Вечер был холодный и ветреный, но Саймон и Буснер тем не менее отправились пешком по Фицджон-авеню, мимо отеля «Свисс-Коттедж» к Баундари-Роуд; в отличие от утра, спаривающиеся почти не попадались им на глаза. Однако по мере приближения к галерее ситуация менялась. За двести двадцать четыре метра до дверей, несмотря на туман, Буснер разглядел на перекрестке Эбби-Роуд и Баундари-Роуд целую толпу шимпанзе из мира искусства — они спаривались, вопили, чистились, общались и занимали очередь на вход.
Буснер встал на задние лапы и повернулся мордой к Саймону.
— «Хууу» Саймон, вы уверены, что выдержите? Там будет полно знакомых вам шимпанзе…
— «Хууу», — ухнул в ответ художник и показал, подумав: — Ничего страшного, я же их не узнаю — там будет такая толпа, к тому же они-то все будут шимпанзе «клак-клак-клак»!
— Верно, Саймон, но даже если вы не узнаете их, они точно узнают вас. Вы уже давно не появлялись на публике, а о вашей болезни писали в газетах. Так что можно заранее предположить, что на нас «уч-уч» обязательно обратят внимание.
На самом деле Буснер очень рассчитывал, что на выставке появится Сара Пизенхьюм, самка Саймона. Именно об этом. именитый психиатр и жестикулировал по видеофону с художественным критиком.
— Ну, Сара вроде теперь периодически спаривается с Кеном Брейтуэйтом, он художник-перформансист, — показывал Тони Фиджис, — но она будет без ума от возможности спариться с Саймоном, пощупать его задницу. Как вы думаете, доктор Буснер, он готов «хуууу» сделать ей такой подарок?
Буснер отзначил, что не имеет ни малейшего понятия, но Саймон, кажется, все больше и больше соглашается с тем, что он все-таки шимпанзе. Касательно последнего Буснер не ошибся — по дороге от Хэмпстеда Саймон двигался как никогда грациозно. Атрофия постепенно отпускала его задние и передние лапы, а надетый пиджак Саймон застегивать не стал, несмотря на сильный, пронизывающий ветер, — Буснер счел это знаком, что художник постепенно начинает предпочитать настоящую шерсть искусственной.
Врач и пациент представляли собой достаточно внушительную компанию и поэтому прочетверенькали в стальные двери галерейного комплекса без очереди, с легкостью оттеснив тех, кто стоял впереди. Оттуда ко входу в собственно галерею вел пандус. Посередине пандуса была установлена модель пожарной машины в натуральную величину, но Саймон, обогнав Буснера в шерстяной толпе, обполз препятствие, не обратив на него ни малейшего внимания. Буснер решил, что это еще один добрый знак — видимо, появление в знакомом месте придавало художнику сил и успокаивало.
Напротив, вопросительные вопли прочих шимпанзе никак нельзя было считать спокойными. Саймона заприметили, и слух о его появлении начал разноситься по толпе.
Буснер влапил приглашения самке на входе, и она, узнав художника, поклонилась ему и попросила их обоих расписаться в книге почетных гостей. Хотя над входом висел знак «не курить», швейцар не сделал Саймону замечания, когда тот прошел внутрь, не затушив бактрианину. Саймон поставил в книге размашистый автограф и вытянулся в полный рост, держась гордо и презрительно; неподалеку стояли еще какие-то шимпанзе, кое-кто из них поклонился ему, он же автоматически, но дружески похлопал подставленные трясущиеся задницы.
— «Хууууу», — спросил Буснер, когда они проползли дальше, — вы знаете этих ребят, Саймон?
— Первый раз вижу, — отзначил художник, — должно быть, студенты какого-нибудь факультета изящных искусств.
Буснер и раньше бывал в Галерее Саачи, но нешимпанзеческие размеры помещения снова поразили его. Один только вестибюль был такой огромный, что там поместилось бы все заведение Джорджа Левинсона на Корк-стрит и сам Джордж в придачу. Спустившись вниз и вправо по широкой, но короткой лестнице, шимпанзе вчетверенькали в зал, неуступавший по площади и высоте авиационному ангару. Пол блестел той же серой эмульсией, что и пандус со ступенями, стены сверкали белизной. Освещение отличалось необыкновенной яркостью и ровностью, так что было непонятно — и неважно, — где висят лампы. Тут и там на изящных постаментах стояли скульптуры, тут и там на полупустых стенах висели картины. Но не произведения искусства заставили вздрогнуть врача и его пациента, а гудящий рой шимпанзе.
Если у входа в галерею гостей встретила толпа, то внутри их приветствовало столпотворение. Иной наблюдатель мог бы показать, что сюда запихнули все шимпанзеческое население планеты, и его бы поправили только в том, что собрались здесь не все, а лишь самые модные и искусственные шимпанзе Лондона. Все напялили свои лучшие блузы и пиджаки, все пили даровое шампанское, все с бешеной скоростью жестикулировали, прихорашивались, чистились, кланялись и старались произвести впечатление.
Самки демонстрировали окружающим самые разнообразные короткие платья, бюстье, блузки и намозольники; абсолютно все оделись по последней моде, да и самцы не подкачали. Пиджаки и рубашки представителей обоих полов оставались по большей части незастегнутыми, выставляя на всеобщее обозрение волосатые груди, а часто также подвергнутый пирсингу сосок и даже два. Иные шимпанзе вырядились в кожу, в винил, во что-то похожее на золотую фольгу, в ПВХ, в шифон и в черный серж — и не просто в черный серж, а в тот его вариант, который вчетверенькал в моду буквально только что, как недавно распоказала Буснеру его четвертая самка Изабель.
Глядя на расфуфыренную толпу, Буснер не удержался и задал Саймону один очень беспокоивший его вопрос.
— «Хууууу»? — провокализировал именитый психиатр.
Саймон повернулся к нему мордой:
— Почему они все одеты словно на приеме у королевы?
Экс-художник снисходительно посмотрел на своего терапевта. Бедный старый самец, подумал он, вот уж кто чувствует себя здесь не в своей тарелке, так это Зак Буснер. Впервые за время знакомства Саймон почувствовал, что их отношения с психоаналитиком-радикалом разворачиваются на 180 градусов. Он привык, что Буснер все время ему помогает, чистит его, распоказывает ему то, распоказывает ему се, постоянно прикасается к нему и т. д.; и теперь, оказавшись в ситуации, когда настал его черед подбодрить Буснера и дружески почистить его, экс-художник не сразу нашелся.
— «Уч-уч» доктор Буснер, перед вами… — взмахнул он пальцами, — какой бы мне подобрать жест «хуууу»?… иллюстрация того, как иерархия подчинения преломляется в среде мало связанных друг с другом групп и представителей художественного мира. Они потому так броско вырядились, что для них это, пожалуй, единственный способ привлечь к себе хоть каплю внимания, добиться хоть пары дружеских щипков от тех, кто сидит на более высокой ветке, или на ветке пониже, или на той же самой ветке…
— Я так и подумал, — рассек Буснер воздух, и двое шимпанзе, взяв друг друга за яйца, уселись на пол посреди шерстяного водоворота.
