«Окно надо помыть, — отметил Плющ, открывая холодильник, — совсем серое».
— Клёвая у тебя работа, Пашечка, — Плющ выпил и мечтательно приступил к рассуждениям. — Если порыться, сколько ещё нужно колодцев. И для прошлых людей тоже. В порядке реабилитации… или компенсации? Тьфу, совсем заврался. А давай, Криница, инсталляцию сделаем. В духе времени.
— Зачем?
— Нет, ты слушай. Давай, мы на моей могилке, — представляешь, жёлтая глина с белыми камушками, — поставим деревянную криницу. Сруб и журавль.
— Журавль, Костя, нельзя, — рассудил Паша, — слишком громоздко. Зачем лупить противовесом по клиентам… по скорбящим.
— Тоже верно. А жалко — красиво было бы. Ну, тогда ворот. Представляешь, приходит Карла с Кокой, крутят ворот, а из криницы в деревянной бадье — деревянный Плющик, ручкой машет. Маленький такой, меньше этого. Я вырежу.
В дверь постучали.
— Я сейчас.
Плющ торопливо вышел в прихожую.
На фоне дотлевающих берёз возник крупный синий силуэт.
— Как красиво, — сказал Плющ. — Вы ко мне?
— Константин Дмитриевич? — с сомнением спросил силуэт. — Меня прислала Надежда.
— Проходите, — Плющ изобразил реверанс, — водки выпьешь?
— Я ж за рулем, — отмахнулся водитель. — Тут рамы какие-то…
Плющ кивнул и вынес рамы, обмотанные тряпочкой и обвязанные верёвочкой.
— Осторожно только, не побей. До машины донести?
— Я уж сам как-нибудь.
Водитель окинул взглядом шустрого старичка, достал из кармана конверт.
— Это вам.
— Большое спасибо, — поклонился Плющ.
— И ещё: Надежда просила прибыть к ней на вечеринку. Часов в семь. С супругой.
Плющ представил темень и слякоть, и ветер на мосту…
— Я отвезу, — догадался водитель.
— Большое спасибо, — выпрямился Константин Дмитриевич. — Непременно будем.
— Ну, что там? — спросил Паша.
Плющ вскрыл конверт.
— Триста баксов. За три недели работы. Представляешь?
— Ничего себе! Я за неделю лопатой столько нарою.
— А Снежана за месяц наметёт и намоет… Ну ладно. Дарёному коню…
— Ничего себе! — задохнулся Паша.
— Ну, я же их не покупал…
— И ты, Дмитрич, после этого в гости к ней собрался? Она ж мастера опустила!
— Конечно, поеду. Я ей не папа, чтобы воспитывать. Давай лучше выпьем. У меня, Пашечка, две альтернативы, как говорит Лелеев. Снежана в Одессу выпихивает, а мне зубы нужны, сам видишь, позарез. Бабок нет ни на то, ни на другое, но с этими — он кивнул на конверт, — можно хотя бы ввязаться, а там — Бог пошлёт…
У Надежды в большой гостиной был полумрак, горели свечи. Застолья не было, а был, в духе времени, фуршет.
На одном столике стояли бокалы с белым и красным вином, несколько сортов водки в графинах. На другом — закуски: красная икра в половинке яйца, маслины, проткнутые зубочистками, бутерброды с сёмгой и колбасой.
Покачивались по залу фигуры, человек двенадцать, Плющ с трудом опознал в полумраке двух или трёх знакомых. Снежана забилась в угол, посверкивая оттуда цыганским глазом.
— Что ты сидишь, как Врубель в сирени, — с досадой сказал Плющ, — общайся, давай.
Он вспомнил салоны середины восьмидесятых, их было несколько на Москве, — хозяйки, негласные сотрудницы КГБ, вытаскивали на свет интересных людей. Сходство усилилось до дежавю, когда на пол уселась женщина в свитере и запела тихим голосом что-то этническое, печальное. Парень в джинсах подыгрывал ей на банджо…
«Как медленно расходятся круги хороших намерений, — подумал Плющ, — за двадцать лет — сто пятьдесят километров…»
И всё-таки затхлая эта духовность была ему милей сквозняков с Брайтон-Бич.
— А скажите, Надежда, — вспомнил Плющ, — где же принцесса, ваша дочка?
— Она в Москве, Константин Дмитриевич, в колледже, на дизайнера…
— Дизайн? Ого! Интерьер?
— Да нет, — смутилась Надежда. — Дизайн головы. Визажизм.
— Здорово, — оценил Плющ. — Я знал, что она талантливая…
— Да уж, — вздохнула Надежда и ослепительно улыбнулась. — Простите… У меня гость неохваченный.
У стены в кресле сидел грузный человек, с лицом настолько семитским, словно над этим трудились особо и получилось хорошо. Он помалкивал, казалось, с вежливым интересом слушал и наблюдал.
— Скажите, Михаил Семёнович, — обратилась к нему хозяйка, — правда ли, что у вас в Израиле существует регион, где зимуют наши журавли?
— Наши журавли, — поправил Михаил Семёнович и так глянул на Надежду, что стало очевидно — гость пьян глубоко и безвозвратно.