Не проползло и пары дней, а персонал отделения Гаф уже несколько раз ухал доктору Бому, прося о помощи. Тем временем палату успел навестить и Джордж Левинсон, причем дважды, а это, учитывая плотность его графика, представляло собой самое настоящее чудо. Сара приходила каждый день, по два-три раза. На третий день она привела с собой Тони Фиджиса, надеясь, что самцу, которого Саймон знал не так близко, удастся вступить с ним в контакт, в отличие от нее самой. Но все без толку. Кем бы ни был посетитель Саймона — его самкой, его агентом, его союзником, — реакция госпитализированного оставалась неизменной, т. е. у него снова съезжала крыша.
Саймон приходит в себя. Он в гнезде, в палате номер шесть, отделение Гаф. Открывая глаза, он видит стены, выкрашенные в сливочный цвет, столь характерный для больниц, — это его успокаивает. Кроме того, успокаивает гнездо — его функциональность, его скругленные деревянные края. Ничего такого, обо что шимпанзе в истерике мог бы пораниться. В палате всего одно окно, да и то под самым полотком, не доберешься и наружу не выглянешь — зарешечено. Но ничего страшного, — наоборот, это Саймона тоже успокаивает. Все говорит о том, что он не спит, что он в сознании. Художник внимательно разглядывает ткань простыни, ворс на сером больничном одеяле и понимает, что щупает реальные предметы. Теперь он разглядывает тыльную сторону своей ладони — вот тут уже нечто незнакомое. Нет сомнений — ладонь его, но кажется, будто она далеко, висит в воздухе да к тому же покрыта шерстью. Из-за двери доносится шум, Саймон поворачивается к ней — и на него изливается счастье, так его успокаивает солидный вид двери. Нормальная больничная дверь с глазком и окошком для подноса с едой. Саймон думает: подойду-ка я к глазку, глядишь, еще больше успокоюсь. Вступлю в переговоры с галлюцинацией, заставлю ее признать, что я — реальный, что я существую.
Он встает, вытягивается во весь рост и, немного шатаясь, идет к двери по покрытому линолеумом полу. Хлюп-хлюп-хлюп, хлюпают его потные ступни. Это так успокаивает. Ага, вот кто-то смотрит на него, кто-то… он видит этого кого-то, подходя к глазку… У этого кого-то звериная морда. Саймон падает на пол без сознания. В палату входит мед-самка, укладывает его обратно в гнездо, умелыми лапами находит под шерстью вену и вводит ему десять кубиков валиума.
Они приходят днем и ночью. Иногда появляются через несколько секунд после пробуждения, иногда — через несколько минут, в очень редких случаях — через несколько часов. Каждый раз, когда они приходят, все повторяется — их появление стирает в порошок всю уверенность в себе, которую, пусть малую, он успел обрести в результате пристальнейшего, скрупулезнейшего изучения окружающих предметов. Если они оставляют его в покое на долгое время, а затем тихонько, тайком, незаметно заглянут в глазок, проверяя, что он там в палате делает, то застают его за пристальным разглядыванием, например, метки прачечной на простыне или логотипа производителя — всего, что связывает предмет и место, где его произвели. Ибо наш художник подходит к своей мании весьма тщательно, уделяя внимание мельчайшим деталям. Бывает, его оставляют в покое на несколько часов; седативные лекарства растворяются в организме, и тогда он, находясь в сознании, понимает, что не бредит, что ужасы дня реальны, а органы чувств ему не изменяют. Но стоит им после этого открыть дверь в палату, как все повторяется: шок, гибель спокойствия. Они так быстро двигаются, так низко прижимаются к земле, так быстро бегут к нему, этакие туманные клубки шерсти и мускулов.
Судя по всему, они пытаются с ним общаться — это он уже понял. Судя по всему, они пытаются с ним общаться, как иначе объяснить выверенность их движений, их расчетливые прикосновения то тут, то там, осмысленность их рыков, воя и пыхтения. Плотность смысла в их движениях особенно высока, когда они хватают его — а это с неизбежностью происходит, потому что он с неизбежностью впадает в истерику, с неизбежностью начинает истошно вопить. Вопить, пока не почувствует укол. Вопить, пока сознание не вытечет тонкой струйкой из его головы и ее не заполнят сны.
