Через четыре дня я получила телеграмму: «Je vous maudis![2]».
Очень аффектно. Не знаю, но мне это кажется чем-то театральным. Эта телеграмма успокоила мою совесть: ни строчки письма, ни намека на ребенка… Может быть, это тоже красиво? Но я, верно, разучилась такое понимать.
Дни бегут за днями. Вот уже месяц, как я здесь. Сердце мое покойно. Мне грустно иногда до боли, но какой-то тихий свет кругом… Это Илья, его любовь.
Он, кажется, забыл о себе и, едва увидит грусть на моем лице, сейчас же старается разогнать ее ласками или шуткой.
Моя беременность ужасно тяжелая, но, несмотря на это, я работаю много.
Задуманную картину я буду писать, когда поправлюсь, а теперь пишу портрет одного писателя, начатый еще до моей болезни.
Разговоры о моей картине сделали мне имя, у меня просят портретов, но я не могу брать заказы – вдруг умру в родах. А что если ребенок опять родится мертвым?
Мне больно, мне будет жаль его, но для Ильи, пожалуй, будет лучше.
Сегодня Женя вернулась из больницы грустная, она провела все утро с матерью. Катю послезавтра отправляют за границу. Мне хочется развлечь Женю, и я завожу разговор о ее женихе. Жених Жени мне нравится, но он напускает на себя слишком много серьезности.
Недавно я, извиняясь, что решаюсь давать ему советы, сказала прямо:
– Никогда не бойтесь быть откровенным с вашей женой, не сдерживайте ваших чувств, даже из страха показаться смешным, а то она может подумать, что вы ее мало любите. Если она бросится к вам в порыве горя или радости, обнимите и поцелуйте ее. Главное – не бойтесь слов. Слова – ложь, когда они неискренни, но если любишь – они музыка для того, кто хочет их слушать.
Он, кажется, понял, что я хотела сказать, поцеловал мою руку и теперь со мной и с Женей сбрасывает маску молодого ученого – будущей знаменитости.
Дай бог, чтобы девочка была счастлива.
Она теперь сидит на высоком табурете и строит планы о своем будущем житье. Я слушаю ее воркование, и работа идет легко.
Девушка подает мне карточку: Латчинов!
Хотя мне тяжело встретиться со свидетелями моей римской сказки, но Латчинов так тактичен.
Я так люблю с ним поболтать и искренне рада ему.
– Вот, Женя, я тебя сейчас познакомлю с очень интересным господином.
– Для меня теперь все господины безразличны, – говорит Женя, делая презрительную гримаску.
Латчинов, как всегда, изящен и мил и так же, как всегда, подносит мне цветы.
Мы ведем оживленный разговор, и, хотя Женя и объявила, что ей все безразличны, но уже через десять минут так увлеклась с ним разговором о музыке, что хотела тащить его в гостиную к роялю, попросить ей что-то сыграть, но раздался знакомый звонок, и она, наскоро извинившись, красная и счастливая, как ураган вылетела из мастерской.
– Татьяна Александровна, я пришел к вам по делу, – говорит Латчинов. – Мне поручено письмо, которое я должен просить вас прочитать немедленно и дать мне ответ, хотя бы устно.
Он подает мне письмо.
Руки мои дрожат, пока я его распечатываю.
«Я пишу вам не потому, что мне хочется напомнить о себе. Упрекать вас не буду, будьте счастливы, я не желаю нарушать вашего счастья. Мне нет до вас дела, но я требую того, что принадлежит мне, от чего я никогда не откажусь, – я требую от вас моего ребенка. Неужели вы хотя минуту могли подумать, что я соглашусь отказаться от того, что теперь одно привязывает меня к жизни? Вы думали, я позволю, чтобы дитя мое считалось сыном постороннего человека и называло его отцом! Как вы только могли думать, что я допущу это?
Я не хотел ни пугать вас, ни угрожать вам, потому что уверен, что вы согласитесь на мои условия. Иначе я пойду на все! На какой угодно скандал, до убийства этого человека включительно, и не буду считать это преступлением.
Я не требую себе моей жены, я не властен в ее чувствах и не имею права вмешиваться в ее жизнь, но я требую моего ребенка, а вы не смеете его у меня отнять!
