспышке лихорадки «Эбола» в Центральной Африке, он воплотил в красках эффекты этого вируса, пожирающего плоть, но во много раз ускорил процесс по сравнению с реальностью и навел эту заразу на покупателей, пришедших в магазин за мебелью. Фигуры взрослых шимпанзе выглядели ужасно: шерсть перепачкана кровью, слизью и экскрементами, они бесформенными кучами валяются тут и там на плоских картонных упаковках, держа друг друга за головы. Но вид несчастного детеныша на коробке со стойкой для винных бутылок находился уже по ту сторону отвратительного.
— «Хууууу», — тихонько ухнул Джордж и обернулся оглядеть галерею. В глаза ему бросилась Сара Пизенхьюм, которая в этот самый момент в компании братьев Брейтуэйт вчетверенькала в зал. Троицу немедленно окружила толпа вопящих во всю глотку обезьян, иные кланялись Саре, иные пытались ухаживать за ней. Течка у нее была в самом разгаре, ее феноменально набухшая седалищная мозоль розовым фонарем освещала пространство вокруг нее, — казалось, кто-то впихнул ей меж задних лап воздушный шар.
Несколько обезьян с видеокамерами, несомненно надеясь выжать из Сары пару-другую знаков, перешли в наступление. Джордж решил, что пора действовать. Двумя прыжками он подскочил к толпе, аккуратно пролетев вдоль стены с тем, чтобы его маневр не сразу заметили. Очутившись на расстоянии нескольких ладоней от Сары, он мощно забарабанил по столу секретаря и истошно завыл:
— «Ррррррряяяяяввввввв!»
Присутствующие не преминули отметить, что на их памяти это была самая яростная вокализация Джорджа Левинсона, а агрессивное выражение морды и обнаженные клыки раз в жизни свидетельствовали о том, что за дурацкими овальными очками от Оливера Пиплса, в шелковом пиджаке от Александра Макуина и под псевдонамозольником, над которым, не поднимая лап, насмехался получасом ранее Тони Фиджис, скрывается некто, кого в самом деле стоит опасаться.
Толпа немного расступилась, и Джордж сумел прорваться к центру, схватить Сару за переднюю лапу и, невзирая на протесты окружающих, увести прочь.
— «Хууууу» Сара, милая моя, — затыкал пальцами Джордж, — тебе совершенно ни к чему общаться с этими обезьянами.
— «Х-хуууу» Джордж, что это с ними? Почему они ведут себя так агрессивно?
— Сара, ты видела холсты Саймона? Он тебе их показывал «хуууу»? — Джордж провел ее по галерее, направляясь в расположенный в глубине кабинет.
— Кое-какие да, Джордж. Пару раз пускал меня в мастерскую. Я узнаю вон ту, с Кинг-Конгом на площади Оксфорд-Сёркус… и вот эту, с разбивающимся самолетом. Так они поэтому возбуждены «хууу»? Их возмутила тема «хууууу»?
— Да, и, конечно, Саймонов срыв… И я полагаю — учитывая вселенский масштаб похоти наших журналюг и прочих участников этого вонючего карнавала, — тот факт, что у тебя течка, их только раззадоривает.
Так оно и было. Даже за то короткое время, в течение которого Сара и Джордж пересекали галерею, к ним успели пристать несколько посетителей. Некто Пелем, колумнист, работавший одновременно на несколько газет, успел поклониться Саре и помахать номером «Ивнинг стандард». А скульптор Фликсу, знаменитый своей сексуальной и физической мощью, пополз еще дальше и просто грязно ее домогался — изо всех сил пыхтел, скулил, отбирал у Пелема газету за газетой. Все четверенькало к тому, что конкуренты подерутся.
— «Эррр-херрр-хееррр» Джордж, мне это не нравится, не хочу тут находится… Это все… это все… — Пальцы Сары взвились над головой, чтобы лучше означить происходящее, а вокруг в это время шимпанзе чистились, пили, жестикулировали и спаривались. — Это просто какой-то чертов зоопарк!
— Ну «гррнннн», что до меня, так я считаю это успехом. По крайней мере, Саймон может быть доволен — всеобщее возбуждение он вызвал, это уж точно. Но, Сара, почему бы тебе не отправиться в «Силинк», а я присоединюсь к вам, как только все закончится «хуууу»? «ХууууГраааа!» — ухнул Джордж Тони Фиджису, который неподалеку жестикулировал с братьями Брейтуэйт. Тони опустил лапы и подчетверенькал к ним. — Тони, если ты уже все посмотрел, почему бы тебе не заняться Сарой, ей грустно.
