Но есть вещи, о которых Латчинов никогда не говорит, мы о них узнали случайно: это широкая благотворительность, умная, тайная, действительная помощь бедным и учащейся молодежи. Когда нужно – он пускает в ход все свои связи, ездит, хлопочет, просит, даже кланяется, и все это с видом изящного спокойствия.
Мы все его любим. Говорим мы с ним о самых интимных делах, а между тем он сам ни разу не сказал и слова ни о своей жизни, ни о своих чувствах. Мы узнали только, что он вдовец, что жена его давно умерла. Я даже видела в его петербургской квартире ее портрет. Неужели эта женщина, с тонкими губами и надменным выражением на лице английского типа, своей смертью нанесла ему такую тяжелую рану, что и через десять лет после ее смерти он не может быть счастлив?
А что его что-то гнетет, гложет, это я замечала много раз. Отчего же иногда на лице его отражается такая скорбь?
Я ему благодарна, я ему обязана вечной благодарностью! В самые трудные минуты он поддержал меня своей нравственной силой, своим тактом и даже своей лаской. Я ему обязана, что не разбила голову о стену, когда у меня отняли моего ребенка…
Этот несносный поезд ползет как черепаха!
Если я виновата перед Старком, то он мне отплатил. О, как жестоко отплатил!
Все эти четыре года он продолжает иногда бессознательно мучить меня, но то, что я испытала в несколько дней по рождении моего Лулу, это не сравнится ни с чем.
Я умоляла, чтобы ребенка взяли скорей, сразу после его рождения, иначе мне казалась невозможной разлука с ним, а Старк заставил меня кормить моего крошку.
Я могла видеть ребенка только в эти минуты, а как только он засыпал, Старк уносил его.
Пока я кормила, Старк сидел около, не говоря мне за все это время ни единого слова. Похудевший, с темной тенью под огромными горящими глазами, он казался мне и страшным, и чужим. Он был так же красив, но какой-то другой красотой.
Я кормила моего ребенка со страхом. Не убиваю ли я этим молоком?
Я молила, просила, но Латчинов, который все время старался нас обоих успокоить, ничего не мог поделать со Старком.
– Она должна кормить свое дитя. Он должен знать, что мать выкормила его, – упрямо твердил тот.
Наконец с помощью доктора, настращавшего Старка, что ребенок может заболеть, Латчинову удалось избавить меня от этих пыток. Дня через четыре приехала кормилица, и Старк увез ребенка.
Латчинов! Да, только Латчинов мог не потерять головы с нами обоими.
Эту ужасную ночь он просидел у моей постели, и единственный раз я видела на его лице нежность и сострадание. О, как я была жалка, как я была жалка в эту ночь!
Однако как медленно идет поезд!
Но все это прошло, прошло! Я завтра увижу своего маленького сынишку! Мое сокровище! Того, кого я люблю больше всего на свете!
– Дитя такой любви, как наша, должно быть прекрасно, – сказал когда-то Старк.
Нет, мое дитя прекраснее этой любви.
Поразительно, до смешного похожий на отца Лулу красивее его. Моей черты ни единой, только цвет глаз! Не форма, а цвет. Они огромны, как у отца, но зеленовато-синие. Эти глаза в тени длинных, черных, загнутых кверху ресниц – что-то такое прекрасное!
А что за чудное создание, этот ребенок! Какой ум, какая удивительная доброта! Милая, милая крошка!
Как бежит время, ему уже четыре года, это маленький человечек, и я боюсь, что будет дальше. Скоро он задумается, отчего мама, его обожаемая мама – как я благодарна Старку, что он внушил ему эту любовь, – не живет с ним постоянно? Перестанет же он верить в существование больных дедушки и бабушки, которые держат его маму вдали от него.
Для посторонних, для знакомых Старка я – крестная мать Лулу, кажется, даже сестра или подруга его умершей матери. Ребенок называет меня мамой, потому что от него скрывают смерть матери.
Как это глупо! Но я делаю это для Ильи. Меня поразило даже, как он болезненно боится, чтобы кто-нибудь не заподозрил истины. Но о ней никто и не догадывается в Петербурге, а здесь… Здесь это секрет Полишинеля… Старк ничего не умеет скрывать, ему трудно удержаться, чтобы не язвить меня…
Однако экспресс! Бесконечные остановки.
С Катей я встретилась здесь два года назад.
Старк купил в Нельи маленькую виллу, и Латчинов поселился на лето у него.
Когда я приехала, на другой день явилась к Латчи-нову Катя. Она приезжает аккуратно два раза в неделю к нему для исполнения своих секретарских обязанностей.
Со Старком они встречались у Латчинова, и симпатия Кати к Старку превратилась в дружбу.
Когда Катя приехала, мне невозможно было не видеться с ней.
Латчинов просил у меня извинения, что он не позаботился устроить так, чтобы мы не встречались у Старка.
– Можете представить, – говорил он, и я первый раз видела его в таком смущении, – я совершенно упустил из виду, что Екатерина Львовна – сестра вашего супруга.
И Катя узнала все.
Ребенок упал и ушибся. Мы его утешили и совершенно забыли об этом.
Старк вернулся на дачу по обыкновению, в семь часов, из своей конторы. При первом взгляде он сейчас же углядел маленькую ссадину на остреньком подбородке Лулу и, конечно, всполошился. Он ядовито заметил, что, вероятно, дамы увлеклись разговорами о туалетах, и с беспокойством стал спрашивать ребенка, как он себя чувствует.
– Полноте сокрушаться, – хотела я пошутить, – охота обращать внимание на такие пустяки. Это может испугать только такого необыкновенного отца, как вы.
– Это вы необыкновенная мать! – крикнул он со злостью. – Вам было бы все равно, если бы ваш сын убился насмерть!
Я взглядываю на личико Лулу – оно изображает ужас, глаза полны слез. Он не может слышать ссоры, брани и требует, чтобы все поцеловались. Я беру его на руки и говорю:
– Не плачь, дитя мое, папа шутит, папа сердится на камень, который ушиб тебя.
Ребенок успокаивается и доверчиво смотрит на меня, а я говорю Старку по-русски, так как Лулу еще плохо понимает этот язык:
– Перестаньте придираться ко мне при ребенке! Или вы желаете, чтобы он разлюбил меня?
– Теперь он мал, а когда вырастет, сам поймет, что он для своей матери только хорошенькая игрушка.
– Если вам угодно будет, – говорю я с негодованием, – в другой раз разыгрывать драму мне в назидание, то потрудитесь нанять театрального ребенка, если вам необходим ребенок для моего извода.
Он хочет что-то отвечать, но Катя встает удивленная, растерянная.
Мы оба так обозлились, что забыли о ее присутствии.
– Катя, – говорю я, – простите, что Эдгар Карлович сделал вас свидетельницей семейной сцены. И я ухожу с ребенком в другую комнату. Я тогда до того взбесилась, что у меня дрожали руки, когда я расставляла игрушки на полу. Я старалась смеяться и шутить, чтобы развлечь ребенка, но его не обманешь, он тревожно взглядывал на меня и спросил:
– А ты тоже сердишься на камень, мамочка?
Его уже тогда трудно было обмануть, а что же дальше?