— В конце концов, — продолжил Саймон, аккуратно вдавливая знаки в паховую шерсть именитого психиатра, — они же не могут «хи-хи» носить свои репутации у себя на спине — ведь это невозможно, а, Буснерушко мой «хуууу»?
— Пожалуйста, — нежно ущипнул его Буснер, — раз мы отныне переползли к такой глубоко мордной взаимной чистке, обозначайте меня просто Зак «хууу».
— Конечно, Закушко мой, конечно, «чапп-чалп» для меня большая честь, что вы признали мое продвижение на ветку-другую вверх по иерархическому дереву. Ну и вот, как я показывал, репутации этих деятелей искусства — если окружающие нас самцы и самки таковыми являются — настолько далеки от солидности, от стабильности, что их работы как в воздухе нуждаются в постоянном внимании и «ггрррннн» интерпретации, причем последние должен осуществлять довольно широкий круг критиков «гррннн». А у критиков, разумеется, есть собственная иерархия, к тому же взаимные отношения двух означенных иерархий — иерархии критиков и иерархии художников — пребывают в постоянном движении. Потому-то они все и разоделись как рождественские елки, потому-то эти говнюки и лезут из шерсти вон, прыгая, вопя, кланяясь, чистясь и, спариваясь «хиихии-хии»!
Буснер, уловив последний знак Саймона, тоже захихикал. Затем самцы проползли к столику с шампанским, взяли по бокалу и продолжили четверенькать по периметру экзальтированного и преувеличенно-огромного помещения. Здесь, в основной части галереи, висели крупные Полотна, выполненные в ослепительно ярких тонах. На них изображались сцены из повседневной жизни стран Центральной Америки — мытье машин, пикники, игра в летающую тарелку и тому подобное, однако все они были наклонены вбок и искажены, словно наблюдатель и художник страдали астигматизмом. Этот прием, сам по себе бросавший зрителя в дрожь, усиливали совершенно нереальные краски и манера письма — резкие, неровные мазки.
— Неплохо, — щелкнул пальцами Саймон, — очень даже неплохо. Как вы показывали, что тут выставлено «хуууу»?
— Это, Саймон, выставка молодых американских художников, — отзначил Буснер.
Они обошли всю галерею и взяли еще по бокалу шампанского, как вдруг Саймон, который теперь четверенькал впереди, замер, его зад задрожал, шерсть стала дыбом. Буснер подбежал и запустил пальцы в шерсть своего протеже, успокаивая его:
— «Хууууу» Саймон, что случилось?
— «ХуууууГррррнн», — нерешительно отзначил художник, — я могу ошибаться, Зак, но, кажется, я узнаю вон тех двух шимпанзе на верхней ступеньке лестницы.
Буснер посмотрел наверх и увидел двух непохожих друг на друга близнецов-бонобо.
— Вы о тех двух бонобо «хууу», Саймон?
— Да, верно, вот, значит, как выглядят бонобо «хуууу»? Я видел, что о них жестикулируют, но никто не показывал мне пока, как они выглядят.
— И кто же они, по-вашему, такие, Саймон «хуууу»? — знаки Буснера были нежнее ласк юной самки.
— Я думаю «хуууу», это друзья моей Сары, братья Брейтуэйт, одного обозначают Кен, другого Стив. Автор одной из заметок, которые вы давали мне тогда в больнице, намекал, что Кен спаривался с Сарой. Так странное.
Саймон опустил лапы. Буснер ущипнул его снова:
— Что именно странно «хуууу»?
— Я думал, что, увидев Кена — если вон тот, конечно, Кен, — испытаю дикий прилив ревности. Но я почему-то вовсе не ревную, а просто хочу подчетверенькать к нему и посмотреть, кто кому поклонится «хуууу».
Буснер скептически взглянул на Саймона. Он, разумеется, понял, куда тот клонит. Учитывая извращенные моногамные традиции, принятые у людей, известие о том, что кто-то спаривается с твоей первой, второй или третьей самкой, или даже с постоянной самкой вне группы, или даже — Буснер расхохотался про себя при этой мысли — просто со знакомой самкой, несомненно, должно вызывать эмоциональный надрыв. Но, хотя рассуждение увлекло именитого психиатра, еще увлекательнее был сам факт, что Саймон узнал близнецов-бонобо.
Самцы продолжали глазеть на Брейтуэйтов. Бонобо стояли на задних лапах на верхней ступеньке лестницы, и шимпанзе за шимпанзе, проходя мимо, кланялись им каким-то очень странным образом, почти не нагибаясь, почти не поднимая задницы выше головы, а братья почти не касались их в ответ и решительно отказывались чиститься.
— А кто вообще такие бонобо «хууу»? — немного погодя спросил художнику врача.
— Просто такая раса шимпанзе родом из Африки, Саймон, — ответил Буснер.
— Вы хотите показать, что они черные «хуууу»?
Буснер уже давно все выучил о видах и подвидах людей, так что вопрос не застал его врасплох:
— Вы правы, Саймон, в известном смысле бонобо — аналог черного подвида у людей.
— А-а, в таком случае, наверное, в вашем мире есть такая вещь, как бонобизм «ххи-хиии-хууу»?
— Верно, есть.
— Вот как «хи-хи-хи», — экс-художник оскалил зубы нижней челюсти и усмехнулся, — это многое объясняет.
— Что же, например «хуууу»? — недоуменно спросил Буснер.
— Например, тот факт, что их здесь не так много. Кое-что, как я уже имел случай показать, от мира к миру не меняется.
С этим щелчком пальцев Саймон вскочил на задние лапы и зашагал вверх по ступенькам к братьям Брейтуэйт. Буснер поспешил следом. Однако за несколько секунд, которые учетверенькали у союзников на то, чтобы взбежать по лестнице, братья исчезли в толпе гостей. Саймон подпрыгнул повыше, но увидел лишь щетинистое море шимпанзеческих голов, направляющихся по волосатым волнам неведомо куда.
— Они растворились в толпе, — махнул Саймон лапой Буснеру и вдруг замер: — Так, тут что-то интересное…
Часть галереи, куда они попали, была такой же огромной и пустой в плане плотности выставленных произведений искусства, однако по качеству последних превосходила ту, куда врач и пациент попали сначала. На бесконечном полу тут и там возвышались самцекены. Не статуи — насколько Саймон мог судить, материалом послужил пластик или латекс, — но и не обычные самцекены. Ближайшая к Саймону и Буснеру фигура застыла, делая шаг вперед, как бы желая покинуть постамент. Облаченная в белый халат, в лапе она держала стеклянную пробирку, но из шеи торчала не голова шимпанзе, а что-то искаженное, странное и массивное.