— Ты совершенно прав, Джордж, ей нечего тут делать.
Впятером союзники вернулись в галерею, двое бонобо четверенькали по бокам и без всяких церемоний отшивали всякого, кто пытался пристать к Саре. Они без приключений добрались до входа и выползли на улицу. Кен Брейтуэйт стал на краю тротуара и заухал, привлекая внимание таксистов. Спустя миг к бонобо подъехала машина; знак «свободно» был погашен, из нее выбрались два шимпанзе. Они явно собирались на вернисаж, хотя столь же явно не принадлежали к когорте типичных посетителей подобных мероприятий. Первым на тротуар ступил крупный, немного дряблый, но все же весьма неплохо сохранившийся самец в старомодном смокинге, а за ним — миниатюрная брюнетка, которая выглядела откровенно непривлекательно в некогда блестящем топе с люрексом и намозольником в тон.
— «ХуууууГрааа!» — проухала Сара и махнула лапой своим: — Это доктор Буснер, ну, помните, количественная теория безумия и все такое. Он теперь лечит Саймона, а это доктор Боуэн, старшая по отделению в «Чаринг-Кросс». «ХууууГрааа» доктор Буснер, «ХууууГрааа».
Буснер расплатился с таксистом и подполз к собравшимся.
— «ХууууГрааа» вы, должно быть, Сара, не так ли «хуууу», — показал он, — самка Саймона Дайкса?
— Совершенно верно, а это Джордж Левинсон, агент Саймона, — показала Сара и представила остальных. К ним присоединилась Боуэн, и некоторое время группа была занята неуверенными поклонами и приветственной чисткой. Художники не совсем понимали, как им себя вести с психиатрами и каково их относительное положение в иерархии. В общем, все зашло в некий тупик, зады дрожали не очень натурально, а чистились шимпанзе не очень усердно; кончилось тем, что Сара запустила пальцы в шерсть д-ру Боуэн, а Джордж и Тони соревновались, кто из них ниже поклонится именитому натурфилософу.
— Ну что же, мистер Левинсон, — показал наконец Буснер, — я хотел бы взглянуть на его картины. Как вы думаете, не найду ли я в них намеков на причины необычного состояния, в которое впал Саймон «хуууууу»?
— Как знать, доктор Буснер, как знать… Они, так показать, не вполне характерны для Саймона, совсем не похожи на его прошлые работы. Они очень… очень наглядны…
— Так, так. А что на них изображено «хуууу»?
— «Хуууу» тело, доктор Буснер, тело типичного шимпанзе, над которым издеваются, которое убивают и рвут на части условия жизни в современном городе. — Джордж не спеша подбирался к своей любимой теме, пальцы легко и ритмично складывались в знаки. — Мне кажется, Саймону удалось сотворить нечто поистине примечательное, эти картины, по-моему, подлинный прорыв, хотя я вовсе не уверен, созначатся ли со мной критики.
— Что же, что же, посмотрим, давайте посмотрим. Джейн, ты не против «хуууу»?
Джейн Боуэн отстранилась от Сары и дружески хлопнула ее по заднице.
— Но постойте, доктор Буснер, — показала Сара, — что вы покажете о Саймоне, как вам кажется, ему лучше «хууу»? Что вы собираетесь с ним делать «хууу»?
Буснер подполз к Саре и немного неуклюже погладил ее по голове:
— «Хууу», «хуууу» сколько вопросов. Я очень хорошо понимаю «грууунннн», мисс Пизенхьюм, как вы расстроены, но даже предварительный диагноз ставить пока рановато. Ваш самец все еще в кризисе, но у нас нет никаких причин полагать — пока, подчеркиваю, — что его нельзя излечить. Я, как вы знаете, придерживаюсь целостного и психофизического подхода к тому, что принято обозначать «психическими заболеваниями». Мне важна обезьяна целиком, и поэтому я здесь. Мы надеемся, что сумеем завтра провести кое-какие обследования, сделать Саймону кое-какие анализы и прочее. Почему бы вам не позвонить доктору Боуэн завтра после второго обеда — к тому времени у нас, возможно, будут для вас новости.
Закончив эту последовательность, Буснер на прощание громко ухнул всем присутствующим, побарабанил пальцами по металлическому мусорному баку, схватил Боуэн под лапу и вошел в галерею.