Во сне вокруг него всегда много тел. Человеческих тел. Все эти тела — прекрасны. Ему почти что удается сформулировать во сне эту мысль. Отчего же они так прекрасны, так божественно прекрасны? Ведь если взглянуть в морду правде, окажется, что на самом деле ни черта они ни прекрасны, эти разрозненные воспоминания об отцовских жилистых икрах, украшенных виноградными гроздями варикозных вздутий, об отвислых материнских грудях с растянутыми овалами сосков, о хрупких сестриных бедрах, таких белых, таких тонких, о ее подошвах, таких розовых, таких сморщенных, таких новорожденных, которые она поднимала одну за другой, когда, осыпая его дождиками из песка, ползла к морю плескаться. Нет тут ничего прекрасного, если считать, что прекрасно лишь экстраординарное, но, быть может, красота как раз заключается в чем-то очень обыденном и повседневном, а я просто этого не понимал, не видел.
На третий день, после того как вышеописанная история повторилась в шестой или даже седьмой раз, Сара подошла к кабинету д-ра Боуэн. Она тихонько побарабанила по двери и заухала громче обычного, чтобы внушить психиатру, что внешний вид обманчив и она не из тех самок, которых можно не принимать в расчет.
— «ХуууухГрааа» можно пожестикулировать с вами недолго, доктор Боуэн «хууу»?
— «ХууухГрааа» конечно, конечно. — Врач положила на стол свою шариковую ручку. — Это ведь Сара, не так ли «хуууу»?
Сара открыла дверь, а Боуэн откатилась в кресле назад, внимательно разглядывая самку, ставшую в дверном проеме. Симпатичная обезьяна, подумала она, очень красивая, сама бы не отказалась ее пощупать, экая у нее седалищная мозоль, свисает, как гроздь бананов. Готова поспорить, за последние дни она поразвлекалась на славу.
— Да, это я. Я вот что хотела вам показать. Я знаю или, по крайней мере, надеюсь, что вы делаете все возможное, чтобы помочь Саймону… мистеру Дайксу…
— Пожалуйста, не сомневайтесь «уч-уч», все именно так и есть.
— Понимаете, дело в том, что… «хуууу» похоже, лучше ему не становится… и я подумала… «хууууу». — Сара одернула себя. Черт, самка, возьми себя в лапы, подумала она, разглядывая свою сожестикулятницу. Я, конечно, маленькая, изящная, но она-то совсем худышка, дойди у нас до драки, я бы наверняка вышла победительницей. — Понимаете, я кое-что заметила в его поведении… кое-что существенное, на мой взгляд.
— Я очень внимательно слежу за вашими жестами «хуууу». — Д-р Боуэн отодвинула в сторону бумаги, которыми был завален ее стол, и целиком сосредоточилась на молодой самке. — Какие же особенности вы отметили?
— Меня очень беспокоит его поза, — замахала лапами Сара, подчетверенькав к столу и запрыгнув на край. Инстинктивно ее лапы схватили задравшийся намозольник и поправили его. — Он все время сидит как-то странно, на самом краю гнезда, никогда не поджимает лапы. А когда нападает на меня — ну, вы понимаете, обозначить это атакой лапа не поднимается, — всегда бежит на задних лапах, всегда.
— «Грннн» да…
— И вот еще — его шерсть. Она никогда не стоит дыбом, все время лежит как мертвая. Ведь правда же это очень странно, странно, что нечто в такой степени непроизвольное, такой безусловный рефлекс… не срабатывает «хууууу»?
— Моя юная самка, — доктор Боуэн встала с кресла, подползла поближе к Саре, и они начали вежливо чистить друг друга, — у вас очень острый глаз, Сарочка, очень-очень острый, не побоюсь этого знака…
— Ну, я же работаю в художественном агентстве, а там без природной внимательности к деталям делать нечего.
— Разумеется. Что же, ваши знаки соответствуют действительности, мы и сами это заметили. Мы с самого начала, и вы это знаете, были уверены, что у Саймона случился наркотический психоз. А на днях я получила подтверждение, что он принимал лекарства от депрессии, хотя вас почему-то оставил на этот счет в неведении…
— Вы хотите показать, он принимал прозак?