— Вот так, — шутливо показал Саймон именитому психиатру, — я частенько рисую «хи-хи-хи» в воображении вас!
У других самцекенов тоже имелись части тела, невозможные у шимпанзе: у одного вместо головы картофелина, у другого — голова кролика Багза Банни из диснеевского мультфильма, у третьего — птичий клюв. Но самой странной смотрелась одинокая фигурка детеныша человека. Эту фигурку ее создатель также подверг надругательству, покрыв совершенно бесчеловечной кудлатой шерстью и снабдив задние лапы пальцами, которые могли бы хватать предметы. Они как раз и втыкали в вену двухмиллилитровый одноразовый шприц, насколько можно судить — с героином.
Саймон и Буснер прочетверенькали вокруг всех выставленных фигур, ухая себе под нос, пока не добрались до юного наркомана-гибрида в дальнем конце — с мыслью истолковать работу.
— «Хуууу» как вам кажется, Саймон, по-моему, весьма удачные вещи, вы созначны «хуууу»? И весьма подчетверенькивающие к нашей «хууу» теме.
— Трруннн» ну да, пожалуй, тут вы правы, Зак. Все это, конечно, призвано выражать все более странные формы, которые принимает наша жизнь; тут значь о том, как под воздействием антиприродной среды, в какой нам приходится жить, искажается наша способность воспринимать собственное тело.
Буснер, хотя и был удивлен, что Саймон показал «наши» и признал тем самым их с Буснером принадлежность к одному и тому же виду, лишь щелкнул пальцами:
— Я бы показал, здесь есть сходство с вашими собственными работами последнего времени «хуууу»?
— Верно, верно, — отзначил Саймон, — я вижу явное сходство с моими апокалиптическими полотнами. Эти самцекены тоже намекают на некую трагическую утрату перспективы, вызванную тем, как насильственно в нашей культуре проводится якобы непреодолимая граница между шимпанзе и животными.
Пока продолжалась жестикуляция, к Буснеру и Саймону незаметно подполз согбенный, маленький веснушчатый шимпанзе, в парике и белом льняном пиджаке, скроенном так, чтобы выставить его задницу в выгодном свете. Увидев, что художник опустил лапы, новоподползший поклонился обоим сожестикулятникам и показал:
— «ХуууухГрааа» доктор Буснер, для меня большая честь пасть ниц перед вашей мордой, Саймон, я» просто счастлив снова видеть тебя в обществе, пожалуйста, доставь мне удовольствие — разреши приласкать твои великолепные яйца.
Шимпанзе немедленно исполнил обещанное.
Саймон почувствовал что-то знакомое в прикосновении и уставился прямо в морду радостно подчинявшегося ему самца, морду, на которой зияли две пасти, одна открытая, с зубами, другая закрытая — рубец от раны. Ага, сообразил Саймон, передо мной Тони Фиджис.
— «ХуууууГраааа» Тони! Доктор Буснер показывал, что мы можем тебя тут встретить. Что махнешь по поводу этих изделий «хуууу»?
Глядя на простодушную морду Саймона, Тони Фиджис решил, что лучше сделать вид, будто ничего не было, будто последний раз, когда он держал в лапах яйца Саймона, не пришелся на ночь в забегаловке у Кембридж-Сёркус — ту самую ночь, после которой Саймон угодил в больницу. Художественный критик, весь спокойствие, отзначил:
— На мой взгляд, здесь есть кое-что интересное. Я видел, о чем вы только что жестикулировали с доктором Буснером, и, призначусь, разделяю ваше мнение. Эти самцекены — особенно удивительно, что скульптор догадался пополнить серию и человеческой фигуркой, — представляют собой, так показать, современных териосимиев, полузверей-полушимпанзе, они, так показать, химеры, составленные из частей тел зверей, людей и шимпанзе. Этакая фауна будущего. Думаю, не будет нелепым показать, что, подобно териосимиям в древних культурах шимпанзе, эти современные чудища созданы в неких сакральных целях. Что думаешь, Саймон «хуууу»?
Буснер отметил, что жестикуляция критика вовсе не сбила художника с толку, наоборот, бывший человекоман поднял брови, миловидно вздыбил шерсть, издал спонтанное уханье и замахал лапами:
— О каких сакральных целях ты показываешь, Тони «хуууу»?
— Ну, например, мы, современные шимпанзе, в массе своей уже давно не охотимся; но мне кажется, наблюдения Леви-Строса справедливы не только для современной, но и для древней культуры и имеют «гррннн» прямое отношение не только к этому скульптору, но и к тем первохудожникам, которым причетверенькало в голову взять в лапы охру и измазать ею стены пещеры в Ласко. Ты, должно быть, «чапп-чапп» помнишь, Леви-Строс писал когда-то, что изобразительные искусства во всех культурах шимпанзе начинались с одного и того же — с Перевоплощения в животных и с их изображения «хууу»?
Тут Саймон отвлекся. С упоминанием Леви-Строса в мозгу экс-художника замкнулась нейронная цепь› психоз, подстилаясь под реальность, отступил; оказывается, то, что лежало неподалеку, никогда его не покидало. И Саймон Дайкс, ни на секунду не соглашаясь с тем, что у него покрытые шерстью лапы, что у него тонкий, розовый член, что у него черное лицо и надбровные дуги, зеленые глаза навыкате и стоящая дыбом шерсть на голове, тем не менее впервые за несколько месяцев нашел в себе силы оглядеть собравшихся и пообщаться с ними.
Поодаль некий крупный, седобородый, лысеющий самец с зобом размахивал пачкой каталогов, стоя на задних лапах с таким наглым видом, с каким только он умел стоять на задних лапах. Теперь Саймон узнал его: это был Гарет Фелтем по прозвищу Ворчун, самоуверенный критик из «Таймс», со своим прихвостнем (в буквальном смысле, его голова не вылезала из Гаретовой задницы) по обозначению Пелем, тоже журналистом. В шимпанзеческом виде Пелем оказался столь же костляв, сколь и в свою бытность человеком. Костлявый и чесоточный — только если в человеческом мире чесоткой страдала лишь духовно-интеллектуальная сторона самца, то теперь зуд распространился и на физическую.
Еще дальше возвышался совсем уж гигантский самец, который как раз начал наступать на сидящую на полу самку, отодвигая в сторону складки ее намозольника от Беллы Фрейд и с уханьем входя в обнаженное отверстие, — скульптор Фликсу, экс-конкурент Саймона в художественном мире.
Узнав Фликсу, Саймон поневоле поднял ставки в этой абсурдной игре. В зал как раз вползли несколько «текущих» самок, что немедленно спровоцировало спаривания. Иные пребывали в самом разгаре течки, их набухшие седалищные мозоли, каждая размером с пластиковое ведро, сияли как десять тысяч солнц. У других течка только началась, гладкая кожа едва-едва успела порозоветь, лишь немного высовываясь наружу. Но особенно выделялась самка с белой шерстью на голове, молодая, изящная, в намозольнике от Селины Блоу, прикрывавшем ее розовый анальный цветок. Саймон потянул ноздрями воздух — даже с такого расстояния он безошибочно определил, что эта самка, у которой течка уже почти закончилась, тем не менее готова принимать ухаживания самцов.
