Смешно — авангард, с понтом передовой отряд, стал обозом — убежищем ослабевших, туда уходят, когда нет сил совладать с кромешной красотой, и отсиживаются, и стреляют по химерам из детского оружия.
Сарайчик был на замке, под стеночкой стояло ведро с окаменевшей извёсткой, торчала из неё рукоять малярной кисти. Плющ залил известь горячей водой, побродил между вишнями, черешнями, абрикосами — на вид их было штук пятнадцать, да старый орех. Побелка на них полиняла, не оттуда растут руки у диетолога.
Честности ради, Плющ пытался вспомнить, белят ли деревья осенью, и, не вспомнив, даже обрадовался: в конце концов, надо же чем-то заняться. Интересно, что у Лёни в сарайчике — наверняка, инструмент какой-никакой. Он вспомнил о трубке, обрадовался, затянулся и снова уселся в шезлонг. На этот раз мысли были полегче: разрубить курицу, из половинки сделать бульон, бросить пару цибулек. А пока он сварится и скушается — извёстка размякнет.
Плющ никогда не планировал свой день так тщательно, и он испытывал неведомое удовольствие. Если б, конечно, не кашель, но это адаптация, завтра будет полегче.
После бульона кашель смягчился, и Плющ, оглядев штаны, не испачкались ли, пошёл к Рональду, отметиться.
Удивительно, среди дня площадь оживилась, народу появилось много, почти по-летнему, но было в этом что-то неестественное. Пришлось вернуться к Рональду, покурить на пороге. Наконец его осенило: не было на площади ни одного ребёнка. Осень — это когда не слышно детей. Наверное, новый заезд в каком-нибудь здешнем пансионате.
Известь в ведре размокла, Плющ отбил на камешке затвердевшую кисть. Работа радости не принесла, на седьмом стволе Плющ почувствовал, что халтурит. «А что, если вздремнуть до заката?» Ему понравилась непривычная эта мысль, и он заснул, едва добравшись до кровати.
Ему снился Лелеев. Тот держал за грудки Ивана Алексеевича Бунина, и требовал, чтобы писатель привёз в Кимры двенадцать саженцев грецкого ореха. «Потому что, — белел глазами Лелеев, — долг каждого дворянина — выровнять климат по всей России, это приведёт к национальной идее».
Бунин в ответ норовил схватить Лелеева за уши и матерился.
Вечером Константин Дмитриевич пошёл на площадь. Он рассчитывал увидеть нарядный народ, дам, чуть ли не в кринолинах, неторопливые беседы на чинном ходу.
По площади лениво погуливал мусор. Мрачно светились окна магазинов, один был ещё открыт, из оранжевого дверного проёма выскальзывали приезжие люди и, держась под стеночкой, пропадали в темноте. Единственный фонарь на столбе отбрасывал круглую лужицу грязного света, временами в ней мелькали, сцепившись, силуэты, девочки-подростки, разноцветные, как проститутки, в коротких юбочках и лакированных тужурках. Они ещё не были проститутками, просто росли такие, сами по себе. Раздавались хриплые окрики: «Эу!», дружественные угрозы: «А по хавальнику!..» и весёлый незатейливый мат. Брякнула в темноте гитара, глумливый голос закричал:
Раздался фанерный треск, стоны рвущихся струн, певец заматерился и заржал:
— Муська, я тебе внешность покроцаю!
Невидимая Муська завизжала в ответ:
— Чем выше любовь, тем ниже поцелуи-и!
Красная девочка вошла в круг света и заладила, как заведённая:
— Чтоб ты всралась, — сказал Плющ и свернул в свой тёмный переулок.
Он не боялся этого народа, законный пацан с Пересыпи приболтает любого тупорылого хуторянина. Ему стало невыносимо обидно — не за Одессу, не за поколение, не за время, а вообще… И ещё — боялся додуматься, что не так уж далеко от них ушёл.
— За что я тебя люблю, Плющик, — бормотал он в темноте, — так это за наивность.
Дома он выпил стопку водки, заел ложкой холодного бульона и лёг спать. Ветра не было, одинокие орехи изредка постукивали по крыше.
Утром было весеннее небо, плавали в бледной подливе розовые галушки облаков. Плющ решил белые штаны сегодня не надевать, — длинный день впереди, надел обыкновенные и уселся на травке ждать Лёню. Попытался связаться по телефону, но абонент пребывал вне зоны.
Бесшумно подъехало такси, хлопнула дверца, и Лёня с выпученными глазами пролетел, приседая, мимо Плюща вглубь сада. У большой черешни он остановился, наклонил голову и приподнял плечи.
Плющ с любопытством наблюдал, как у Лёни постепенно выпрямляется спина, опускаются плечи, а голова поднимается.