— Да, совершенно верно, прозак.
— Но почему же он не показал об этом мне «хуууу»? — Сара пришла в ужас, на ее милой мордочке отразилось сильнейшее беспокойство.
— Может, ему было стыдно, Сарочка моя. — Прикосновения Джейн Боуэн были нежнее нежного, ее пальцы аккуратно перебирали волосок за волоском. — Вы ведь знаете, многие шимпанзе считают, что страдать депрессией неприлично, стыдно.
— Но я все знала о его депрессиях. Он показывал мне, что это все в прошлом, что всему виной распад его группы.
— Ну, возможно, прозак сыграл свою роль и здесь… однако в чем мы почти уверены, так это в том, что он сыграл свою роль в провоцировании Саймонова психоза. Или, жестикулируя точнее, мы полагаем, что психоз спровоцировало одновременное употребление прозака и экстази.
— «Хууууу»? Как это может быть? — Сару взяло любопытство.
— Мы точно не знаем. Достаточно показать, что экстази — и метамфетамины вообще — воздействует на те же рецепторы — ну, вы понимаете, те части мозга, к которым присоединяются молекулы вводимых в организм химических веществ, — что и прозак. Мы полагаем, что эти два вещества, принятые одновременно, произвели, так показать, синергетический эффект…
— Но я не понимаю, мы принимали экстази довольно длительное время. — Сара зарделась. — Мы… нам казалось, что…
— Я понимаю. — Психиатр улыбнулась и сочувственно потянула носом воздух. — На его фоне спаривание происходит гораздо веселее, не так ли «хуууу»?
— Ну да, вроде того.
— Как бы то ни было, вы могли принимать экстази хоть сотню раз, а условия для синергетического эффекта сложились только сейчас. Это непредпоказуемо и очень сильно зависит от особенностей организма. Кроме того, мы не знаем, какие могут быть последствия, но, возможно, в результате пострадала нейрохимия мозга Саймона, это одна из гипотез.
— А что с тем, о чем я показывала, — его поза, его шерсть «хууууу»?
Джейн Боуэн слезла со стола, прочетверенькала к окну, схватилась за шнур жалюзи и с его помощью встала на задние лапы. Она устала. Хотя ей и нравилось смотреть на розовую подушечку своей сожести-кулятницы — это ее возбуждало — и хотя случай пациента-художника потенциально был очень интересным, такие больные чаще всего оказывались для психиатрического отделения куда большей проблемой, чем обычные. Доктор смотрела из окна на почти закрытую стеной здания улицу Фулем-Пэлес-Роуд — всего-то и видно было, что метра три, — лениво наблюдая за группой бонобо у входа в букмекерскую контору, они курили траву и пили «Спешл-Брю».[66] Простояв так некоторое время, она заурчала, повернулась к Саре и показала:
— Я не имею ни малейшего представления, что могли бы означать эти симптомы. Мы никогда ни с чем подобным не сталкивались. Я жестикулировала с доктором Уотли, нашим главным консультантом,[67] и мы сочетверенькались на том, что наибольшее отторжение у Саймона вызывает сам контакт с обезьянами.
— «Хуууу»? Контакт с обезьянами? Что вы имеете в виду «хуууу»?
— Ох, мы не можем, как я уже показывала, этого объяснить, но Саймон, похоже, потерял способность или, быть может, желание вступать в общение с обезьянами в базовых формах. Это не касается визуального общения — он жестикулирует, хотя каждое движение пальцами у него это целая истерика, — но вот такие вещи, как вокализация, подача телесных знаков, чистка и поклонение старшему в иерархии даются ему с огромным трудом, если даются вообще.
— Может, виноват психоз «хууууу»?
— Возможно. Возможно, мы имеем дело с истерией, истерической реакцией на окружающую среду — мы заметили, что если Саймона надолго оставить в одиночестве, то его поведение в значительной мере нормализуется. Он в мельчайших деталях изучает все вокруг — мебель, постельное белье, даже собственное тело, часами его рассматривает…
— Почему «хуууу»?
— Мы не знаем, но у меня есть идея: если мы на некоторое время, на пару-тройку дней полностью изолируем его от обезьян, а потом, например, передадим ему бумагу и карандаш, то, возможно, он захочет вступить с нами в контакт с их помощью.
