— Кокетка старая… Она меня будет лечить!
Он прошёлся по кухне, машинально отщипнул кусочек хлеба. Опомнился, наполнил рюмку.
— Так, а где у нас Надежда? Ага…
— Надя? Не ожидала? Конечно, я. Ну, поздравляю. Да так, привычно. Всё нормально. Кризис. Дети? Их, конечно, жалко, но смею напомнить, что это мы сироты, а не они. Да перестань, всё отстоится. Попса тем и хороша, что она вечна, как мусор. Её можно не замечать. Ну да, всё высокое — сиюминутно. Главное — помнить об этом вечно. Ой, не греши. Чего только нет в книжных… Думаю, да. Белинского да Гоголя с базара понесут. И Некрасова, конечно. И эти две сладкие парочки: Ахматова — Цветаева, Мандельштам — Пастернак. Вот-вот, как на колхозной танцплощадке. Выплюнут папиросы и пойдут бацать: Пастернак с Цветаевой, Ахматова с Мандельштамом. Что, ёрничаю? Кого люблю, того ёрничаю. Прости, я сейчас.
Карл выпил рюмку и закурил. Дуры бабы. Почему они меня всё время в чём-то подозревают. Ёрничаю…
— Алло, ты здесь? Надька, я не ёрничаю. Так… сижу, догадываюсь. Что, думать? Знаешь, Наденька, дедуктивным методом истину не найдёшь, не очки и не зонтик. А потом: чего её искать. Её ощущать надо. Надька, ты дама, безнравственная во всех отношениях. Потому что, по закону лирики, количество нравственности не переходит в качество. Учёные доказали. Вот смотри: допустим, я напишу роман о страданиях русского или какого там народа. О подвиге, о доблести, о славе… Что обо мне скажут? А скажут: — какой, блин, масштабный талант! Матёрый человечище. А если напишу, например, о… о червяке, влюблённом в уклейку, скажут: мило, но… Так вот: написать то или другое хорошо — нравственно одинаково. Количество единиц добра одно и то же. А написать плохо? В первом случае — зла навалом, а про рыбку — плюнут и забудут. Так что, люди добрые, не грузите… Что? Сам себе противоречу? Неважно. Главное, что я общаюсь с Надеждой. А вот спорим: завтра позвоню, трезвый! Ну, пока, так пока…
Карл посмотрел в окно и обратился к голубю на подоконнике:
— Граждане, не насилуйте Надежду по телефону.
Он поднял бутылку, глянул напросвет:
— Рюмка третья.
— Здравствуй, Люба. Слава Богу, что ты дома. Да так, задолбали эти недотроги, Верка с Надькой. От, ты тёмная: именины у тебя. Поздравляю. Да, вспоминаю по любому поводу — надо и не надо. Ты бы звонила иногда… А то: поехали в деревню. Там недели через две останется последний листик на диком винограде, что у террасы. Как у О’Генри. Это по твоей части. Ещё что? На болоте — клюква в сахарной пудре. От ты тупая: изморозь, понимаешь? А полёвки и землеройки потянутся гуськом в дырку под домом. Да, много. Будут грызть в темноте детские книжки с картинками. Костю Плюща давно видела? Мы с ним собирались в Одессу. Да вчера, в сентябре. Там штормы выбили, как одеяло, шершавую суконную воду, и весь хлам — останки насекомых, пылюка, пыльца цветения и увядания, микроорганизмы, — всё осело на дно. Так что, прозрачная. Что с этим делать? Как в воду глядеть. Провидеть. Почему это я ёрничаю? Просто я — мрачный оптимист. Я точно знаю, что всё будет хорошо, — и у меня, и у других, и у всех вместе, — только радости мало. Уходит, утекает радость. Как воздух из проколотой резиновой лодки, знаешь, были такие, за восемьдесят рублей. Что, горняя радость? Конечно, конечно… Ты прямо, как Верка. Слушай, Любонька, твоими бы устами… Да ты никому не отказываешь. И кто ты после этого? Я не собираюсь с тобой ругаться, наоборот… «В гостях, на улице и дома я вижу тонкий профиль твой…» Что, уже толстый? Не важно, в размер укладывается. «Твои шаги звучат за мною, куда я ни войду, ты там, не ты ли лёгкою стопою за мною ходишь по пятам…» Нет, сам я так не умею. А всё равно: я ведь всё время пишу о тебе. Не мытьём, так катаньем. Всё, Любка, водка моя кончается, кураж мой оседает, давай прощаться. Танечка о тебе вспоминает и хочет общаться. Целую, дура старая…
Карл поставил пустую бутылку под стол — на Софью водки не хватило. Ну и хорошо — вроде бы и не очень пьян. Зажечь телевизор и посматривать на часы — ждать Танечку. Он встал и включил чайник. Зазвонил телефон. Дальний высокий голос, — чувствовалось, что из глубокой тьмы, — напряжённо прокричал в телеграфном стиле:
— Я — проездом. Приходи завтра ровно в полдень в метро Китай-город под башкой. Это Плющик.