Посмотрев на ее морду в форме туза червей, на ее безупречные, тонкие, но чувственные губы, которые только что, растянувшись в улыбке, явили миру изящные заостренные клыки, чересчур острые даже для шимпанзе, Саймон сразу понял, что перед ним Сара. Он издал громогласное, ушераздирающее уханье. Буснер и Фиджис вздрогнули. Саймон едва не ринулся к самке, чтобы сделать… что именно, он еще не знал, но другие посетители не заставили себя ждать и показали ему.
Просветителями Саймона стали, конечно, братья Брейтуэйт. И Кен, и Стив принялись кланяться и ухаживать за Сарой в радикально необычной манере. Бонобо бегали на задних лапах между самцекенов, кувыркались, танцевали, вертелись — любо-дорого смотреть. Другие самцы, унюхав популярную самку, у которой еще не закончилась течка, сбежались к месту событий, надеясь, попав на выставку, посмотреть и на этот неожиданный экспонат. Прибежали самцы в пиджаках из китайского шелка, в пиджаках от Пола Смита, в джинсовых куртках «Ливайс», у всех до единого из шерсти торчали стойкие, розовые члены, у всех до единого дрожали зады. Все они маршировали вокруг Сары, домогаясь ее, отчаянно желая покрыть ее сию секунду, вопя что есть мочи, лая и барабаня лапами по полу.
Пока Саймон наблюдал за происходящим, к Саре выстроилась очередь в соответствии с временно установленной иерархией. Первым в ряду поклонников стоял Кен Брейтуэйт. Сара, кинув на Саймона взгляд через плечо, уселась на пол. Кен отдернул в сторону намозольник и начал обрабатывать ее по-шимпанзечески, с неподражаемой беспардонной беспечностью — даже не потрудился отдать кому-нибудь свой бокал с шампанским, сосредоточившись на фрикциях. Кен ухнул и зацокал зубами; кончив за пару секунд, он извлекся из Сары, щелкнул пальцами:
— Сара, «хух-хух» спасибо, отлично трахнулись, — и уполз своей дорогой.
За ним к делу приступил Стив Брейтуэйт, громко втягивая носом запах свежей спермы брата.
Не дожидаясь, пока место у мозоли его бывшей самки, его восхитительной согнездальницы, займет третий самец, Саймон истошно заухал, громогласно зарычал и в два прыжка оказался у самого начала очереди. Тони Фиджис махнул пальцами Буснеру:
— Как вы думаете, получится у него «хуууу»?
Бывшая телезвезда отзначил нехарактерным для себя каламбуром:
— Думаю, перед ним стоит жестокий выбор — путь назад или путь на зад «хи-хи-хи»!
Саймон тем временем, затормозив на скользком полу, стал морда к морде с Фликсу, который каким-то образом выбился на третье место в очереди и готовился взобраться на Сару. Саймон мигом смекнул, что к чему, и отреагировал немедленно. «Ааааааииииии!» — завопил он и нанес сокрушительный удар Фликсу по шее. Скульптор — чьей наиболее известной работой по сию пору остается, правда только в воспоминаниях, гигантский кусок льда, который когда-то выставлялся на Южном берегу и обозначался «Лед, потраченный зря», — обернулся, но не успел ничего предпринять, так как Саймон съездил когтями ему по морде. Окровавленный скульптор, не желая пачкать свой лучший пиджак от Джаспера Конрана, предпочел признать поражение: поклонился человекоману, который дружески потрепал его по заднице, одновременно со свистом скользнув в Сару.
— «Ииииивррраааа»! — заскулила самка, почувствовав в мозоли удары знакомого члена.
— «Хух-хух-хух», — пыхтел Саймон, трудясь над драгоценной мозолью и одновременно стуча Саре по спине: — «Хууу» Сара, Сара, это все так «чапп-чапп» странно, до чертиков странно!
Он расправил белые волосы на затылке, погладил круглую голову, пощупал напряженные мускулы на шее. Одну лапу он запустил ей под трясущиеся бедра, нащупал переднюю часть ее седалищной мозоли, схватил, ощутил набухшую плоть, ощутил, как смазка течет у него меж пальцев.
— «Хух-хух-хух!» — Еще три удара, оргазм все ближе. — «Хух-хух-хух-клак-хух-клак-хух-клак!»
С последним ударом оба шимпанзе, раздираемые на части пыткой удовольствия, достигли такого оргазма, какой давненько не оглашал Галерею Саачи.
— «Иииииивввврррраааа!» — истошно завопили спаривающиеся.
Даже в соседнем зале все шимпанзе погрузились в беззначие, обернувшись посмотреть, из-за чего, собственно, разгорелся сыр-бор.
Зак Буснер, более чем довольный происшедшим, решил, что Саймон, настолько успешно покрыв Сару, ближайшие несколько минут наверняка потратит на хорошую посткоитальную чистку, и отправился прочь на трех лапах с целью наполнить пустой бокал, зажатый в четвертой.
У стола с шампанским стояла группа шимпанзе, которые почему-то не обращали никакого внимания на спаривающихся этажом выше. Одну обезьяну — высокого светло-коричневого самца с немного самочьими бедрами, с тошнотворно модными очками от Оливера Пиплса и еще более тошнотворным псевдонамозольником — Буснер узнал. Разумеется, это был не кто иной, как Джордж Левинсон.
Все внимание группы сосредоточилось на Джордже; он о чем-то показывал, со свистом рассекая воздух мощными движениями лап. Последние знаки, замеченные Буснером, были следующие:
— Разумеется, евреи ничуть не хуже других шимпанзе, они даже лучше… — Тут Левинсон заметил именитого психиатра и обратился к нему: — «Хххуууу» доктор Буснер, как я рад видеть здесь вашу премноговеликолепную задницу. Тони Фиджис показывал мне, что вы, возможно, причетверенькаете сюда с Саймоном «хууу».
Буснер оделил задницу Джорджа Левинсона дружеским щипком:
— «Ххууу» мистер Левинсон, я понимаю, вы были заняты своей значью — но разве вы не слышали восхитительный копулятивный вопль, который только что сотряс стены сего заведения «хуууу»? Это Саймон спаривался со своей гнездальницей…
— С Сарой «хууууу»? Какая хорошая, даже превосходная новость! Я полагаю, он на пути к выздоровлению «хуууу»? Похоже, ваши весьма необычные методы, доктор Буснер, принесли потрясающие результаты.
Один из шимпанзе, внимательно следивший сначала за жестами Левинсона, а теперь и за жестикуляцией галериста с психиатром, улучил момент и поклонился Буснеру:
— «Хуууу» доктор Буснер, не так ли «хуууу»?
— Да, это я.