Сара покачала головой, продолжая озадаченно ухать. Все это психиатрическое теоретизирование ничего ей не показывало, она понимала лишь одно — ее самец страдает, его заперли в больнице против воли. Посадили под замок, в клетку, словно он человек, на котором собираются ставить какие-то жуткие эксперименты. Когда они снова принялись за чистку, прикосновения д-ра Боуэн не успокоили Сару.
Меж тем на следующее утро дежурный психиатр не стал давать Саймону лекарства, счастливо избежав контакта с его бессильными лапами и летучими экскрементами. Самца оставили наедине с самим собой, передав ему вместе с первым завтраком лист бумаги и карандаш.
Д-р Боуэн даже настояла, чтобы в глазок вставили полупрозрачное зеркало отражающей стороной внутрь, тем самым полностью исключив для Саймона возможность видеть бродящих за дверью шимпанзе. — Штука в том, что он все время показывает нам это свое «сраная макака», — махала Боуэн д-ру Уотли на обходе. — Ну и в том, что он утратил способность к коммуникации на низком уровне. Да, можете считать, что я четверенькаю на поводу у собственной интуиции, но раз он не выносит именно других обезьян, то кто знает — если мы на несколько дней избавим его от малейших признаков нашего присутствия, может, он начнет показывать нам, что же с ним такое.
— «Хууууу» значит, вы не думаете, что он просто принимает других шимпанзе за чудовищ?
— Может, и так, может, у него бабуиновые галлюцинации. Заболевание редкое, но я читала кое-что об этом синдроме. В любом случае, по-моему, игра стоит свеч.
Они перестали появляться ему на глаза. Неплохо. Теперь, когда Саймон подходит к глазку, он видит только размытое отражение собственной бледной морды, а не какие-то шерстяные комки и оскаленные слюнявые зубы. От этого и легче, и тяжелее — ведь получается, его мания еще масштабнее, еще логичнее, чем он думал. А может, они просто колют мне какую-то дрянь, подумал Саймон, оттого я и брежу, оттого и сил у меня ни на что нет. Он неподвижно сидит на краю гнезда, как вдруг в палату вплывает поднос с едой. Вот это уже интересно — ведь еда не бывает галлюцинацией. Оргазм еще может быть галлюцинацией, а вот прием пищи — никогда. Цель секса — в подавляющем большинстве случаев что-то совершенно с сексом как таковым не связанное, другое дело еда, тут все однозначно сводится к банальной подпитке организма. На подносе, помимо еды, обнаруживаются бумага и карандаш. Саймон думает: может, нарисовать что-нибудь? Выставка, поди, уже давно открылась, прошла и закрылась.… Художник замирает: он вспомнил о прошлом, впервые с того момента, как сошел с ума. До сих пор прошлым Саймону служили сны, но теперь он думает о прошлом самостоятельно, разглядывая карандаш и бумагу. Самый что ни на есть обыкновенный карандаш, среднетвердый «Штедтлер», шестигранный, с черными и красными гранями, плохо заточенный. Еще бы, они не хотят, чтобы я себя поранил. Отличный газетный заголовок, закачаешься: «Художник покончил с собой посредством карандаша». Впрочем, график я никудышный.
Некоторое время он задумчиво смотрит на письменные принадлежности, потом садится писать.
Долго ждать не пришлось. Когда час спустя прислуга вернулась забрать пустой поднос и тарелку, то в дополнение к последней обнаружила листок бумаги, вырванный из блокнота и покрытый угловатыми, неразборчивыми значками. Прислуга взяла поднос и отправилась прямиком к д-ру Боуэн.
Та даже не стала читать бумагу, а ринулась к двери кабинета, выскочила в коридор и распахнула окно, из которого открывался вид на парковку.
— «Х-хууууууууууу», — запыхтела-заухала д-р Боуэн.
Мгновение спустя в окне, располагавшемся этажом ниже в противоположном крыле здания, блеснули очки Уотли. Боуэн замахала ему:
— «Хуууууграааа» прошу прощения, что отрываю вас, Кевин, но нам письмо от Дайкса!