«Не забыть бы», — Карл написал на листке календаря: «Плющ. Полдень».
По телевизору показывали аномалию: на севере Африки выпал снег. Сиреневый негр на крупном плане был так ошеломлён, что заговорил по-русски.
Утром кричала кошка. Твёрдо расставив все четыре лапы, упёршись невидящим взглядом в батарею центрального отопления, она кричала протяжно, с глубоким разбегом, голосом, рассчитанным на всеуслышанье.
— Время пришло, — оповещала она, — и теперь вы узнаете, что я о вас думаю.
Карл с отвращением открыл глаза и посмотрел на часы. Десять. Потянулся за тапком, чтобы швырнуть в кошку, но изнемог. Закрыл глаза и стал считать крики. Когда-нибудь это же кончится. После пятнадцатого кошка опомнилась, нежно спросила: «Мяу?» и ушла в кухню. Карл поплёлся следом — пересохло во рту, вспомнил вчерашние телефонные разговоры и поморщился. Что-то было хорошее… Ну да, Плющик. Выходить надо через час. Успеваю.
Где-то слева или справа, — не разберёшь, в блочных домах стороны света не определяются, ни к чему, — затрещала дрель. И тотчас же сверху, перекрывая дрель, закричал Окуджава.
Сосед, алкоголик в завязке, аккуратно, раз в полгода, срывался и грузил голос совести трех поколений децибелами, искажающими суть.
— Возьмёмся за руки, друзья, — угрожал Окуджава, — и теперь вы узнаете, что я о вас думаю…
В метро Карл почувствовал запоздалое волнение перед встречей. Значит, Плющик всё-таки собрался в Одессу. В начале октября там хорошо. Вода ещё не остыла, тёплое ватное солнце стоит над побелевшими клёнами, луна взлетает из-за моря, лёгкая, как одуванчик…
Если он проездом, сколько у нас времени? И почему Китай-город? Центр, понятно. И башка — бюст революционера Ногина, — одна на всю Москву. «Там на Маросейке, — вспоминал Карл, — года два назад была забегаловка, где рюмка водки стоила тридцать рублей. Не надо о водке. Но там есть и пиво…»
Под башкой стояли люди и читали газеты. Странно, после беспокойных девяностых газеты в метро давно уже не читают, всё больше потрёпанную Маринину или мятую Устинову, но здесь, на традиционном месте встречи, стереотип, что ли, срабатывает…
Девочка с голым, не по сезону, пупком, листает какой-то глянцевый гламур. Перетекали с линии на линию серые, чёрные и разноцветные люди, грохотали поезда, Карла укачивало, появилось ощущение другой реальности, где не было места ни Плющу, ни ему самому. Он поглядывал на часы: двенадцать пятнадцать, двенадцать тридцать… В без двадцати час стало ясно, что Плюща не будет, может и не было вовсе, но сделать усилие и уйти было трудно.
Ровно в час он собрался и вытолкнул себя на Маросейку. В забегаловке, не поинтересовавшись, почём теперь водка, он медленно, но без удовольствия выпил кружку пива.
Плющ, не просыпаясь, привычно протянул руку, но тут же одёрнул и проснулся — ладонь легла на что-то упругое и холодное.
