Раскрыв «кондуит», Гребенщиков прочитал:
— «За технический авантюризм, в результате которого мартеновская печь номер один преждевременно выведена из строя и закозлена, что удлинит сроки ремонта и сорвет выполнение месячного плана…»
— План срывают в конце месяца, — заметил Троилин. — Все, что в начале, можно нагнать. Притом одна существенная неточность: плавка выпущена.
Гребенщиков посмотрел на директора как на сумасшедшего.
— Очевидно, глаз прокатчика…
— А глаз мартеновца?.. Глаз, который не увидел способа спасти плавку!
Сняв трубку, Гребенщиков включил динамик. Пусть люди потешаются.
— Диспетчер! Что на первой?
— Остановлена на ремонт свода.
— Сколько металла в печи?
— В печи? Нисколько. Печь порожняя. Плавка выпущена, разливается.
Гребенщиков задержал взгляд на директоре, на Рудаеве, потом на Межовским. Их непонятное спокойствие насторожило его, по он продолжал держаться с достоинством.
— Какую марку пустили? — спросил, ни к кому конкретно не обращаясь.
— Получится сталь два или три. Нулевки не будет, — ответил Рудаев. — В подобных ситуациях не до жиру.
Все окна первой печи открыты, и огромное алеющее чрево ее, тронутое в ряде мест чернотой остывания, хорошо просматривается. Сейчас оно похоже на карстовую пещеру в миниатюре. Сталактитовые сосульки на своде, первозданный хаос их обломков внизу.
На площадке толкутся каменщики, ведут подготовку инструмента, чтобы начать разборку свода.
Осмотрев печь, Гребенщиков пришел к выводу, что подписанный им приказ чрезмерно суров и неправомочен. Прогары свода случались не так уж редко, и никто ни разу не был наказан с таким пристрастием. К тому же он писал приказ, будучи уверенным, что металл остался в печи, а это всегда удлиняет и осложняет ремонт и разогрев. Однако произошло невероятное. Рудаев проявил дьявольскую находчивость. Сумел вытолкнуть плавку и разлить ее без потерь, сделал то, что не догадался сделать он, многоопытный начальник. Теперь ремонт сведётся только к суточному простою. И месячному заданию срыв не угрожает. Но самое неприятное заключается в том, что на третьей печи за этот месяц было выплавлено столько металла, сколько должна была давать спроектированная им печь. Вот здесь его умыл Рудаев в полную меру. Тем не менее решение принято и, хотя оно незаконно, отменять его он не намерен. У него выработаны основные каноны руководства и один из них — незыблемость решений. На этом он стоял и стоять будет. К тому же о приказе знает Троилин. Ему тоже нельзя класть пальцы в рот. Решения начальника мартеновского цеха не обратимы.
Гребенщиков вернулся в свой кабинет. У всех начальников цехов кабинеты небольшие, а у него огромный, чуть меньше директорского. Четырех своих помощников согнал он в одну комнату, чтобы сделать свои апартаменты, включая и приемную, как можно более внушительными. Впрочем, это оправдывало себя. Очень уж многолюдные делегации, наши и иностранные, посещают цех. По валовой продукции он превосходит большой европейский завод, и стыдно начальнику такого цеха ютиться в примитивной комнатенке. Дважды строители штукатурили стены, трижды меняли окраску, пока не добились безупречной отделки помещения. Кабинет действовал завораживающе не только на посторонних, но даже на своих. Долог путь от порога до стола под испепеляющим взглядом начальника.
Не спеша Гребенщиков просмотрел плавильный журнал первой печи, диаграммы самозаписывающих приборов. И еще раз убедился: да, продувка металла воздухом дает значительный эффект. Поработать бы над усовершенствованием фурмы. Нет, позиции сдавать нельзя. Нельзя еще и потому, что резервы надо держать в… резерве и вскрывать понемногу. Иначе такой план обрушат на тебя… И так после этого сумасбродного месяца обязательно план увеличат. А за план больше всего спрашивают с начальника.
На пляже отчаянная сутолока, в воздухе висит неумолчный смех и визг. Мелодии, несущиеся из разных транзисторов, создают одурманивающую какофонию звуков. Неугомонные мальчишки бесцеремонно бегают чуть ли не по головам, и песок врассыпную летит из-под их ног. Несколько поодаль от воды играют в волейбол. Мокрый, побывавший не раз в море мяч мечется по кругу и подозрительно часто попадает в зону загорающих девушек. Среди них идет негласное, никем не объявленное соревнование на самый невероятный загар, соревнование, которое имеет своих чемпионов, но имеет и свои жертвы. Вон она, обгоревшая, жалкая, сидит под тентом, боясь высунуть нос из тени, и даже не провожает больше завистливым взглядом чернокожих щеголих.
У самой кромки воды лежат разгромленные союзники. Лагутина вычерчивает на влажном песке какой-то замысловатый лабиринт, мужчины следят за ней с таким вниманием, будто решают головоломку.
— Незнакомое состояние… — признается Рудаев. — Меня еще никогда ниоткуда не выгоняли. — Вид у него потерянный, несчастный.
— А из школы? — спрашивает Межовский.
— Два раза. Но это не в счет. Несправедливо.
— А сейчас справедливо? — подкинула вопросик Лагутина.
Рудаев перевернулся на бок, подставил лицо солнцу. Он любил атмосферу пляжа. Шумно, весело, привольно. А песок! Нежный, мягкий, прогретый солнцем, насыщенный солями и йодом, он ласкает тело, как тончайший мех, и согревает, как лежанка. Это не сочинская щебенка и не гагринский булыжник, на котором сколько ни крутись, удобно не умостишься.