Тощее тельце Уотли материализовалось в кабинете Боуэн, и два психиатра принялись изучать послание художника. «ПОЖАЛУЙСТА, ПОЖАЛУЙСТА, ПОМОГИТЕ МНЕ», — вывел Саймон нестройными заглавными буквами в самом верху листа. Далее располагалось следующее: «Я сошел с ума. Я знаю. Я сошел с ума. Пожалуйста, пожалуйста, помогите мне. Они все время приходят, эти звери, эти макаки. Это макаки? Я не знаю. Они приходят и нападают на меня. Я не видел ни одного человека. Куда подевались люди? Это что, больница? Я что, сошел с ума? Почему все время эти вопли, я постоянно слышу вопли, — это вопят макаки. Куда подевались люди? Все, что я вижу, — это зверье, макаки. Где Сара? Кто дал мне этот листок бумаги? Где мои детеныши? Помогите мне, пожалуйста, помогите. Мои силы на исходе. Они нападают на меня, эти звери. Кусают и бьют, они что, макаки? Кто послал мне бумагу и карандаш? Помогите мне, пожалуйста. Я что, сошел с ума? Если я еще раз увижу этих зверей, я покончу с собой. Пожалуйста…»
— Сколько вопросов, — махнул лапой Уотли и опустил листок на стол, даже не поинтересовавшись, дочитала ли Боуэн до конца. — Что все это значит «хуууу»? Эта история про макак, — похоже, у него в самом деле бабуиновые галлюцинации. Я ухну Эллшимпу в больницу Трутон» — у них там отличный архив, масса историй болезни, может, они сумеют нам что-нибудь подыскать…
— А что вы покажете о людях «хууууу»? Он дважды повторил фразу: «Куда подевались люди?» Что это, черт побери, значит «хуууу»?
— Вожак его знает. Ясно, что у него тяжелое помутнение сознания, возможно, афазия, проблемы с зоной Вернике.[68] Смотрите сами — показывает он все очень бегло, но смысла в знаках нет, какая-то белиберда. Впрочем, я не стал бы на этом задерживаться, ничто пока не свидетельствует о наличи у него органических повреждений мозга, а любые синдромы такого рода неизбежно их предполагают. Может, он считает, что люди — вид макак «хууууу»? Вы ведь знаете, многие нормальные шимпанзе именно так и думают.
— Знаю, еще бы я не знала, — раздраженно отмахнула Боуэн. С предшественником Уотли она бы не позволила себе ничего подобного — тот держал отделение в ежовых лаповицах, а Уотли, напротив, был самец беспомощный, и даже такая самка, как Боуэн, несмотря на свою сексуальную ориентацию — а возможно, и благодаря оной, — могла спокойно бросать ему иерархический вызов, не опасаясь получить взбучку.
— Ладно, как вы предлагаете продолжать общение с Дайксом «хууууу»?
— В том же духе «грррннн». Со вторым завтраком я передам ему немного фиг или терновых ягод, в качестве поощрения, и попрошу описать мне этих макак. Надо хотя бы понять, за кого он нас принимает — за бабуинов, за людей или за кого-то еще; ведь хорошо известно, что сама попытка описать галлюцинацию или психоз может поспособствовать излечению.
— Как вы предлагаете продолжать общение с Дайксом… — передразнила Уотли Боуэн, едва он покинул ее кабинет. Ее пальцы взлетали в воздух гротескной пародией на его характерный псевдооксфордский акцент, где каждый крючок — словно шпиль готического собора, каждая раскрытая ладонь — словно сказочный замок. Боуэн, надо показать, покамест не видела изъянов в подходе Уотли к сумасшедшему художнику, но ей не нравилась его привычка, как она это показывала, никогда «не строить далекочетвернькающих планов», и она подозревала, что вскоре консультант утратит интерес к Дайксу. Боуэн и сама склонялась к мысли, что здесь не обошлось без органических повреждений мозга — позы несчастного были точь-в-точь как у страдающих болезнью Паркинсона. Казалось, конечности, которыми он пытается управлять, не вполне совпадают с теми, которыми он наделен в действительности.