— Я влюблен в вашу вожачественную задницу, ваш анус — утренняя звезда на моем ректальном небе, ваша радикальная философия — луч света в темном царстве. Позвольте мне, сэр, быть вашим покорнейшим подчиненным самцом.
Буснер, растроганный столь мастерски подобранными эпитетами, со значением похлопал подставленную задницу и даже поцеловал ее.
— Благодарю вас за этот поцелуй, — показал шимпанзе, становясь на задние лапы и поворачиваясь мордой к психоаналитику-радикалу, — едва ли вы помните меня, но мы коротко почистились в больнице «Кассел-Клиник» в прошлом году.
Буснер повнимательнее рассмотрел самца — молодой, не старше двадцати пяти, с совершенно неуместным перманентом на голове.
— «Хууу» в самом деле? Вы правы, я не помню, — отзначил Буснер. — Как вас обозначают «хуууу»?
— Алекс Найт, — щелкнул пальцами самец. — Я телепродюсер. Снимал тогда документальный фильм о лечении жестикуляторных заболеваний, поэтому и оказался тогда в «Кассел»…
— Трррууннн» теперь я вспомнил, да-да, Бернард Полсон жестикулировал со мной о вас, да-да. Чем могу быть полезен «хуууу»?
Телепродюсер вновь низко поклонился, понимая, что дальнейшие жесты будут не вполне уместны для такого малознакомого Буснеру шимпанзе, как он.
— «ХууууГррнн» мне показывали, доктор Буснер, что вы лечите Саймона Дайкса «хууу»?
— Верно.
— Мне также показывали, что мистер Дайкс страдает от странного, тяжелого психоза — считает себя человеком «хуууу»?
— Да-да, эти жесты правдивы, однако сегодня вечером он продемонстрировал, насколько близок к выздоровлению, он выбил крупного самца из очереди на спаривание, в общем, он уже почти…
— Но он все еще видит себя человеком «хуууу»?
— Призначусь, что да, мы никак не можем расщепить ядро его психоза «уч-уч». Однако покажите мне, Найт, чем вызван ваш интерес ко всему этому «хуууу»?
— Мне просто любопытно, просто любопытно, доктор Буснер: я хотел узнать, не заинтересует ли вас и, естественно, мистера Дайкса перспектива поучаствовать в съемках документального телефильма «хуууу»?
— Документального телефильма «хууу»?
— Именно так. Фильма про то, как развивались ваши отношения с пациентом, как шло лечение и как все это стало возможно благодаря изобретенному вами экзистенциально-феноменологическому подходу к психическим болезням «гррууннн».
Буснер снова внимательно посмотрел на морду шимпанзе. Выражение ее не показывало ни о каком подвохе, — кроме того, телепродюсера ему представил Полсон, а Полсону Буснер доверял. Но решающую роль сыграло упоминание Найтом его философии — Найт, стало быть, с ней знаком. Возможно, с этим самцом удастся сварить кашу.
— «Хууууу» мистер Найт, вообще-то я невысокого мнения о телевидении. По моему опыту, телевизор слишком часто упрощает и кастрирует, а не просвещает. Однако в силу ряда «хуууу» неожиданно возникших обстоятельств я, возможно, буду заинтересован в жестикуляции с вами о подобном проекте. Надеюсь, у вас найдется карточка «хуууу»?
Визиток у Найта не оказалось, пришлось тыкать соседей, просить у них ручку и бумагу. Записав номера своих видеофонов, телепродюсер отдал листок Буснеру, который запихнул его задней лапой в карман, жестикулируя:
— Думаю, вы можете рассчитывать, что в ближайшее время я ухну вам, мистер Найт. Вероятность этого стремится к ста процентам…
Но тут ему пришлось оставить мистера Найта и обойтись на прощание просто взмахом лапы — со второго этажа галереи раздались душераздирающие вопли «ХууууВввррааа! ХууууВввррааа! ХууууВввррааа!». Голос, вне всякого сомнения, принадлежал Саймону Дайксу. Буснер помчался на звук, справедливо полагая, что теперь без его помощи не обойтись.
Тех немногих минут, что минули с их расставания, хватило, чтобы Саймон влип в историю. После того как художник покрыл свою гнездальницу, они уселись рядом и принялись чиститься. Это была самая приятная, самая нежная чистка за все время Саймоновой болезни. Маленькие пальчики самки расправляли, дергали и переплетали шерстинки у Саймона в паху, извлекали из шерсти сперму и влагалищную смазку, прикасались к его еще дрожащему члену.
— «Грррууннн» Саймон, так хорошо снова быть с тобой вместе, любовь моя, — настучала ему по телу Сара, — ты выглядишь гораздо лучше «чапп-чапп». Я так о тебе беспокоилась…
— «Гррннн» да, мне лучше, Сара, «чапп-чапп» верно. Я не могу показать тебе, как и почему» но мир больше не кажется мне таким уж странным. Да что там, даже когда Кен Брейтуэйт покрыл тебя прямо у меня на глазах, я не испытал ни злости, ни…
— Но… но отчего тебе злиться, Саймон «хуууу»? Твое место в иерархии непоколебимо.
Саймон глянул в ее зеленые глаза с вертикальным зрачком. Глаза животного, никуда не денешься, но художник не увидел в них ни злобы, ни страха. Он погладил ее белые волосы и показал:
— Мне сложно все это растолковать, но, как бы то ни было, я никак не отреагировал «хууу».
Тут к ним подполз означенный бонобо, а следом и остальные члены компашки, Стив, Тони Фиджис и Джулиус, барсамец из клуба «Силинк», и стройная самка, крупнее Сары, с такой же белой шерстью, но подлиннее. Видя, как двое самцов кланяются Саре, она зашипела на них через ее плечо.
— «Хууууу», — показал Саймон, — привет, Табита, за тобой все так же гоняются самцы «хуууу»?!
— «Хуууу» Саймон! — Она звонко чмокнула его в морду. — Как хорошо прикоснуться к тебе!
Джулиус тоже поцеловал Саймона и немного подержал в лапах его мошонку.
— «Хууууу» союзничище, — показал Саймон.
— «Хууууу» союзничище, — отзначил Джулиус, — позволь мне утолить твою благородную жажду.
Старые союзники беззначно расхохотались.
Джулиус, как заметил Саймон, отрастил новую эспаньолку — острием вверх, да и само острие стало острее, чем раньше.
— «Хуууу» гляжу, у тебя новая бородка, да еще острием вверх, Джулиус?
— Да «хи-хи-хи», — захихикал барсамец, — от «Жиллетт?» — лучше для самца и нет! «Хи-хи-хи-хи!»
Вновь объединенные в группу солнечные самцы и веселые самочки пребывали в столь приподнятом настроении и занимались столь пылкой чисткой, что Саймон без колебаний дал положительный ответ на вопрос Стива Брейтуэйта:
— Саймон, дорожку «хуууу»?
И компашка поползла в туалеты.