— Эх, хорошо-о! А все-таки нет худа без добра… Хоть позагораю немного.
— Сложновато, конечно, сгорев совсем, немного загореть, — снова пошутила Лагутина.
— Да-а-а, — протянул Межовский, в сердитой задумчивости потеребив косматую бровь. — Чтоб вот так солидных людей… Елки зеленые!
— Одним махом трех побивахом. Дон-Кихоты… — Лагутина резким движением сравняла песок, нарисовала ветряную мельницу и три тощие фигурки. — Никогда не думала, что Гребенщиков может так закусить удила. Понемногу он отыграется и на тех, кто нам помогал. — Сокрушенно покачала головой, изображая безысходное отчаяние, и слабеньким, измученным голосом проговорила: — «И лежат они, солнцем палимые, повторяя: „Суди его бог…“»
Застыло непомерно громадное, словно оцепеневшее в летаргическом сне небо. Дымившееся от зноя солнце виделось сгустком лавы, которая вот-вот взорвется.
— Один закусил удила, а другой отпустил вожжи, — вернулся к разговору Межовский. — Не ожидал такого от Троилина. Непонятен во всем этом он.
— Вполне понятен, — возразил Рудаев. — Просто ничего не может сделать, даже если хочет.
— И для Троилина он удобен, — вставила Лагутина. — Опытный начальник, цех ведет ровно, на всякие рискованные затеи не бросается. С таким можно жить спокойно. А за нового, тем более за молодого, отвечает тот, кто его ставил, — директор. Замена кадров, особенно молодыми, требует не только чутья на людей, но и мужества. — И вдруг она вскрикнула. Какой-то маленький озорник, пробегая мимо, вылил на нее полную шапочку воды.
— Мокнуть так мокнуть! — Лагутина бросилась в воду, вильнула спиной и ушла под волну.
После рапорта в мартеновском цехе Троилин решил походить по заводу. Побывал на строительстве трубосварочного цеха, где ни с того ни с сего поцапался с прорабом, устроил головомойку нагревальщикам слитков на слябинге, а в доменном цехе удивил начальника своей рассеянностью. Обычно Троилин внимательно слушал людей, тут же реагировал на просьбы, а сегодня все скользило мимо него. Даже на резонное требование начальника дать ему марганцевую руду из неприкосновенного запаса ничего не ответил.
Чувствуя, что надо побыть одному, Троилин отпустил машину и зашагал по заводскому шоссе. Такой способ остаться наедине с самим собой был не особенно надежным. Обычно шоферы проходящих мимо машин, завидев директора, останавливались и настойчиво предлагали подвезти. Но сегодня мимо шли только чужие машины.
Ему было над чем поразмышлять. Рудаева ни в коем случае терять нельзя. Растущий работник, его и сейчас можно сажать на цех, потянет. И на людей умеет опереться, зарядить своим зарядом, зажечь своим огнем. Такими не разбрасываются. Так почему же не поставить Рудаева начальником? Нет оснований снимать Гребенщикова? Формальных оснований нет. Кому и как докажешь, что от Рудаева пользы будет больше? А связи у Гребенщикова солидные. Впрочем, не сам ли Гребенщиков распускает эти слухи? Очень часто слухи о связях исходят именно от тех, у кого их нет, но хочется иметь.
Троилин взобрался на железнодорожную насыпь. Отсюда хорошо была видна новая часть завода. Светло-серый, почти белый бетон стен прорезывали сплошные, во всю длину окна. Горделиво на стометровую высоту поднимались трубы. Разноцветные дымы — белый, сероватый, темно-ржавый — стремительно уходили в небо. Неподалеку от комплекса мартеновского цеха высилась громоздкая коробка миксера — хранилища жидкого чугуна. А за сталеплавильным цехом протянулось самое большое заводское здание из всех, что приходилось ему видеть — слябинг и листопрокатный цех. Километр с лишним. Но и здесь завод еще не кончается. Вдали виднелся копровый цех, который готовил металлолом для мартена, а из-за горизонта выглядывали корпуса и трубы аглофабрики. Кто может сказать, что это не красиво? А находятся ведь чудаки, которые считают, что заводские пейзажи скучны и однообразны. Огромный завод. II пока ему доверена эта махина, он должен сделать все, чтобы потом его не поминали лихом. Ни за строительство, ни за кадры.
У насыпи остановилась потрепанная «Победа».
— Игнатий Фомич! Подвезти? — высунул голову Хорунжий.
— А куда едешь?
— В партком. Туда сегодня полмартена побежало.
— Что ж. — Троилин спустился с насыпи. — Нам с тобой, пожалуй, по пути.
У Подобеда в кабинете стояла дымовая завеса. Мартеновцев собралось человек двадцать, все нещадно курили и галдели. Когда появился Троилин, разговоры мгновенно прекратились.
Подобед поднялся из-за стола. Молодой, мелколицый, высокий. Судя по виду, мог бы еще в комсомольских вожаках ходить.
— Что-нибудь срочное?
— Да нет, потерпит… А вы, хлопцы, почему примолкли? — выждав какое-то время, с обидой в голосе спросил Троилин. — Здесь мы все на равных правах. Партии рядовые.
— А на рапорте вы кем были? Рядовым, директором или просто сочувствующим? — не удержался Сенин.