Боуэн не терпелось прогнать Дайкса через целую кучу тестов — перцептивных, реляционных и, прочих, — но пока что об этом нечего было и мечтать: сотрудничать пациент не желает, приблизиться к себе не дает. Вводить успокаивающие бессмысленно — он же не дикое животное, будь мир устроен так, как он его видит, художника считали бы совершенно вменяемым. Боуэн, худощавая шимпанзе, почти бонобо, вздохнула. Работа в «Чаринг-Кросс» была ей совсем не по душе. Одна беспросветная рутина, в больнице приходится торчать допоздна, пациенты упрямые и неподатливые — сплошь клиенты для желтых домов и рекруты для армии городских сумасшедших. А она всегда воображала себя практическим врачом с широкими взглядами, этаким экспериментатором в духе Шарко[69] и других пионеров психиатрии XIX века. Она презирала привычку коллег сводить все либо к «континууму сознания», либо к «континууму материи», их неспособность вообразить, что, быть может, существует уровень, где эти два несовместимых континуума проникают друг в друга.
Вот ее старый вожак в больнице «Хит-Хоспитал», Зак Буснер, — тот изъяснялся как раз такими жестами. Свою систему знаков он унаследовал от знаменитых шестидесятников — борцов с традиционной психиатрией и всегда показывал об «экзистенциальном» и «феноменологическом». В последнее время он заново создал себе имя, Буснеровы книги, сборники историй про гениальных психов и философов с извращенным сознанием, отполировали его потускневшую было славу до блеска. Что бы он увидел в Дайксе? Боуэн не сомневалась — он бы с удовольствием ввязался в это дело, особенно если психоз Саймона останется таким же последовательным.
На подносе со вторым завтраком Саймон обнаружил новое письмо, отпечатанное на официальном бланке больницы и снабженное длинным списком вопросов. Вот как это выглядело:
Больница «Чаринг-Кросс»
Психиатрическое отделение
15 августа, четверг
Дорогой Саймон!
Мы — мои коллеги и я — полагаем, что Вы страдаете от психотических галлюцинаций, связанных с нарушениями самых основ Вашей способности к общению с другими обезьянами. Мы намерены избегать всякого прямого контакта с Вами, пока не убедимся, справедливы ли наши предположения. Не могли бы Вы ответить на нижеследующие вопросы как можно подробнее?
Искренне Ваша,
1. Как Вы себя чувствуете? Не испытываете ли Вы физической боли?
2. Как Вы полагаете, намерен ли кто-либо причинить Вам вред?
3. Можете ли Вы вспомнить и сообщить нам о событиях, приведших к Вашей госпитализации?
4. Вы упоминаете неких «макак». Как именно выглядят эти макаки?
5. Почему Вы нападаете на моих подчиненных, если те приближаются к Вам, — да и на меня саму, — а равно на Вашу самку и других Ваших союзников, которые приходят Вас навестить?
6. В Вашей записке Вы упоминаете неких «людей». Что это за люди? Надо ли так понимать, что Вы «видите людей»?
Сквозь фальшивое зеркало Боуэн наблюдала, как Саймон Дайкс берет поднос и идет к гнезду, чопорно, решительно, на задних лапах. Садится, ставит поднос на картонный столик, письмо Боуэн падает на пол. Художник чешет затылок слабой передней лапой, затем низко наклоняется, пытается той же лапой поднять листок.
— Вот видите, — застучала по спине Боуэн Доббс, дежурная медсамка, которая тоже наблюдала за происходящим в палате, — он никогда не пользуется задними лапами ни для чего, кроме ходьбы, этой своей странной развалочки. А когда пытается что-то поднять, все у него валится из лап, — похоже, он не может ничего зажать между большим пальцем и костяшкой указательного, вот смотрите…
Все так и было, Саймон безуспешно пытался соскрести листок с линолеума, от отчаяния издавая все те же странные, низкие звуки. В конце концов он справился с бумажкой и стал ее читать, то и дело краем глаза поглядывая на дверь. У д-ра Боуэн возникло неприятное чувство, что он понимает: за ним следят.
Сара ухнула в агентство на четвертый день после того, как у Саймона случился приступ, и вкратце показала своему начальнику, Мартину Грину, что произошло.
— «Хууууух-Граааа» у Саймона случился нервный срыв, Мартин, он в больнице «Чаринг-Кросс».
— Переработал или переразвлекался «хуууу»? — Грин намеренно изображал мордой и лапами недовольство — знаки резкие, шерсть стоит полудыбом, верхняя губа приподнята, обнажает клыки.