Бирюзовая резиновая грелка в виде рыбки лежала чуть пониже соседней подушки.
В последнее время Снежана взяла себе моду: уходя на работу, оставлять вместо себя горячую грелку.
Плющ помалкивал: это было глупо и трогательно, но витало при этом ощущение подвоха, дуновение, знакомое и неприятное, как запах чеснока в автобусе.
На этот раз он проснулся позже обычного и от грелки веяло отчаянным, подземным холодом.
— Нет ничего страшнее, — думал Плющ, разглядывая легкомысленную раздутую рыбку — труп воды, мёртвый натюрморт, смерть после смерти.
Ещё недавно мысли о смерти Плюща не трогали — ну, шестьдесят, так шестьдесят, были же Ренуар, и Клод Моне, Тициан, наконец. Но хронический кашель курильщика приобрёл в последнее время пугающую интонацию, и Константин Дмитриевич всё чаще смотрел с бессмысленной тоской в белое небо.
На самом деле, в умирании нет никакой прелести. Ничего творческого. Это даже не поступок. И стоило ли всю жизнь отстаивать свою отдельность, чтобы тебя в конце сгребли под одну гребёнку. Это даже не событие, в том смысле, что нет ни сюжета, ни драматургии, ни торжественной кульминации, когда захватывает дух обратный отсчёт: три, два, один — старт! Нет никакого старта, только раздражение, страх и стыд.
Вздохнув, Плющ решил вспомнить о хорошем. Хорошее было: бизнесмен Надежда заказала три резные рамы, рамы готовы и сегодня их заберут. Интересно, сколько она заплатит.
Он прошёлся по мастерской и сел в кресло. Плющ садился в него, когда пребывал в замешательстве, и приходил в себя, глядя на этюд Кандинского, писанный с натуры в ученические годы.
Этюд этот он приобрёл давно, на Староконном рынке, выменял на карманный «мозер» без стрелок. При этом продавец Кандинского обещал Плющу небольшого Шикельгрубера, то есть Гитлера, если Костик достанет ему «брегет» в приличном состоянии.
Во были времена! Всего-навсего лет тридцать тому назад.
Серый бережок и розовое море Кандинского на этот раз отозвались в Плюще острым приступом тоски и неприкаянности. Из кухни потянуло печальным запахом гниющих водорослей. Константин Дмитриевич выморгал слезу и удивился себе:
— Ну, ты даёшь, Плющик.
Дело не в натурном пейзаже, это скоро понял и сам Кандинский — с натуры писать — только пачкать. Художник и натура существуют параллельно и самостоятельно, подпирая и уважая друг друга.
Так в чём дело? Неужели и вправду поддаться уговорам и двинуть в Одессу? Карла, судя по всему, не поедет. Конец сентября на носу, а от него ни слуха, ни духа. Что-то он сторонится прошлого. Не нам судить — может, зажрался, ничего страшного. Человек, у которого новые зубы, имеет право на особое мнение.
Стукнула дверь, и заявился Паша.
— О, Криница, — обрадовался Плющ, — Ты, как всегда вовремя. Как ты здесь? Ты же где-то в дыре, у безрукого…
— Да там делов всего… шесть колец. Вырыли на раз. А безрукий, Константин Дмитриевич, оказался твой кореш, Борисыч. Только он не безрукий, разве что в технике. А так — просто не хочет. По барабану. Я, говорит, полжизни отпахал физически, и устал. Пальцы вон скрутило от цементного раствора.
— А, да, — вспомнил Плющ. — Мозаика — каторжная работа. Представляешь — леса шаткие, доски ненадёжные, навернёшься — только так. И ящики со смальтой таскать с яруса на ярус, килограмм по двадцать, и скакать всё время — вниз-вверх, иначе не увидишь, что ты там наваял. Хорошо, я вовремя соскочил. А скажи, Криница, — говорил он, — собирается ли в Одессу?
— Вряд ли. Квасит с местными мужиками по-чёрному. Куда ему.
— Ну, ладно, — с непонятным облегчением вздохнул Плющ.
— Дмитрич, извини, я пустой. Подумал — день только начинается.