— Зяблик — мудак, — изрёк Михаил Семёнович и замолчал окончательно.
На пороге появился священник, и хозяйка радостно его приветствовала.
Крепкий, лет пятидесяти, он, если б не борода, походил на простого советского человека, майора в отставке, коменданта общежития или начальника отдела кадров. Внешность обманывала — отец Владимир был из художников.
Первым, прищурившись, отец Владимир разглядел Плюща — самого маленького и неприкаянного.
— Что-то, Константин Дмитриевич, давно я тебя не видел, — священник сжал ему плечо тяжёлой рукой. — Зашёл бы в храм, потолковать.
Плющ махнул рюмку водки, артистически поклонился:
— Да я бы зашёл, только боюсь — ты меня, батя, охмурять станешь. А у меня бабушка староверка была. Я, в случае чего, в католики подамся, там хоть сидеть можно.
— Тебя охмуришь, как же… Где сядешь, там и слезешь. А староверы — тоже люди, — отец Владимир вздохнул. — Все мы скоро окажемся староверами. — Он огляделся, — что здесь наливают? Давай, Константин, отойдём. Дело есть.
Надежда, одним ухом контролирующая ситуацию, успокоилась и шарадами отогнала гостей в сторону.
— Нила Столобенского можешь вырезать? Сантиметров семьдесят высотой. Благотворительно!
— Отец Владимир, — напрягся Плющ, — с благотворительностью тоже надо разобраться. Кому, как не тебе, знать, что художнику тоже помогать надо.
— Нет, почему же, — невпопад встряла Надежда, — каждый имеет право на спасение души.
Плющ неприязненно глянул на Надежду, перевёл взгляд на затенённую стену — угадывались на ней две маленькие обнажёнки работы Плюща, Константина Дмитриевича, подаренные им некогда шахматному клубу.
— Так у меня, батя, один этюд стоит тысячу баксов!
— Ну и продавай.
— Так никто ж не покупает, — засмеялся Плющ. — Ладно. В конце концов, работа стоит столько, сколько за неё дают. А что до Нила, давай благотворительность поделим — половина моя, половина твоя.
— Не стяжай! — грозно предупредил отец Владимир.
— Только бабки вперёд. Аванс, хотя бы.
— Губитель, — проворчал священник и полез под рясу, в брючный карман. Он порылся в тощем бумажнике.
— Вот тебе сто баксов.
— Да мне это на один зуб, — развеселился Плющ. — Буквально.
— А ты не роскошествуй. Вставь деревянный. Чем ты хуже древних…
Батюшка обнял Плюща за плечи и сказал тихо и серьёзно:
— Зубы потом. Съездил бы ты, Костя, на родину, погрелся. Там, небось, ещё тепло. Продышись. А здесь — снег скоро выпадет. Покрова на носу. А Нила сделаешь, как вернёшься. Договорились? — он медленно перекрестил смущённого Плюща. — Благословляю.
В салоне тихо ворковали что-то про пиксели и гигабайты. Снежана подошла, взяла Плюща за локоть.
— Может, тихо слиняем?
Плющ медленно покружил вокруг столика, выпил рюмку, но покоя не было. И когда речь зашла о фьючерсах, он решительно шепнул Снежане:
— Сваливаем.
И тихонько пошёл к выходу.
Дома Плющ не находил себе места, не знал что делать: то ли пить дальше и слушать уговоры Снежаны — про Одессу, то ли заснуть, и — утро вечера мудренее.
Всё решил Лелеев, ворвался с белыми глазами, но не от пьянства, а от возбуждения и решимости.
— Дмитрич, — сказал он, не глядя нащупывая стол бутылкой водки.
— У тебя есть этюд, самый завалящий?
— У Константина Дмитриевича не бывает завалящих этюдов, — нахмурилась Снежана.
— Да подожди ты, — отмахнулся Лелеев, — дело серьёзное.
— А у меня, Лелеев, все завалящие, — усмехнулся Плющ, — а что?
— Очень нужно. Мне срочно нужен подарок.
Лелеев достал из кармана триста долларов.
— Отрежь на эту сумму. Говорят, ты в Одессу собрался?
— Какой же ты, Лелеев, дуролом, — умилилась Снежана, — дай, я тебя поцелую.
— Да я хотел… зубы, — пробормотал Плющ, чувствуя, что сдаётся.
— В жопу зубы! — заорал Лелеев. — Наливай!
— Нет, что происходит, — начал Плющ, когда они уселись за столом, как следует, под закуску, — поезжай, говорят, на родину. А родина, Лелеев, это когда тебя выпихивают. Это место, где тебе нет места. — Плющ рассмеялся. — Видишь, развеселился на старости лет, хоть сейчас в клуб, падла, весёлых и находчивых.
Лелеев с серьёзным лицом переждал это лирическое отступление.
— Да кто выпихивал? — спросил он. — Инородцы? Жиды? Черножопые?
— Свои же и выпихивают. Они твою родину больше тебя любят, а ты ещё и виноват. А единственное, что я имею в Одессе — так это дом в Кимрах. А теперь ещё и вы. Тоже выпихиваете. Выходит, родина здесь. А что, классно: летом здесь Левитан, зимой — Саврасов.
Внезапно лицо его погасло, как тусклая лампочка в привокзальном туалете:
— Как же я поеду, Снежаночка, без тебя?
— Вы же знаете, Константин Дмитриевич, меня уволят, если я сейчас уеду. И так… Я подумала, может тебе захочется побыть одному, походить, повспоминать…