— Я… я не знаю.
— Так, не означает ли это, что мы не увидим тебя сегодня на работе «хуууу»?
— Я… я немного не в себе, Мартин, история совершенно жуткая.
— Будь добра, поподробнее «хууууу».
Саре пришлось показать все, без купюр.
Грин надолго опустил лапы.
— Вожак ты мой, Сара, — махнул он наконец, — я, конечно, никакой не ретроград и все такое, но это ваше совместное гнездование, эти ваши «уч-уч» наркотики, я прямо не знаю…
— Я знаю, знаю.
— Прости, что сначала был так резок «грррнннн». Утро выдалось отвратительное, снова проблемы с этим «уч-уч» подонком Янгом. Я как раз закончил махать с ним лапами, когда ты ухнула. Он показывает, что не заплатит ни пенни…
— «Уааааа!»
— Вот именно. И что прикажешь делать тут в конторе без тебя? Поверь, мне больно это показывать, но тебе придется приложить немало усилий, чтобы сохранить свой статус в иерархии…
— Знаю, знаю.
— Ты только и делаешь, что показываешь мне эти знаки. Короче, когда тебя ждать «хууууу»?
— Я собираюсь на пару дней в деревню, в Кобем, в группу, где я родилась, надеюсь причесать там шерстку. Ухну в понедельник. И, конечно, Мартин, я признаю твое старшинство в конторе, я преклоняюсь перед твоим бриллиантовым пенисом, ты утренняя звездадница моего анального небосвода. Я бесконечно наслаждаюсь исходящим от тебя запахом…
— Все в порядке, Сара, ты хороший подчиненный, поезжай-ка к групповым и расслабься.
Сара села на электричку на вокзале Виктория и отправилась в Байфлит.[70] Было жарко, Грейси тяжело дышала; вокруг нее вились мухи, она все время трясла головой и раздраженно ржала. На вокзале Сара купила ей съестного, но крошечная лошадка быстро все подмела и к концу поездки вся издергалась.
— Ну что ты, что ты, все будет в порядке «чапп-чапп-чапп», — успокаивала Сара Грейси, расчесывая ее карамельную гриву.
Одновременно Сара читала «Космополитен» — пальцами одной задней лапы держала его раскрытым, а пальцами другой переворачивала страницы. Номер был забит рекламой искусственных седалищных мозолей, одежды, под которой седалищная мозоль выглядела больше, клиник по увеличению объема седалищных мозолей, курсов и книг о том, как извлечь из своей седалищной мозоли максимум, а равно письмами читательниц: «Я прожила в одном гнезде с самцом целый год!», «Я присоединилась к трем группам за одну течку!» и т. д., и т. п. Спаривание, спаривание, спаривание, подумала Сара, вот все, о чем пишут эти самочьи журналы, будто кроме спаривания на белом свете и нет ничего.
Но даже эта античувственная мысль вызвала у Сары воспоминания о том, как с ней спаривался Саймон. Его скорость в тот второй раз — пока что последний — была просто феноменальной. Ей показалось, что оргазм разорвет ее пополам, от седалищной мозоли до пасти, вывернет кишки прямо на смятые простыни. «Мне нужен самец с проворными лапами,/ Мне нужен молниеносный самец, / Мне вовсе не нужен какой-нибудь тормоз — / Пусть лучше кончает, едва вставит конец». Знаки этой песенки в стиле соул вспомнились сами собой — в некотором смысле это был их с Саймоном гимн. Они пели ее вместе — она обычно махала лапами, а он вокализировал… тут Сара заметила, что тихонько издает эти самые вокализации и барабанит сама себя по седалищной мозоли этими самыми знаками. Когда поезд подкатил к станции Байфлит Западный, на ее морде красовался бодрый румянец, а Грейси ржала во всю глотку.
У платформы за рулем группового «рейндж-ровера» ее ждал преподобный Дэвис, побочный второй самец Пизенхьюмов.
— «Хуууух-Грааа», — пропыхтел-проухал он, едва она выпрыгнула из вагона.
Платформа в единый миг заполнилась какофонией других приветственных уханий, и Сара, окинув взглядом раскинувшиеся вокруг зеленые сады, почти обрадовалась, что выбралась в пригороды, в Суррей.