Кабинки были широкие, так что внутри поместились все семеро. Стив опустил сиденье унитаза и уселся на него верхом, измельчая кокаин и формируя лишний на крышке бачка. Саймон прилег под бачком вместе с Тони и Сарой, а Табита, Джулиус и Кен Брейтуэйт свисали с потолка, периодически щекоча пальцами задних лап сидящих внизу, те же чмокали их в ступни. Саймон взял в лапу предложенный ему банкнот, свернутый в трубочку, запихнул в ноздрю и вдохнул линию. На языке сразу стало очень кисло; повернувшись мордой к Стиву, он спросил:
— Откуда у тебя эта дрянь, Стив «хуууу»?
— От Тарквина, ну, который тусуется в клубе, — отзначил бонобо. — В целом дерьмо, конечно, но зашарашивает аа-аа-тлично, как бревном по заднице.
Саймон еще раз сильно вдохнул через ноздри, почувствовал, как кокаиновые частички низвергаются в гортань.
— Да уж, это ты точно показал, Стив, дерьмо, она, и есть дерьмо, — щелкнул пальцами Саймон. — Слава Вожаку, некоторые вещи в самом деле не меняются «хуууу»!
Но характерная теплая радость, которую сообщает кокаин, быстро развеялась, уступив место страшному беспокойству, как бывало всегда, когда Саймон нюхал кокаин в бытность человеком. Вернувшись в галерею, он собрался закурить очередную бактрианину, но подчетверенькавший сзади Джулиус показал ему:
— «Хууууу» на твоем месте, Саймон, я бы не стал сейчас курить — ты же только что занюхал линию.
— О чем ты жестикулируешь, Джулиус… — отзначил Саймон, но, собравшись провокализировать рык вопроса, закашлялся. Вступила в свои права соматическая амнезия, связанная с психозом, — по пути из туалета экс-художник забыл, что шимпанзе не могут одновременно вокализировать и дышать. Дрянной кокаин анестезировал в Саймоне многое.
Встав у стены на задние лапы, Саймон Дайкс почувствовал, как колотится сердце; его зеленые навыкате плаза забегали, оглядывая кошмарную картину — мир, населенный зверьми. Вокруг него прыгали, визжали и трахались шимпанзе с вздыбленной шерстью. Когда Саймон заглядывал им в глаза, он видел только одно — ум, чуждый, враждебный ум. Кокаин проник в растерянное сознание художника, и в результате даже солнечные самцы и веселые самочки приняли самые причудливые формы. Толпа в Галерее Саачи, все эти шимпанзе с бокалами шампанского, передвигающиеся на трех лапах, показалась Саймону труппой какого-то гигантского цирка, который приехал в город собирать деньги в пользу бедных человеческих детенышей.
Саймон расхохотался и зарыдал, воспоминания на миг исчезли, затем неожиданно снова встали перед глазами. Солнечные самцы и веселые самочки тотчас принялись изо всех сил чистить Саймона, но он уже впал в истерику и начал вопить.
Тут-то и появился Буснер. Компашка расступилась, и именитый психиатр нанес художнику несколько прицельных ударов по морде. Затем, даже не поинтересовавшись, а что, собственно, приключилось, издал прощальное уханье, побарабанил по постаменту скульптуры — конечно, это оказалась статуя человеческого детеныша-мутанта — и утащил Саймона прочь.
Последнее, что сквозь слезы видел Саймон, — милая мордочка Сары. На ней отражалось жуткое смущение, чуть ли не безумие, но, несмотря на это, она не отказалась развлечься на обезьяний манер с Кеном Брейтуэйтом, который снова решил ее покрыть.
Буснер поймал на улице такси, и через несколько минут самцы оказались на Редингтон-Роуд. Именитый психиатр сразу отвел Саймона в комнату и, как обычно, ввел ему внутривенно дозу диазепама. Пока Буснер искал вену, Саймон таращил на него полузаплывшие глаза.
— «Хуууу» что случилось, Саймон? — спросила старая обезьяна.
— «Хууу» я не знаю, Зак, я не знаю…
Буснер нащупал искомое и, развязав жгут, надавил на шприц. Джейн Боуэн требовала, чтобы все лекарства Саймону вводились внутривенно из-за его чрезмерной истеричности, и Буснер считал, что нужно продолжать в том же духе, да и лекарство так дозировать удобнее.
Глаза у Саймона закатились; Буснер почувствовал, как мускулы в сжимаемой лапе расслабляются. Напоследок Саймон защелкал пальцами:
— Когда вы колете мне… Когда я смотрю на свою лапу, когда вы мне колете… я почти вижу ее как лапу шимпанзе, правда-правда, я вижу на ней шерсть, настоящую шерсть…
С этим новым свидетельством роста своей шимпанзечности Саймон Дайкс упал в гнездо, свернулся калачиком и заснул. Буснер с трудом распрямился поднялся на задние лапы — ночь выдалась сырая, артрит просто обожает такие — и стал внимательно разглядывать пациента.
В рамках своего медико-философского подхода Буснер никогда не считал необходимым профессиональное бесстрастие, и теперь, глядя на морду Саймона, пребывающего в наркотическом сне, на многострадальную шерсть у него на животе, с ожогами от сигарет, именитый психиатр нашел в себе силы признать, что их отношения давно перешли терапевтические рамки. Они уже не врач и пациент, а в известном смысле союзники, объединившиеся против враждебного мира, кто бы в этом мире ни жил — обезьяны или люди. Буснер поежился, хотя в гостевой было очень жарко, прощупал задницу на предмет запавших туда опилок и ниток и отправился на третий ужин.
Саймону снились сны. В них он снова стал человеком, шел на задних лапах, легко, чувствуя, как вытянута его спина, как в позвоночнике закреплена вершина конуса чисто человеческой экстрацепции, направленного вперед и только вперед. Его детеныши, трое маленьких самцов, с кудлатыми головками и розовой кожей, к которой так хотелось прикоснуться, вбегали и выбегали из этого конуса и все время смеялись. Из всех троих Саймону больше всего хотелось прикоснуться к среднему детенышу, к Саймону-младшему, зенице своего ока. Саймон подбежал к нему, взял на лапы, поднял над головой, прижал к сердцу, ощутил, как детенышские ножки обнимают его торс, уткнулся мордой в мягкую плоть детеныша, в затылок, и заплакал, заскулил, вдыхая всей грудью его человеческий запах, чувствуя вес, восхитительную плотность его тела.
