— До чего трогательный пацан, — заметил Плющ.
— Да уж! — захохотал Пасько.
— А где, — вспомнил Константин Дмитриевич, — Зелинский? Жив, хотя бы?
— Он теперь труднодоступен, — улыбнулся Кизимов, — как и подобает главному историку Одессы.
— Понятно, — засмеялся Плющ, — я для него ещё слишком живой.
— Что вы, Константин Дмитриевич, — округлили глаза Лялюшкины, — он будет рад вас видеть. Спрашивал уже. А на выставку придёт обязательно.
О выставке, оказалось, уже договорились в Музее западного и восточного искусства, октябрь у них свободен. В любой момент, по мере готовности.
Тут же условились, что Лялюшкины займутся оформлением работ завтра же и открытие можно назначить число на двадцатое.
— Ты бы рассказал что-нибудь, — заметил Коренюк, выщипывая губами вино из рюмки. — Кстати, как там Карлик, всё стихи пишет?
— Нет, почему. Серьёзным художником заделался. Недавно написал Голгофу. Три метра на сто семьдесят. Для жены президента.
— Что, и мастерская хорошая?
— Ничего. Метров сто двадцать. С верхним светом. Правда, не в самом центре, а в Сокольниках. В лесу, можно сказать. Только он, в основном, в поместье своём сидит, на реке Медведице. Он купил это поместье на Горьковскую премию, дали ему такую за книжку рассказов.
«Понятно, — подумал Коренюк, — всё, что говорит Плющик, надо делить на два. Но даже если поделить…»
— Он хоть помнит, откуда взялся, где родился, чьё вино пил?
— Я его спрошу, — корректно ответил Плющ.
— Голгофа, говоришь, — откликнулся Пасько, — а какое отношение он имеет к христианству? Сейчас каждый, кому не лень…
— Пасько, Пасько, — загрустил Плющ, — я, конечно, понимаю, что Христос был хохол, но ведь только по папе…
Коренюк встал:
— Добре, Плющику. Ми зараз пiдемо разом з Пасько, бо вже темно, а iхати далеко. Ви тут пийте, iжте, тiльки хату не зпалить. А ранком побачимся. Всё. Вiтаю усiх.
— Стёпа, — засмеялся Плющ, — я же прирождённый украинец, так что со мной можно говорить по-русски, ничего страшного…
Второе Христианское кладбище давно стало мемориальным, и хоронить здесь давно не полагалось, но за последние годы оно так изменилось, что Плющ его не узнал. Новые роскошные памятники, золочёные и мраморные скульптуры, склепы, размером с однокомнатную квартиру… «Странно, — подумал Плющ, — если они так хорошо умирают, почему живут так плохо?»
На главной аллее, по дороге к часовне, висел красивый транспарант: «Уважаемые скорбящие! Помните, место погребения свято! Не бросайте на соседние могилы мусор и увядшие цветы! Администрация».
Плющ помнил направление к могиле отца, но номер участка забыл напрочь. Надо идти прямо, потом налево, потом ещё налево… или направо? Отыскать скромную плиту среди зарослей и роскошеств было немыслимо, и он, поплутав с полчаса, зашёл в контору.
За столом сидел мужик в телогрейке, ещё двое темнели по углам. При появлении Плюща мужик снял со стола бутылку, и обратил к посетителю лицо, исполненное почтительной скорби. Выслушав просьбу, мужик расслабился:
— Приходи, дед, завтра. Будет начальство. Книги надо поднять. Это обойдётся тебе гривен в семьсот. А я — я могу тебя только похоронить.
В углах рассмеялись.
— Большое спасибо, — приподнял шляпу Плющ.
— Не обижайся, батя. Все там будем. Выпей вина.
На третий день Плющ позвонил Лёне Пацу:
— Не могу я с этими бендеровцами. Определи меня куда-нибудь.
Была ещё одна причина съехать от Коренюка: Кизимов, лучший из оставшихся в Одессе, оказался полным алкоголиком. Это была большая угроза свободе и независимости — стоило, скажите, пожалуйста, выбираться сюда с таким трудом, чтобы таскать старого товарища за ноги по чужой мастерской…
— Я так и предполагал, — ответил Лёня. — Я сегодня же вывезу своих с дачи — холодно уже, нечего им там делать. Потерпите до завтра.
— …а давай, Лёня, не спешить, — попросил Плющ. — Сумка лёгкая.
— Давайте, — обрадовался Пац.
Они вышли из машины на пятнадцатой станции Люстдорфа, на небольшой площади, окружённой магазинами и маленьким базарчиком. Сезон окончился, и базарчик был пуст. Стоял пацан с вязкой мелкой вяленой ставридки, баба с кошёлкой, из которой торчали горлышки пластиковых бутылок.
— Домашнее вино, мальчики, — сказала она, — пробуйте. Чистая лидочка с изабелкой.
Плющ посмотрел на Лёню. Пац помотал головой.
— Дай попробовать, мамочка.
Тётка оглядела Плюща, налила в пластиковую крышку:
— Кушай, деточка.
— Кто ж так делает! Налей хоть полстакана, как тут распробуешь…
Тётка с готовностью достала стакан, на сто пятьдесят граммов, и плеснула полный.
— Две гривны.
Плющ залпом выпил вино, последний глоток выплюнул фонтанчиком. Достал двухгривенную бумажку, с шиком промокнул ею усы и подал продавщице:
— Совесть надо иметь, рыбонька.
Снял шляпу и крутанулся на месте.
— Пошли, Пац. А что, ты и вправду диетолог?
Лёня печально кивнул.
— Если на то пошло, пойдёмте в тот магазинчик. Тогда и я с вами выпью.