Я еще очень болен и не могу писать что-нибудь связное. О деловой стороне этого вопроса с вами переговорит Латчинов. Я еще не могу вам простить, я еще ненавижу и проклинаю вас, но отдайте мне ребенка добром, и я прощу все – прощу от души».
Я сидела, опустив голову. Мысли мои спутались. А я-то думала, что все мои несчастья кончились.
– Татьяна Александровна, – тихо позвал меня Латчинов, – могу ли я говорить?
– Говорите, – отвечаю я машинально, вкладывая письмо в конверт и вертя его в руках.
– Старк получил ваше письмо во время веселого завтрака, на котором присутствовал и я. Пока он читал письмо, я понял по его лицу, что случилось что-то ужасное. Дочитав, он бросился к столу, чтобы написать телеграмму, он написал одну строку, хотел писать дальше и не мог. «Пошлите все равно», – сказал он мне и сунул в руки листок.
Не успел я взять телеграмму, как он упал на пол как подкошенный.
Латчинов помолчал.
– Несколько дней он лежал без памяти. Доктора опасались воспаления мозга, но, когда он пришел в себя и вспомнил, мы стали опасаться худшего – потери рассудка. Но у него здоровая натура, он вынес. Едва он мог писать, было написано им это письмо. Он поручил мне сказать вам его условия, если вы желаете их выслушать. Я выписал Вербера из Рима – это человек преданный, он будет наблюдать за правильным уходом. Сам я приехал к вам. Я надеюсь, что вы дадите мне ответ сегодня же. Я уезжаю завтра, я боюсь оставить больного надолго одного с его мыслями.
Я думала. Что мне делать? В состоянии ли я буду отдать ребенка? А если не отдам? Разве у меня на него не такие же нравственные права? А юридически он будет законным сыном Ильи. За этого ребенка я готова тоже идти на какой угодно скандал! Но… эта угроза! Это не пустая фраза, я слишком хорошо знаю Старка. Но до рождения ребенка еще пять месяцев… Может, он одумается, смягчится… Нет, это я себя утешаю! Этого быть не может.
Ну что же, пускай это будет мне возмездием за мой проступок. Но неужели он потребует от меня даже никогда не видеть мое дитя?
– Скажите его условия, – говорю я с тревогой.
– Условия Старка таковы, – начинает спокойно Латчинов. – Когда наступит событие, вы должны устроиться так, чтобы быть в это время во Франции. Он приедет в последнюю минуту взять дитя. В мэрии Старк заявит, что он отец его, и запишет на свое имя, вы одновременно дадите ему нотариальное письмо, что отказываетесь от всех прав на ребенка.
Я закрываю лицо руками.
– Он оставляет вам право видеть этого ребенка, когда вы пожелаете, но только в его доме, который всегда открыт для вас как для гостьи.
– А если Старк женится? – спрашиваю я. – Может быть, я тоже не хочу, чтобы мое дитя называло матерью другую женщину.
– И это оговорено. В случае женитьбы Старка и даже в случае появления в доме сожительницы вы получите ребенка обратно. Об этом пункте я напомнил ему. Он, конечно, уверяет, что этого никогда не может случиться, но… теперешнее его состояние не дает ему хладнокровно обсудить будущее.
Я с надеждой смотрю на Латчинова и замечаю на его лице горькую улыбку. К чему относится эта улыбка?
– Старк даже обещает, если вы пожелаете, конечно, воспитывать ребенка в известности, что вы его мать, но какие-нибудь обстоятельства – дела, больные родители или что-нибудь в этом роде – удерживают вас вдали от него. Старк дает слово внушить ребенку любовь к вам и аккуратно, каждую неделю, извещать вас о его здоровье. Мало того, он дает вам голос и в его воспитании и впоследствии в устройстве его судьбы. Вот, кажется, все, что я имею передать вам.
– Поблагодарите его хотя за это и скажите, что я принимаю его условия, – говорю я с тоской.
– Есть еще один пункт… Я даже просил избавить меня передавать вам это, но он настаивал. Вы, конечно, простите больному человеку такие предположения. Он так болен и так беспокоится. Вы должны извинить ему, а также и мне, что я принужден передавать вам его слова.
– Говорите. Говорите уж все до конца!
– Он страдает мыслью, что вы захотите избавиться от ребенка до его рождения.