Позднее Саймон покинул эту утопию и отправился в другую, больше похожую на кошмар, где он и Сара спаривались, как спариваются люди. Он лежал на ней сверху, чувствуя, как ее лысое тело вращается под ним. Кожа у нее была совершенно голая, его тошнило, когда она терлась о его тело. Они походили на две бритые морды; скользкие от пота, они соскальзывали друг с друга и хлюпали. В глазах Сары Саймон видел что-то страшное, синее, хищное, они как будто кололи его, а ее кошмарный маленький рот с миниатюрными зубами раскрывался и издавал низкие рыки, неразборчивые вокализации типа «грррррнннтрахнименя, грррррнннтрахнименя!». Саймон воткнул в нее свое орудие со всей доступной ему силой, но вдруг понял, что ничего не чувствует в районе паха, там не раскрывалась в приветственных объятиях седалищная мозоль, там не оказалось ничего — просто этакое маленькое локальное ничто. Сара продолжала вокализировать «грррррнннтрахнименя, грррррнннтрахнименя!», а Саймон продолжал трудиться над ней, но ни он, ни она никак не могли кончить, спаривание длилось веками, кто бы мог подумать — минутами! Картинка из будущего, предзнаменование — как понял Саймон, снова осознав, что спит и видит сон, — грядущей старости, импотенции и смерти. Во сне морда экс-художника приняла очень обеспокоенное выражение. Он открыл пасть и завыл, заскулил сквозь свои гигантские зубы.
Наутро Буснер поднялся рано, в самый раз, чтобы разделить первый завтрак с детенышами, собиравшимися в школу, и старшими подростками, собиравшимися на прогулку. С первыми он просто поиграл, со вторыми поиграл в драку, погладил вездесущих карликовых пони, покрыл парочку своих дочерей, которым оставалась неделя-другая до первой течки. Настоящее счастливое групповое утро. И в самое сердце этой невинной идиллии бомбой упало письмо, коричневый конверт со взрывчаткой.
В столовую на трех лапах вошла Мери, девятая самка, держа конверт высоко над головой, и направилась к столу, за которым Зак Буснер читал «Гардиан», а д-р Кендзабуро Ямута, побочный последний самец, чистил вожаку спину. Именитому психиатру хватило одного взгляда на подносимый предмет, чтобы понять, в чем дело; вскочив на задние лапы на стуле, он обратился к группе:
— «XyyyyyГраааа!» Мне нужно пожестикулировать с вами о чем-то очень важном. Всем взрослым, самцам и самкам, от первых до пятых включительно, через три минуты быть в моем кабинете. Всем остальным вести себя тихо. Колин, — Буснер махнул лапой восьмому самцу, — периодически заглядывай к Саймону, проверяй, все ли с ним в порядке. У нас была та еще ночка, ему может понадобиться что-нибудь от похмелья «хуууу».
Когда созванные самцы и самки вползли в кабинет, Буснер уже прочел и обдумал содержимое конверта.
— «ХууууГрааа», — приветствовал он собравшихся и ткнул пальцем в лежащие на столе бумаги. — Я уже жестикулировал на эту тему с Шарлоттой несколько недель назад, вскоре после того как бедняга Саймон вполз к нам в дом… — Буснер опустил лапы, окинул взглядом девять пар внимательных глаз. — Уже тогда я подозревал, что наш экс-пятый самец — мой бывший научный ассистент Прыгун — ищет способы заключить против меня союз…
Новость вызвала у шимпанзе взрыв возмущенных рыков и вскинутых передних лап.
— «Грррнн» а ну-ка успокойтесь, немедленно! Как я и показывал, случившееся не стало для меня неожиданностью. Вы знаете, у меня более чем достаточно врагов в общемедицинской и психиатрической иерархии «чапп-чапп». Более того, вы знаете, я никогда не кланялся этим самцам ниже необходимого и даже не думал демонстрировать им чрезмерное почтение — я просто делал то, что от меня требовалось, просто помогал тем, кого шимпанзечество привыкло обозначать «уч-уч» как психически больных.
И вот теперь эти шакалы решили, что настал час для атаки. Прыгун каким-то неведомым образом раздобыл компрометирующую меня информацию, информацию самого серьезного свойства. Дело касается не слишком безопасных испытаний нового нейролептика, в которые я по глупости оказался замешан. Я не намерен «уч-уч» досаждать вам скучными техническими подробностями, достаточно показать, что нарушения врачебной этики, которые я, возможно — подчеркиваю, возможно, — допустил, имеют прямое отношение к Саймону Дайксу. Прыгун счел нужным привлечь ко всему этому внимание комитета по этике Генерального совета по медицине. Комитет назначил «уч-уч» расследование, а сие письмо, — Буснер схватил ненавистный листок и помахал им перед мордами групповых, — извещает меня, что на время проведения расследования моя врачебная лицензия временно отозвана «уууааааа»!
Следующие несколько секунд в кабинете вожака царил хаос. Самцы, яростно вздыбив шерсть, скакали по столам, стенам и подоконникам, лая во всю глотку. Буснер, стоя за своим столом, сгруппировался и приготовился — если кто-то тайно намеревался выступить против него, то этот кто-то раскроет свои карты сейчас. Но никакого сознания не возникало, облако шерсти, катающееся по комнате, не превращалось в отдельных шимпанзе, заключивших временный союз, так что через минуту Буснер треснул по столешнице и громко заухал, призывая к тишине. Каковая немедленно и установилась.
— Итак, должен вам сообщить: я не намерен лизать задницы этим самцам, более того, я решительно отказываюсь противодействовать расследованию. Я не стану им мешать… — Снова раздался дружный, но жалобный вой. — «Уч-уч» что и показывать, по-моему, поступить иначе — значит поставить под сомнение все мои достижения, всю мою репутацию. Нет, я не почетверенькаю на это и поэтому слезаю с профессионального дерева. Я продолжу лечить Саймона Дайкса, которого уже давно уважаю как шимпанзе и союзника. Я уже знаю, как организовать дальнейшую работу с ним… Я бы охотно остался жить здесь, в групповом доме, но «хуууу» хорошо понимаю, что, скорее всего, моему вожачеству здесь приполз конец, поскольку…
В комнате снова воцарился хаос. Все прыгали, выли, скулили, барабанили по всему, что попадалось под лапы. Генри, крупный второй самец, что-то не поделил с Давидом, вспыльчивым четвертым самцом, но драться шимпанзе не стали, и группа быстро приняла единое решение, указав д-ру Кендзабуро Ямуте, что именно ему выпала честь выступить от их морды.
Побочный последний самец встал на дыбы:
— «ХуууууГрааааа» Зак, я складываю эти знаки от имени всех собравшихся и должен показать тебе: по-нашему, нет ничего мрачнее картины, где никто из нас больше не склоняется перед твоей восхитительной, лучезарной задницей. Более печальной картины мы не можем себе представить. Зак, мы влюблены в твою задницу, мы хотим лишь одного — иметь возможность целовать ее, твоя непримиримая позиция по вопросам психического здоровья — предмет гордости и для нас самих «хуууу». Мы хотим, чтобы ты продолжал править нами как вожак, и будь уверен — какие бы действия ты ни предпринял, наши пальцы будут в том же заднем проходе, что и твои.