Уже несколько часов в палате номер шесть ничего не происходило. Саймон Дайкс, художник, лежал в гнезде, обхватив передними лапами всклокоченную голову. Сквозь означенную часть тела на всем скаку проносилась кавалерийская дивизия образов. Изображенное на его картинах; раскиданные в разные стороны тела, сожженные тела, тела, пропущенные через мясорубку, тела, пропущенные через хлебоуборочный комбайн, тела, не понимающие, где они и что они, тела, вступающие в сношения с совершенно не подходящими для этой цели обезьянами; видения улыбались во всю пасть, клацали челюстями, спорили с ним, кто реален — он или они. Художник стонал и ворочался, ворочался и стонал.
Зверь-который-утверждал-что-он-Сара показал, что сегодня вечером открывается его выставка, закрытый просмотр и все такое. Если я сошел с ума, сплел воедино Саймон мысль со стоном, мне было бы на это наплевать, я бы даже не понял, о чем все это, не так ли? Но мне не плевать, и я понимаю, о чем это. Прямо вижу, как они поливают меня дерьмом… поливают меня дерьмом… точь-в-точь как я сам поливаю дерьмом здешних чудовищ.
Так кто же они? Саймон вообразил себе Галерею Джорджа Левинсона, заполненную шимпанзе. Совершенно нелепая картина, животные с угловатыми задами, с кривыми стариковскими лапами, с покрытыми грибком ушами. Вот они жестикулируют перед картинами своими тошнотворными пальцами, кривляются и не пойми как передают смысл — и все поголовно суют свои жопы в морды друг другу, запускают пальцы друг другу в шерсть. Вот все они валятся на пол и превращаются в один большой шебуршащийся звероковер — глупейшая из пародий на преклонение перед искусством! Но постойте-ка, а пародия ли?
Впервые с того судьбоносного момента, когда Саймон проснулся в одной постели с обезьяной, он подумал, что содержание его галлюцинаций, эти бесконечные обезьяньи морды, невесть как заслоняющие собой человеческие лица, созданы, составлены из тех же кирпичиков, что и его собственные язвительные словечки и мысли, сотканы из тех же нитей, что его собственные страхи и мании. Ведь, по сути, что такое обезьяны, если не исковерканные, извращенные варианты Тела с большой буквы? И действительно, единственное, в чем он не мог сомневаться, — это в телесности, в воплощенности этих чудовищ. Все остальное, о чем они тут показывают, — чистой воды нонсенс, чушь лошадиная. Ну, или не знаю, подумал Саймон, чушь не чушь, но я, во всяком случае, не готов принимать это за истину.
Саймон решил, что в этих мыслях содержится рациональное зерно, и успокоился. Загляни сейчас в глазок темной палаты некий сочувственный наблюдатель, он бы отметил, что Саймон переменил позу, расслабил члены. Художник издал пару-другую гнездовых рыков, поворочался, устроился поудобнее и стал ждать этих макак с их седативными шприцами.
Допустим, выставка в самом деле открылась сегодня вечером. Где в таком случае была Сара? Джордж Левинсон, конечно, не стал организовывать дополнительный банкет для особенно избранных — на такой можно зазвать гостей, только предложив им на десерт самого Саймона, а Саймон в больнице. Значит, Сара пошла прямо на вернисаж, с Тони и Брейтуэйтами, несомненно, а потом — в «Силинк» пропустить стаканчик-другой. Саймон вообразил себе Сару в «Силинке», как она спокойно сидит за стойкой, как любой может прикоснуться к ней… при этой мысли Саймон почувствовал себя так, словно кто-то со всей силы ударил его в живот. Ощутил ядовитое жжение похоти и острое жало ревности. Вспомнил, как выглядит Сара, когда хочет его, как ее зрачки расширяются, будто наполняясь неведомой силой, которой она сама удивляется. Вспомнил, как выглядят ее ноги, когда она ползет по нему вверх, садится на него сверху, впускает в себя. Он застонал и недовольно задергался. Где она сейчас? Думает ли о нем?
Она, конечно, думала о нем, о Саймоне. Но кроме этого, она думала о члене Кена Брейтуэйта, который влетал в нее баллистической ракетой и грозил взорваться у нее внутри. По этой причине ее мысли были несколько затуманены и спутаны.
