Водка кончается. Если дождь завтра не уймётся, это всё, осень, и надо сканывать в город. Только не понятно, к кому. В гостиницу — никаких денег не хватит.
— Не хватает бабок помереть на родине, — усмехнулся Плющ и закашлялся.
К северу от Одессы, километрах в тридцати — деревня Сычавка. Теперь там аммиачный завод, градообразующее предприятие.
От автобуса через высокую полынь около километра до обрыва. По петляющей белой дорожке вниз, в довольно широкую бухту между двумя мысами. Костику двадцать лет, он работает с лучшим художником Одессы, Юрием Николаевичем. Только что они закончили мозаику в кондитерском магазине «Золотой ключик». Предполагалось, что в Сычавке Юрий Николаевич будет писать, а Костик — учиться.
Художник — монументалист Юрий Николаевич не признавал маленьких размеров — пачки метровых холстов на подрамниках волокли они на спине от автобуса. И большой этюдник на дюралевых ножках, и маленький этюдник Костика, подаренный учителем.
Серое горбатое море, синий мыс, чёрный рыбацкий баркас.
— Завтра, Костик, будем писать тебя. Во весь рост.
Коричневый Плющ в серых плавках на белом солнцепёке, с оранжевой дыней на ладони. Короткая тень под ногами, пот стекает из-под чёрной чёлочки, заливает глаза.
— Дядя Юра, может быть я не хохол, а китаец?
— А почему не японец? — не отрываясь от холста отвечает дядя Юра, недовольный, что его отвлекают.
— Не. Японцы рычат отрывисто, жилы рвут. А у меня «мяу» хорошо получается.
Жили в палатке, ели мало, экономили. Подрастающий Плющ был всё время голоден.
Крупная жёлтая слива пляшет на волне прибоя. Откуда её принесло — Карлик бы напридумал с три короба, включая пиратов. Но это дар моря, и его надо немедленно схавать. У Костика свело челюсть. Он огляделся — дядя Юра смотрит, неудобно. С независимым видом зашёл в воду, подобрал сливу и, как бы играя, бросил подальше. Подплыл по-собачьи, и, спиной к берегу, съел, смущённо улыбаясь. Слива оказалась невкусная, водянистая.
Поработав часа три, Юрий Николаевич ложился на песок, подложив руки под голову, смотрел в облака. Костик в сторонке торопливо, как обедают преданные денщики, писал этюд. Юрий Николаевич встряхивался, шёл купаться, подходил, мокрый, садился рядом на корточки, давал советы. Иногда пальцем размазывал линию горизонта.
Уезжали поспешно — третий день моросило. Вырыли в песке яму, обмотали холсты целлофаном и мешковиной и зарыли. Сверху положили приметный камень. Через несколько дней Юрий Николаевич пригонит машину, увезёт.
Жёлтая приморская собака пробежала трусцой через бухту. Обнюхала место, где недавно стояла палатка, подошла к камню и задрала заднюю лапу…
— Не. Это я уже придумываю. Надо спать.
Наутро сияло солнце, хрустальный флакончик разбрасывал по стене стаю зайчиков.
— Здравствуй, Рональд! — с некоторой торжественностью сказал Плющ.
Рональд охотно откликнулся:
— Живём, Константин Дмитриевич. По новой бабье лето.
Тропинка к морю обсохла быстро, и к полудню по ней тянулась цепочка отдыхающих — солнце коротко в октябре, часам к трём оно уже за обрывом, а в тени всё-таки прохладно.
В нескольких метрах от воды в шезлонге под цветным зонтом сидела старуха в цветастой блузе и соломенной шляпке. Она была похожа на старинного шарманщика. У ног её копошилась, как обезьянка, худая девочка, собирала плоские камешки.
Старуха священнодействовала. К ней подсаживались, по одному, отдыхающие, что-то тихо сообщали о себе, старуха колонковой кисточкой возилась в маленькой палитре, что-то на камешке изображала, приговаривала.
Пациент левой рукой забрасывал камешек в море, расплачивался и отползал. Следующий…
Что-то знакомое было в жестах старухи.
— Бабушка! — позвал Плющ.
Старуха оглянулась. Конечно же, это была она — ясновидящая Стелла, Степанида, Стеша.
— Костик, голубчик! — обрадовалась Степанида.
Плющ подошёл, сел рядом:
— Ты жива ещё, моя старушка?
— Куда ж я денусь. Видишь, даже при деле. Ты же знаешь, для настоящего художника всегда найдётся пара подходящих камней. Для полного счастья.
— Да ты философом заделалась!
— Заделаешься с вами.
Она покосилась на безмолвно сидящую очередь.
— Дорогу уже оправдала. Завтра начну зарабатывать на жизнь.
Плющ кивнул на девочку:
— А обезьянка откуда?
— А… Это хозяйская дочка. Представляешь, в первый же день у меня мобильник украла. Вот теперь… курирую.
— А ты всё худеешь, Степанида. Модничаешь?
— Куда там… Хвораю. Никак не поправлюсь. А ты, ты всё-таки выбрался домой — молодец какой.
— Домой… — проворчал Плющ. — У меня, между прочим, выставка здесь будет. Двадцатого. Или двадцать второго. Следите за рекламой. В музее Западного и Восточного…
— Приду обязательно. Смотри, какой молодец! Прогресс всё-таки.
— Прогресс… Я, может, стагнацию люблю.
Степанида тяпнула его ладошкой по плечу, и смущённо рассмеялась, будто услышала что-то стыдное.
— Скажешь, тоже… А давай, я тебе погадаю. По глазам.
Она уставилась Плющу в переносицу, пожевала губами:
— Всё у тебя будет хорошо, всё хорошо. Придёт к тебе поздняя слава и поздняя любовь…
— И белые штаны будут?