Буснеровы глазницы поневоле налились слезами. Именитый психиатр знал, групповые уважают его, но никогда не мог показать, в какой мере тут дело в страхе, а в какой — в настоящей любви. Досмотрев знаки до конца, Буснер зарыдал, спрыгнул со стола к Кендзабуро, сел у его симпатичных маленьких задних, лап и принялся чистить ему пах, тихонько урча и причмокивая. Остальные не замедлили присоединиться к этой спонтанной и глубоко дружеской групповой чистке.
Уделив чистке должное время, Зак вскочил на задние лапы, в последний раз подбадривающе ущипнул Кендзабуро и поцеловал его.
— «ХууууГраааа», — снова ухнул Буснер и обратился к групповым: — Что же, значит, так тому и быть. Кендзабуро, сними-ка эти отныне ненужные бумажонки, — именитый психиатр указал на развешанные в рамках по стенам медицинские дипломы, членское свидетельство Королевского общества психиатров, членское свидетельство Института психоанализа, премию Британской академии кино— и телеискусства и прочее, — а я тем временем загляну к Саймону. К первому обеду к нам заедут его бывшая первая самка и детеныши. Я очень много жду от их совместной чистки.
Саймон в самом деле страдал от похмелья, хуже того, никак не мог выкинуть из головы картинки ночных кошмаров. И все же он был счастлив узнать, что сегодня к нему приедут экс-групповые. Буснер присел на край гнезда и нежно сообщил ему новости:
— Вчера я ухнул вашей бывшей первой самке, и она согласилась навестить нас сегодня с детенышами «грруннн». Конечно, с ней будут и другие члены группы. Как вы думаете, сможете «чапп-чапп» вести себя в их присутствии как полагается «хуууу»?
— Не вижу, почему нет, — отзначил Саймон, — в конце концов, вчера у меня все «гррнн» шло отлично, пока я, дурак этакий, не закурил эту чертову сигарету…
— Покажите лучше, пока вы, дурак этакий, не занюхали этот чертов кокаин…
— Это было дерьмо «хуууу»! Правда, первостатейное дерьмо! — перебил Буснера Саймон.
— Очень даже может быть, и, конечно, Саймон, не в моих правилах порицать шимпанзе за употребление наркотиков…
Тут пальцы Буснера, обычно такие проворные, застыли в неподвижности — именитый психиатр понял, что ему придется кое-что объяснить Саймону про положение, в котором оказался он сам. К чему психоаналитик-радикал немедленно и приступил, сделав, однако, одну серьезную купюру, а именно обчетверенькав стороной историю с испытаниями инклюзии, сосредоточившись на той части письма из ГСМ, где критиковались его необычные врачебные методы.
— Вы хотите показать, — щелкнул пальцами Саймон, — что вас могут лишить лицензии за то, как вы меня лечили «хууу»?
— Примерно так, — откровенно отзначил Буснер.
— Но это же «уч-уч» идиотизм! Вы же вернули мне психическое здоровье, фактически спасли мне жизнь!
Буснер изобразил на морде подобающее выражение («что вы, что вы, вы мне льстите»), но про себя подумал: первым-то делом я подверг вашу жизнь опасности, возможно, стал причиной вашего заболевания.
— Вот что, Саймон, — продолжил Буснер, — вообще показывая, курс мы еще не закончили. Нам нужно решить проблему вашего пропавшего детеныша. Вы ведь до сих пор твердо убеждены, что у вас был третий детеныш, так «хууу»? — Саймон, не поднимая лап, кивнул. — И с этим пропавшим невесть куда детенышем связаны все остальные образы человеческого мира, которые вас мучают «хуууу»?
— «Хуууу» да, так оно и есть. — Саймон побледнел, вспомнив о минувшей ночи, о сне, в котором он спаривался со зверем и где рядом спаривались люди. С точки зрения мира, в каком он находился сейчас с его карликовыми пони, бактрианинами и фильмами про планету людей, ночные кошмары были уже не кошмарными, а эротическими.
— «Грруннн» Саймон, стало быть, пока мы не разрубим негативный психологический узел, связанный с людьми, вы не сможете вернуться К нормальной жизни. Поэтому нам нужно найти стабильный источник финансирования, дабы продолжить нашу работу…
— Я заплачу вам, Зак, — взмахнул лапами Саймон, — если вам нужно или если вы хотите, я это сделаю…
— Нет, Саймон «грррннн». — Буснер был вежлив, но непреклонен. — Мне не кажется, что нам следует так поступать. Полагаю, нам нужно как следует заключить союз…
Буснер продолжил махать лапами, распоказывая Саймону про свою жестикуляцию с телепродюсером Найтом.
— «Гррррннн», — провокализировал Саймон, поразмышляв. Экс-художник явно не нашел в идее Найта ничего предосудительного. — Значит, вы предлагаете нам дожестикулироваться с этим шимпанзе и принять участие в его документальном фильме про нас «хууу»?
— Именно так. Он вполне порядочная обезьяна, я это знаю от самцов, которым доверил бы собственную жизнь, кроме того, я видел кое-какие его работы — покажу вам, самец знает свое дело. Что же касается предательства Прыгуна и этого мерзкого расследования «хууу», я уверен, с точки зрения телевизионщиков, случившееся только добавит зрительского интереса. Саймон, я понимаю, мои знаки могут показаться вам странными, но только подумайте, у телесамцов горы денег, и если нам понадобится отправиться на длительный срок в какие-то совсем дальние края — что же, они нам все оплатят.
Потратив следующий час на аккуратную, размеренную взаимную чистку и соответствующую жестикуляцию, Буснер оставил Саймона в спальне готовиться к встрече с экс-первой самкой и детенышами. Шимпанзе расстались, достигнув полного взаимопонимания. Буснер ухнет Найту и покажет ему, на каких базовых условиях они созначны сниматься. Они готовы предоставить Найту право снимать, что он хочет и как он хочет, но при этом он должен нести все возможные расходы, одновременно оставляя за Буснером и Дайксом право запретить к показу любые кадры, которые им не понравятся.
Буснер, разумеется, сразу же ухнул телепродюсеру. Найт оказался более чем рад пойти на предложенные условия. Амбициозный молодой самец, он быстро продвигался вверх по иерархическому дереву, кроме того, с ним работали всего трое обезьян — он сам в качестве режиссера и оператора, помощник и звукорежиссер, — так что он был не прочь рискнуть.
— Если вы принимаете наши условия, — махнул лапой Буснер, — то, думаю, будет неплохо, если вы появитесь у меня дома в Хэмпстеде сегодня же к второму обеду, — в таком случае вы сможете, я полагаю, заснять в прямом, так показать, эфире, некие значительные подвижки в ментальном состоянии мистера Дайкса. И захватите с собой необходимые бумаги — при том, конечно, условии, что их можно подготовить за такое короткое время.
Найт отзначил, что со всем этим нет никаких проблем, и, записав, как ехать, попрощался. Обе стороны остались исключительно довольны жестикуляцией.
Да и предположения Буснера относительно подвижек не замедлили оправдаться.