Шимпанзе начали спариваться на лестнице, на полпути вниз от главного бара к туалетам клуба «Силинк». Кен даже не стал особенно ухаживать за Сарой, просто показал ей, что не прочь трахнуться. И, честно показывая, именно эта его бесцеремонность — так, пощелкал пальцами, и всё — заставила ее согласиться. Спаривание с Кеном, так она чувствовала, будет чем-то вроде успокоительного, как спаривание с преподобным Питером.
Так и оказалось. Сара оперлась на поручень, Кен вошел в нее с потрясающей легкостью — ее мозоль, такая расслабленная, такая влажная, словно всосала его внутрь себя. Кен был просто в восторге. Его стройное тело извивалось вокруг нее, билось об нее, а пальцы стучали по белой шерсти у нее на шее:
— Твоя «груннн» мозоль, твоя «грууннн» мозоль, твоооояяяяяя моооозоооооллллль… — а затем он заскулил и завыл уже по-настоящему.
Шимпанзе, которым в это время пришло в голову воспользоваться лестницей, были вынуждены перебираться через совокупляющуюся парочку, но ни одна обезьяна не показала им ни знака. В клубе считалось дурным тоном жестикулировать на предмет спаривания, и все старались вести себя как полагается.
Кен кончил с потрясающей скоростью — и выскользнул из нее как молния, а заостренный, загнутый конец его члена чиркнул по ее влагалищу именно так, как нужно, и Сара сама кончила, громко завопив и защелкав зубами. Она ощутила, как струя спермы Кена бьет ей в спину, стекает по шерсти.
— «Ииииииврррааааа!» — завопила Сара и, повернувшись мордой к бонобо, показала: — «Хууууу» Кен, как ты думаешь, с Саймоном все будет в порядке «хуууу»?
— Кто знает, кто знает, Сара. Но если он беспокоится о тебе, то может быть уверен — ты в надежных лапах.
Зак Буснер чувствовал себя в своем старом смокинге ужасно скованно. Кондиционеры в «Ковент-Гарден» старались изо всех сил, но им почему-то никак не удавалось охладить воздух до нужной температуры, а так как день выдался жаркий и влажный, то в зале было градусов под тридцать. Именитый психиатр пытался сосредоточиться на действии, но «Турандот» была далеко не самой любимой его оперой, к тому же он явился только к началу второго акта и никак не мог понять, что к чему. Кажется, вокализаторы должны быть китайцами, не правда ли? Если так, то почему их вырядили в костюмы руританцев?[93] Ничего не покажешь, современные оперные постановки в стремлении удалить со сцены искусственное, похоже, удалили заодно и искусство. Буснер находил чересчур запутанной даже ту манеру, в которой со временем действия, жанром и мизансценами работал его союзник Питер Уилтшир.
Ну, во всяком случае, он может позволить себе не смотреть на бегущую строку с переводом, а просто слушать сладкозвучные уханья и ушераздирающие вопли вокализаторов; к тому же Шарлотте, кажется, постановка нравится, она довольно урчит и легонько теребит пальцами свою измученную седалищную мозоль, которая постепенно приходила в свое обычное межтечковое состояние.
Таким образом, Буснер имел полную свободу размышлять о странном случае с Саймоном Дайксом и его человекоманией. Картины художника произвели на именитого психиатра куда большее впечатление, чем он ожидал. Сама идея аллегорически изобразить противоестественность условий, в которых современный город заставляет жить шимпанзе, откровенно нравилась бывшей телезвезде. То, что Дайкс делает с помощью визуальных образов, чувствовал диссидентствующий специалист по нейролептикам, очень походит на его собственные попытки найти психофизический подход к неврологическим и психическим нарушениям у шимпанзе. Тела обезьян на картинах Дайкса были помещены во враждебную, смертоносную среду — в самолет, который разбивается, на эскалатор, который горит, в магазин, где разразилась эпидемия; что это, если не образ извращенных отношений, в каких уже давно пребывают тела и души шимпанзе?
Можно ли полагать, что картины Саймона суть предвестники его нервного срыва? Что они, подобно периодам необыкновенной ясности сознания, которые у эпилептиков всегда предшествуют припадку, прорицали его грядущий разрыв с телом, с самой своей шимпанзечностью? И как во все это вписывается его человекомания? Буснер отправился в ментальное путешествие по джунглям ассоциаций, взращенным у него в голове понятием «человек». Человек считался, так показать, доведенным до логического конца воплощением самой идеи животного — по той причине, что, как никакой другой зверь, походил на шимпанзе, оставаясь при этом зверем. Вообще, это поразительное сходство — и не менее поразительные отличия — шимпанзе и других, низших обезьян, известно очень давно и упоминается во всех текстах о животных, даже в тех, что написаны еще до открытия в XVI веке настоящих шимпанзеобразных обезьян — орангутана, гориллы и человека.