«Хууууу» я тут, вот я где, — замахал лапой преподобный, — а ты, между прочим… — Он вынул из жилетного кармана часы на цепочке и посмотрел на них, эту его привычку Сара терпеть не могла. — Ты опоздала на семь минут, как насчет трахнуться «хууууу»?
Не тратя время зря, он тут же и взял ее, Сарина голова паровым молотом колотилась об открытую пассажирскую дверь джипа, а преподобный держался за внешнюю ручку той же двери, чтобы не упасть.
— Твоя мать уже практически накрыла стол для раннего первого ужина, — показал священник, выруливая на дорогу в Кобем. — Хотя из группы мало кто дома, самцы отправились в Оксшот, спариваться с Линн — ты знаешь, у нее сейчас течка.
— «Уааааа» еще бы я не знала! — Сара ткнула преподобного в бок, означивая свое раздражение. Линн ухала Саре утром. Тупая самка только что передние лапы не переломала, показывая, как она устроилась в новом доме, как она не будет в эту течку принимать противозачаточные таблетки, как сильно Джайлс хочет детеныша теперь, когда они завели собственную группу, как она украсит детенышскую, и разве Саре не кажется, что эти игрушечные деревья милы до невозможности, их как раз продают в «Конране»[71]… Сара едва сдержалась, чтобы не отчитать Линн за бестактность и не оборвать связь на полужесте.
— Не чувствуешь себя «грyyyннн» одинокой, а, херувимчик мой «хуууу»? — ткнул пальцами преподобный в шерстистый Сарин живот, немного задрав ей блузку с целью извлечь из ее шерсти катышки своей уже почти засохшей спермы. Сара обрадовалась такому проявлению нежности.
— Прошу прощения, Пит, «хух-хух-хух» я полагаю, мама уже распоказала тебе, что случилось…
— Верно, верно, Сара, но не думай, что я начну читать тебе проповедь о нравах «чапп-чапп» — нет, этого не будет. По мне, так в нынешние времена юная самка моложе тридцати имеет полное право жить в одном гнезде с самцом, не формируя группу. Мы не можем больше формировать группы или присоединяться к существующим подгруппам сразу, как только у нас случилась первая течка; времена меняются. Кстати, как он «хуууу»?
— Боюсь, ничего нового, он все несет этот бред про макак и людей. Его лечащий врач думает, у Саймона трудности с восприятием самого факта, что он шимпанзе. Не знаю, не знаю, — Сара покачала головой, — мне так не кажется.
И туту Сары нашелся повод вспомнить, за что она любит преподобного, кроме, конечно, его типично англиканской терпимости к «неортодоксальному» поведению (он сам, как ей было хорошо известно, в юные годы слыл активным гомосексуалистом), — Питер Дэвис никогда не настаивал на продолжении беседы и не тянул резину, если ему нечего было показать. Так они и проехали остаток пути, более-менее бессмысленно теребя шерсть друг друга, наслаждаясь посткоитальной расслабленностью и радостью встречи, изредка перетыкиваясь парой знаков про новую обивку кресел в «рейндж-ровере», про предстоящую Сариному вожаку операцию на простате и про задуманную преподобным лотерею.
«Спешл-Брю» — марка пива от компании «Карлсберг».
В гл. 3 указано, что Зак Буснер занимает эту же должность в больнице «Хит-Хоспитал», каковой факт — равенство их с Уотли позиций в иерархиях разных больниц, — лишь подливает масла в огонь взаимной неприязни двух врачей.
Зона Вернике — отдел мозга шимпанзе, отвечает за распознавание жестов и понимание переданного смысла, изучен немецким врачом Карлом Вернике (1848–1905) и обозначен в его честь. При органических поражениях этой зоны, как верно указывает д-р Уотли, больной много жестикулирует, но несет чушь и к тому же ничего не понимает.
Шарко Жан-Мартен (1825–1893) — знаменитый францзуский врач, вожак-основатель современной невропатологии, один из учителей Зигмунда Фрейда.
Кобем, Байфлит — города а Англии, в графстве Суррей.
«Конран» — сеть магазинов (изначально мебельных) и компания в Англии.