Лёня мочился долго — сначала вдохновенно, потом тщательно и скрупулёзно.
Наконец, он встряхнул плечами, повернулся и приветствовал:
— Доброе утро, Константин Дмитриевич, как ночевали?
— Побелку, гад, смыл, — вздохнул Плющ.
Он протянул было руку, но передумал.
Лёня вынул из багажника коробку с обогревателем и внёс в дом.
— Теперь будет люкс!
— Лёня, а что у тебя в сарайчике?
— Да так, всякое. Сейчас некогда, ключ в кухне на гвоздике. Одиннадцатый час. Вы, кажется, хотели на Староконный? Там, примерно, до двух.
— Подожди, только бабки возьму.
— Выкиньте на Соборной, — сказал Лёня таксисту, — а товарища — на Староконный.
— Пац, ты умница, — обрадовался Плющ, — по Староконному надо ходить в одиночестве.
Во времена Плюща Староконный рынок представлял собой небольшой базар с железными стойками, с обычным набором продовольствия: куры со связанными ногами прикрывали плёнкой утомлённые глаза, среди сельдерея мерцала муаровая скумбрия.
По периметру базара на прилавках и прямо на булыжнике простирались ряды блошиного рынка. Там было всё. Поговаривали, что можно сторговать по сходной цене атомную бомбу.
Не доезжая до рынка несколько кварталов, Плющ оторопел: на прилежащих улицах, вдоль и поперёк, по тротуарам была разложена старинная рухлядь. «Где они всё это прятали», — удивился он. Рассчитался с таксистом — сорок гривен, ничего себе, — одёрнул своё нетерпение — это было азартней рыбалки, и решил ходить медленно и последовательно.
Значит, так: нужны советские часы на ходу, механические, и какая-нибудь сверхидея — кайфик, которого ещё не было. Неожиданно пришло в голову, что это должен быть мастихин художника Нилуса. А что, вполне реально — когда Нилус в двадцатом году сбежал с белогвардейцами… или не сбежал? Вот таки беспамятство… В любом случае, краснофлотцы разграбили мастерскую на Княжеской, где, между прочим, Бунин писал свои «Окаянные дни», и потомки того краснофлотца вполне могли сохранить маленькую интересную хреновинку с деревянной ручкой.
Плющ вглядывался в лица продавцов, но все они вполне могли быть потомками краснофлотца.
Вскоре он понял, что нет в этом изобилии разнообразия. Предметы повторялись, весь ассортимент мог поместиться на пятидесяти метрах тротуара. Добавился мусор восьмидесятых годов и девяностых, сигареты «Прима», «Аврора», современная косметика «Ланком» и «Этуаль» в мятых коробочках, китайская бижутерия.
Попалась, впрочем, серебряная ложка — модерн, и Плющ с удовольствием отсчитал восемь гривен, хотя, если поторговаться, можно было взять и за шесть. Умение торговаться здесь ценилось, и даже было необходимой частью ритуала, у Плюща когда-то здорово получалось, но сейчас он решил, что стыдно — не те времена, не те деньги, да и кураж куда-то подевался.
Очень скоро ему надоело объяснять, что такое «мастихин», дядьки тупо соображали, а весёлые тётки легко отмахивались:
— Были, рыбонька. Только что разобрали. Приходи завтра, с утра пораньше. Молодой человек, а вам не нужен диплом Политеха? Свеженький.
В конце концов, он нашёл приличный шпатель. Французский, видимо, тоже модерн. Заплатил четыре гривны и решил: это будет шпатель художника Головкова — грунтовал же он холсты…
Часов Плющ так и не нашёл: попался один «Полёт», но электронный, и без батарейки. «Ну что, сваливаю, — решил он. — И пока я не уехал в Лёнины свояси, можно походить по городу, а то и съездить на «наше место», к пещере, где пропивали когда-то аттестат зрелости».
Он проехал немного в трамвае, спустился по Ольгиевской, где жил когда-то Карлик. Прямо возле Карловых окон кавказцы торговали шаурмой и пивом, в самой же квартире образовалось интернет-кафе.
Плющ сел под тентом, взял бутылку кислого «Роганя» и неприязненно смотрел на пластиковые рамы. Да хрен с ними, что теперь поделаешь… «Чем понапрасну память искушать…» — сказал какой-то поэт, — лучше сходить в Государственный художественный музей. Там, между прочим, в постоянной экспозиции работа Плюща, Константина Дмитриевича, автопортрет. Хорошо бы проверить, как он смотрится сейчас, через пятнадцать лет. Тогда Плющ был дорогим гостем, без приглашения заходил в кабинет директора, даже обсуждали новые поступления.
— У вас пенсионное с собой? — ласково спросила кассирша.