Таким образом, для человека был заранее заготовлен ярлык «демон», который только и ждал, когда его повесят на подходящее существо. Если уже макак, гамадрилов и бабуинов считали исчадиями Люцифера — а иные отцы церкви прямо писали, что дьявол создан по образу и подобию бабуина, — то стоит ли удивляться, что с открытием человека этот последний сразу же вытеснил их на периферию и отобрал у них титул средоточия всех возможных грехов и ужасов. Ведь у него такая отвратительная, голая кожа, такой мерзкий, жирный зад, и еще он так ужасно, так ненасытно похотлив. Но на этом фоне тот факт, что в coвременной культуре образ человека стал совершенно иным, выглядит еще большим парадоксом. Сейчас его представляют милым, добрым и хорошим, дарят детенышам плюшевых людей, продают на каждом углу поздравительные открытки с людьми в одежде и позах шимпанзе. Есть даже рекламные ролики, например реклама чая, где люди совершенно нелепо подражают привычкам и поведению шимпанзе; на спецэффекты, благодаря которым у зрителей складывалось впечатление, что люди показывают осмысленные знаки и что им нравится чай, тратятся астрономические суммы денег.
И еще это повсеместное увлечение правами животных. В XX веке неожиданно выяснилось, что сие есть важная проблема шимпанзеческой этики. Иные философы доползли даже до того, что предложили распространить на людей некоторые права шимпанзе — дескать, генетически люди самые близкие родичи шимпанзе из всех сохранившихся до наших дней живых существ и, разумеется, обладают среди этих последних наиболее развитым интеллектом.
Из каких элементов этих образов, версий и взглядов на людей мог Дайкс построить иллюзорный мир своих галлюцинаций? Можно ли найти какие-то свидетельства на сей счет в его повседневной жизни, а не только на картинах? Или тут еще один прискорбный случай, который, как многие другие, над которыми Буснеру доводилось работать, при ближайшем рассмотрении рассыплется в прах и окажется не более чем путаным, бессмысленным набором жестов, столь характерным для параноидальной формы шизофрении?
Ясно одно — они не смогут никуда продвинуться с Дайксом, пока не определят, есть ли у художника органические повреждения мозга, и если да, то насколько они обширны. Тогда и только тогда Буснер сможет приступить к размышлениям, какой сделать следующий шаг. Пока что материала для таких размышлений явно недоставало, но у именитого психиатра уже было странное чувство привязанности к своему новому пациенту. Его случай со всей неизбежностью привлечет внимание широкой публики, а против этого именитый натурфилософ никогда особенно не возражал.
На этой мысли публика взорвалась аплодисментами, уханьем и топаньем — можно было подумать, Буснер специально так все рассчитал и завершил размышления к самому концу оперы.
— «ХуууууГрааа! ХууууГраааа!» — вежливо заухал и сам противник традиционной психиатрии, встав на задние лапы. — Надеюсь, они будут бисировать, — настучал он по лапе Шарлотте. — Я так глубоко задумался о болезни этого Дайкса, что пропустил арию Калафа!
«Бёрберри» — английская компания го пошиву изысканной мужской и женской одежды, основана в 1856 г. Томасом Бёрберри, изобретателем габардина; одевала экспедицию Руаля Амундсена к Южному полюсу.
Поттер Хелен Беатрикс (1866–1943) — знаменитая в свое время английская детская писательница и иллюстратор собственных книг, персонажи которых — разнообразные животные (кролик Питер, белка Наткин и др.).
«Хроники Нарнии» — гептология английского писателя Клайва Стейплза Люьиса (1898–1963), смесь «фэнтези» и детской религиозной пропаганды.
«Энглпойз» — английская компания по производству осветительных приборов.
На самом деле с Корк-стрит пересекается не Графтон-стрит, а ее продолжение, Клиффорд-стрит.
Маплторп Роберт (1946–1989), Аведон Ричард (1923–2004) — знаменитые американские фотографы и фотохудожники.
Руританцы — воображаемый народ воображаемой страны Руритании, где происходит действие романа английского писателя Энтони Хоупа (1863–1933) «Пленник Зенды» (1894).