Упав на рифы, он сильно ушиб правую руку, и острая боль прожгла его насквозь. Пересилив ее, хотел встать, но огромная ледяная волна сбила его, накрыв с головой. Как только она схлынула, Елизар поднялся, но перед глазами выросла черная, непроницаемая стена. Только теперь он обнаружил, что, падая, уронил очки. И Тимкин почувствовал себя беспомощным.
Как слепой, на ощупь он пошел блуждать между рифами, то и дело натыкаясь на острые камни. Неожиданно он наступил на что-то мягкое, податливое и испуганно отшатнулся. Сперва он подумал, что это выброшенный прибоем тюлень застрял на рифах, а когда наклонился и стал ощупывать тушу, понял, что это лежит, издыхая, Нинин олень.
Значит, неподалеку должна быть и Нина, но, как ни кричал Елизар, как ни звал ее, она не откликалась.
...Он нашел ее в километре от того места, где лежал олень. Он помог ей встать, но идти Нина не могла - она ушибла колено. И Елизар нес ее на спине, ничего решительно не видя перед собой, спотыкаясь и падая, и каждый раз, когда их настигала волна, прижимался к скале, принимая удар пенистого вала на себя.
Когда он снова оступился и упал, Елизар признался Нине, что потерял очки и идет просто наугад.
- Я поведу тебя, Елизарушка, - сказала она.
Он долго не соглашался, видя, как ей трудно идти, но Нина и слушать ничего не хотела, и, как только ухватилась за его правую руку, чтобы повести за собой, Елизар вскрикнул от боли.
- Ой, Нинка, не трогай!
- Что с ней, Елизарушка?
- Кажется, перелом...
Они шли долго, часа три, несколько раз их сбивали волны, и, когда стало светать. Нина увидела, что двое эвенков спешат им навстречу. Она сразу узнала Халиду и Таймаку.
Халида рассказал, что, как только Той прибежал в стойбище, Чехарта понял, что с Нинкой приключилась беда, и кинулся будить его, Халиду. Тогда он постучался к Таймаке, а тот к Тырде. Быстро собрали упряжку и втроем поскакали на помощь.
- Пошли, - сказал Таймака, - там на сопке Тырда с нартами поджидает.
- ...Тогда я и потерял руку, - сказал Елизар Власович. - Кисть оказалась раздробленной, и пришлось ее ампутировать. После и с глазами стало хуже. У меня и до этого было минус тринадцать, а нынче, говорят, и поболее. В крае стекол для очков не подобрать, и вот еду в Москву к окулистам.
Поезд подходил к станции Зима...
3
Чем ближе подъезжали к Москве, тем больше занимала меня мысль о встрече с Иосифом Уткиным. Хотя мы были знакомы, вряд ли, думал я, он помнит меня. С тех пор как он заходил с Михаилом Светловым в редакцию "Звезды", прошло уже пять лет.
В "Звезду" за авансом "под задуманное" Светлов забегал в каждый свой приезд в Ленинград. Помнится, я спросил Михаила Аркадьевича:
- Под какие стихи аванс?
Он посмотрел на меня, потом на Уткина и, подумав, сказал:
- Из Макрчьянца!
- Новые переводы?
- Как ты, старик, догадлив! - И потрепал меня слегка по щеке.
Михаил Аркадьевич знал меня давно, помнил, как я, начинающий, приходил к нему и Михаилу Голодному в "Смену", где они вели литературную страницу.
Принимали они два раза в неделю, по понедельникам и средам, причем своего места у них в редакции не было; примостившись у чужого стола, вели разговор с молодыми поэтами. Одобренные стихи тут же засовывали в карман и, случалось, носили их с собой, нередко теряя рукопись, так что у автора не было никакой уверенности, что принятые стихи скоро попадут в печать...
Написав своим небрежно-размашистым почерком заявление, Светлов спросил:
- Как, старик, сия сумма устраивает тебя?
- Важно, чтобы тебя, Михаил Аркадьевич, устроила, - сказал я и пошел с заявлением к Петру Ивановичу Чагину.
Петр Иванович, как всегда, почти не глядя, написал в уголке "выдать" и спросил:
- А Иосифу Уткину ты аванса не предложил?
- Нет, Петр Иванович, не предложил...
- Что же ты, Семушка, оплошал? Поэт он знатный, надо бы его привлечь к нашему журналу. Так что предложи ему, Семушка, и скажи, чтобы зашли ко мне.
Я передал слова Чагина Уткину, но он, откинувшись в кресле и тряхнув своей пышной шевелюрой, несколько даже резковато ответил:
- Я авансов не беру, а к Чагину мы заглянем!
- А я, старик, грешен, беру! - произнес Светлов и спросил: - Если память не изменяет, касса у вас внизу, на втором этаже?
Оставшись вдвоем с Уткиным, я, признаться, почувствовал себя как-то скованно и, чтобы не вступать с ним в разговор, принялся читать гранки.
Тогда и сложилось у меня мнение о нем как о человеке горделивом, заносчивом, который упивается и своей красотой, и своей славой - словом, знает себе цену.
За время моей работы в "Звезде" мне приходилось общаться с такими крупными поэтами, как Асеев, Сельвинский, Мандельштам, и в их манере держаться не было ни тени заносчивости, они разговаривали со мной просто и уважительно, хотя сам я, чего греха таить, перед ними робел. По правде говоря, если бы я знал, что моя рукопись попадет к Уткину, я бы не посылал ее в Москву. Но именно потому, что она попала прямо к нему в руки, рукопись была быстро прочитана, одобрена, и Иосиф Павлович вызвал меня телеграммой в Москву.
Вскоре я смог убедиться, какой он добрый, сердечный товарищ, сколько души вкладывает в работу с молодыми авторами.
Приехав в Москву во втором часу дня - поезд немного опоздал, - я прямо с Ярослаского вокзала пошел в издательство. Как раз у Иосифа Павловича был приемный день. Только я вошел в кабинет, он, узнав меня, поднялся навстречу:
- С приездом, дорогой! Давно из Хабаровска?
- Только-только, Иосиф Павлович!
- А как у вас здесь с жильем?
- Есть жилье, у меня в Москве друзья.
- Ну что ж, дорогой мой, рукопись вашу читал. Есть некоторые замечания. Кое-что надо бы исключить, а кое-что и добавить. Надеюсь, вы приехали не с пустыми руками?
- Разумеется, - сказал я. - Привез новый цикл стихов о границе. - И хотел было достать стихи из портфеля, но Уткин остановил меня:
- Не торопитесь. Рукопись у меня дома. Зайдите ко мне вечерком, часу примерно в восьмом, там и поговорим. - И, вырвав из блокнота листок, написал свой адрес. - Вот, прошу, Тверской бульвар, двадцать пять. А пока идите к своим друзьям, отдохните с дороги. Сколько суток вы ехали до Москвы?
- Почти десять, Иосиф Павлович!
- И как, не утомительно?